мы играли в четыре руки.

лето кашляло солнцем. австрия снова улыбался чуточку чаще, играл по памяти лучше, чем с листа, нашёл в себе силы попросить о перенастройке рояля и наконец-то в кои-то веки помыл за собой чашку, ободок на которой уже почти что перманентно въелся в дешёвую пародию на искусный фарфор. книжные страницы уже пахли не пылью и засушенными листьями, а новыми, только что вложенными цветами. самыми свежими и самыми-самими из тех, которые только можно было найти. в один день он, в рассветном ореоле весь, вскочивший необычно рано, долго-долго разглаживал полоски-сгибы на желтых, будто больных листах. — я его нашёл, — только и сказал он., а потом пара слишком резких движений. бумага стёрлась. — я всё равно помню его наизусть. в тридцать пятом он обещал, что мы обязательно сыграем мой гимн в четыре руки. в тридцать шестом он в два часа ночи, в состоянии между тремя чашками кофе и сном обещал, что мы обязательно сыграем мой гимн в четыре руки, как только он его разучит. в сорок седьмом он через дверь обещал, что мы обязательно сыграем мой гимн в четыре руки, как только он найдёт хотя бы ноты. лето пришло и закашляло солнцем. снег растаял. кровь впиталась в землю. всё, что осталось бумаге — неаккуратные кружочки от чашек. мы играли в четыре руки. я сбился и проиграл. и впервые выдохнул спокойно.