Когда ты внутри, я снаружи

Облякову не повезло с человеком. До такой степени, что каждый день, проведенный у него за плечом, отмечался раздраем, колом, застрявшим в горле, и сокрушительной ломотой. Будто кто-то клевал лицо, выедая с садизмом душу. Он ощупывал горло, выдыхая прокисший воздух, пару минут моргал и снова шел за ним следом, безустанно и без надежды всматриваясь в часы на руке: еще слишком долго, много, грязно и отвратительно. Всего было слишком. И это прошибало насквозь. Его человек убивал. Обляков каждый раз ходил следом, как привязанный мальчик на поводке, грузно стуча по асфальту и перебирая ногами кляксы на влажном ковре. Его человек калечил, лелея силу, с которой бил, впивался в жизнь и вгрызался в горло, с усладой пережимая и наслаждаясь угасающим миром кого-то, кто смотрел на него постепенно стекленеющими глазами. Его человек тщательно отбирал свою жертву, принюхивался, присматривался, как хищник, только что задними лапами не перебирал, ощетинившись, с плотоядной усмешкой ходил по краю, и Ваня с энтузиазмом толкнул бы его на дно, но стрелка наручных часов отмеряла удручающе медленно. Его человек выслеживал. Он любил пить медленно, цедить чью-то жизнь по глотку. Сначала смотрел осторожно, вскользь, безыдейно, как люди обычно смотрят в окна автомобиля, скользящего вдоль витрин. Потом его взгляд зацеплялся, как кнопка за подошву ботинка, намертво врезаясь под кожу, заранее выносил одинаковый приговор. Тот, на кого попадал такой взгляд, — колкий, как иглы, острый, как бритва, — не выживал. Жертва просто плыла по течению, выходя из дома по каким-то делам, не замечая до конкретной поры, что уже слишком поздно — строить планы, лелеять грезы и проверять пенсионный счет. Взгляд нацелен в упор, когтистые лапы спрятаны до поры в карманы, а потом, когда зверь наиграется в расстояние, сократив его в два прыжка, перережет нить с жизнью как пуповину, будет слишком поздно бежать. Невозможно. Его человек любил мучить. Он не просто забирал жизнь, а наслаждался ее угасанием, топил как лед, превращая в воду, а потом кипятил до пара, выжигая нутро того, кто давно был проколот взглядом. А потом убивал — медленно, с наслаждением и боязнью раньше времени прервать себе праздник. Обляков ненавидел своего человека так сильно, что готов был выжечь себя дотла, лишь бы стрелка наручных часов ускорила ход, и треклятые двенадцать часов до забора его отвратительной жизни наступили уже сейчас. С каким упоением Ваня бы пил минуты его кончины, став осязаемым, телесным, с функцией отдачи за все: за отобранные его монстром жизни и собственное вынужденное волочение рядом с опцией «Все включено»: смотри, наблюдай и гори изнутри в бессилии. Будучи его собственным ангелом смерти, Обляков утешал себя тем, что именно он, в конце концов, заберет его жизнь, а потом удручался, ухал в бездну и растворялся в иронии этого мира. Ангелы смерти же всегда следуют за своим человеком. Обляков был наслышан про ад, и хоть сам туда путь не прокладывал, ощущал в себе силы найти утешение и этому: шагнув за ним в пекло, он будет с удовольствием наблюдать, как на нем разжижается кожа. Но стрелка ползла слишком медленно, и впереди — Ваня знал это точно, — был не один человек, простреленный взглядом насквозь, задушенный вязкой слежкой и, в конце концов, замученный до смерти серийным убийцей. Было земное возмездие. Каждый раз, шагая следом за своим человеком, перепачканным в чьей-то крови, Ваня надеялся на правосудие. На тюремные нары и холод прогнивших камер… Но никто не стучался в их дверь, не звучали сирены, не зачитывали права при аресте. Его монстра никто не искал, или он так искусно прятался, оставаясь у всех на виду. Обляков ненавидел его. Так сильно мечтал о моменте, когда предстанет перед ним осязаемым, видимым, готовым через двенадцать часов с упоением разверзнуть ад, что истлевал в этой жажде, осыпаясь на землю очагом предвкушения. Ждал и страдал, волоча за ним ноги, пока где-то в подвале или в кювете остывал человек. Ненавидел его, не терпел даже имени, мысленно называя «Оно», справедливо решив, что такое не вправе иметь ни звания, ни рода, ни племени. Ваня не то чтобы сильно любил людей или был за мир во всем мире. Знал человеческую природу и вехи истории, пронизанные кровью и подлостью, но будучи здесь, в первом ряду партера, каждый раз поражался, как человек может так истязать человека. Оно могло. И за это Обляков его ненавидел. Ваня часто задавался вопросом: как для них отбирают людей. Как получается, что ангелу-А достается не просто звезда, искрящая для кого-то, а собственное светило, заставляющее тянуться, крутиться вокруг в жажде согреться, как Земля вращается вокруг солнца. А кому-то — ангелу-Б — кидают потухшую звезду как корку засохшего хлеба, которая, может, когда и грела, а сейчас просто медленно плывет в небытие и никого к себе не притягивает. Он не был ни в чем виноват, но ходил по пятам за убийцей, у кого руки в крови не то что по локоть, она уже за шиворот полилась, а может быть, даже выше. Обляков иссякал до нутра. Дни тянулись как годы, нераздельно лепя под себя его мысли: тяжелые, мрачные и печальные. Он не видел света в конце тоннеля. Хотя это клише было присуще людям, он иногда грезил им как ребенок. Давил в себе спазм тошноты, склоняясь над чьей-то мукой, искоса наблюдая, как оно педантично отирает отпечатки и избавляется от улик, и мечтал — по-детски наивно, как-то глупо и разрушительно для себя, — что когда-нибудь и на его улице перевернется что-то хорошее. Ему под ноги упадет нечто ценное, а не просто очередные целлофановые мешки с останками чьей-то были. Максименко любил Джикию и готов был пойти за ним в ад. Денис, разрезая себя пополам, волочился вслед за писателем, косо и настороженно сверяясь с часами. Ерохин кружил где-то над Эверестом, по пятам шагая за собственным чудом. Лунев полюбил запах волн, Ракицкий дышал футболом, Кучаев любил свое, а Ваня… отчаянно ненавидел. Это было неравноценно, неправильно, безыдейно, обидно и так тоскливо, что хотелось сползти по стене и с силой надавить на виски, так чтобы мозг вытек из носа. С правосудием у них было еще хуже, чем у людей. Стоило только знать, что верховный судья спал с хранителем книги по черной магии, пользуясь ее заклинанием для придания себе телесности. Иронично, но тот, кто должен был оберегать темную гниль от мира, делился ее возможностью, и Сафонов — этот ангел-третейский-мученик — получал человечность, чтобы залезть в штаны Дивееву, по подколке судьбы нареченному никого не подпускать к запретной подлости магии. Они любились у всех на виду — человек-хранитель и ангел-оплот правосудия, не выставляя напоказ, но и не особо скрываясь, так что червоточина пакости такой мерзкой несправедливости мира больно ударяла Ваню по голове. Он тонул, и ему совсем не за что было здесь зацепиться. А все любили-страдали-грезили и однажды должны-таки были получить кусок торта: надкусить за двенадцать часов, а потом съесть все остальное, последовав в чей-то рай, или жариться в пекле ада, но по любви. Ваня все делал по ненависти. Его человек… оно разрушало его, выворачивало наружу все темное, нездоровое и ненужное при нормальном течении жизни, а в минуты такой обреченности действующее как щит или обрезающая щетина. Ваня зверел, ненавидел, горел изнутри и чувствовал, что света в конце туннеля не будет — он не про его честь — почему-то, — но именно так. Оно — его человек — растворилось на время в людской толпе, замерло и принюхалось, будто почувствовало неладное, сменило адрес и место прописки, оказавшись вдалеке от людей. Ваня тогда подумал: бежит, значит, есть от кого, значит, не все потеряно. Новое место было безлюдным и тихим. Побережье сулило уют — кому-то другому, не им, — уединение и затишье… скорее всего, перед бурей — Ваня не сомневался. Его человек менял лица с легкостью актера при Оскаре, так что любая мимика на его звериной физиономии воспринималась людьми как мордашка с причудой — они тянулись к нему как мотыльки на огонь, а потом были сожраны пламенем. Оно не жалело, не чувствовало, кажется, ничего кроме жажды насилия, и следуя за ним по песку вдоль бирюзового моря, Ваня с грустью надеялся, что этот проклятый монстр за оставшиеся ему пару лет — стрелка отмерила столько — не убьет слишком многих. Ваня плыл по течению как лишившийся весел и потерявший надежду глупец, случайно оказавшийся среди океана без малейшего средства спасения: просто смирился и ждал вожделенных двенадцати часов личного ангельского триумфа. Он заберет его жизнь. Это его миссия здесь. И если хорошо разобраться, может, это не так уж плохо: быть смертью для приносящего смерть. Но при этом гадко не быть никем больше и не иметь ничего, что согрело бы хоть чуть-чуть, пускай и совсем немного. Он плыл по течению, тускло смотря наверх, руки сами пускались по швам, безвольно скользя по бедрам. Плыл-плыл-плыл, пока в груди разверзалась пустыня, иссушившая все до дна, изничтожившая оазис… А потом врезался. Со всей скоростью на ходу, не заметив обрыва, провалился в него с головой как в пропасть — удушающе жаркую и уютную. Он застрял и увяз, как вкопанный, замерев и дергаясь скорее по инерции, нежели реально желая отгородиться от снежной лавины. Она его облепила, прокравшись в душу, и осела там потоком растаявшей влаги, вымыв песок. Он смотрел и смотрел. С жадностью, молитвенной нежностью и теплотой, неизвестно откуда взявшимися. Все, казалось, пропало, вымелось за ненадобностью, а теперь вдруг нашлось, да так много, что было не продохнуть: слишком. Всего было слишком. Гончаренко казался тем светом в конце туннеля, тем ореолом добра, без которого его жизнь явилась черновиком, а не полноценным рисунком. Ваня ходил по пятам за монстром, сцепленный ангельским долгом, как вкопанный в грязь, но этот мужчина — этот продавец в богом забытом магазине ретро-товаров, раздающий детям сладкое задарма, — будто взглядом мог очистить его ботинки, отбелить кожу от пыли и заставить увидеть что-то еще кроме ненавидимых им целлофановых пакетов. Виктор — он услышал его фамилию-имя случайно, но запомнил сразу, будто выжег себе на подкорке, — был хорошим человеком. Это плыло над ним пресловутой аурой, заставлявшей погрязнуть по уши и забиться в истерике от того, что он — не его. Он — не его свет в тоннеле. Виктор был одиноким. Печаль и усталость сквозили в его глазах. Стоя за спиной собственного монстра-убийцы, обхаживающего небольшой магазин, Ваня сверлил его взглядом: не своего человека — Виктора. У него были крепкие руки, иссеченные порезами и рабочими травмами, мозолями и работой. Чуткий прищур и улыбка — для дамы, деловой совет — для мужчины, сладость — для чада в коляске, строгость — для дебошира. А для себя — одиночество. Оно сквозило в его глазах и так густо переплелось с Ваниным, что тому оставалось радоваться частым визитам: его человек появлялся тут чуть ли не каждый день. И это изрядно радовало — появляться здесь постоянно, имея возможность обласкать Гончаренко взглядом, примерив себе и представив, как это было бы, будь он его человеком. Он бы его любил, он бы его хотел и также смотрел на часы с одновременным счастьем и горечью: получить и расстаться, чтобы снова потом получить. Это радовало какое-то время. Ваня имел возможность смотреть, был невидимым и ловил каждый вздох и улыбку. Это радовало. До тех пор, пока не ударило обухом по голове: Ваня вдруг понял, зачем его монстр так часто сюда заходит. Его взгляд — как кнопка на подошве ботинок — вдруг зацепил Гончаренко. Облякова прошило насквозь. Как холодный озноб прокатился по телу, продрав с шеи до копчика и застряв где-то в глотке воем, криком и ужасом. Потому что… Нет-нет-нет-нет. Это же несправедливо. Он ненавидел уже не просто своего личного монстра. Это был отвратительный человек — таких много. В конце концов, он и в себе всегда чувствовал гниль, червоточину и подкожную жажду возмездия. За свою собственную жизнь. За бесчувственность этой жизни. В конце концов, теперь он не мог уйти, не познав напоследок того, кто изверг его суть, и скорее всего, станет жертвой его человека. Будет также лежать неподвижно в канаве, в подвале, на пушистом ковре или в целлофановом пакете. Обляков хотел согреть его перед этим. Ваня и сам жаждал согреться. Поэтому пойти к Дивееву и забрать свое силой оказалось… гораздо проще, чем наблюдать столько лет за серийным убийцей. Игорь был человеком, наделенным предназначением — хранить черную магию. Но черная магия охотно шла в руки страждущих, тянулась как за магнитом, и Дивееву нечего было возразить вломившемуся в его укрытие ангелу смерти. В конце концов, быть наказанным за это Обляков был готов. Потому что оно того стоило. Обретя телесность, он почувствовал силу, мощь и желание свернуть горы, лишь бы заполнить дыру в собственной грудной клетке, лишь дышать и вдохнуть кислород в любимого человека. Ваня стал осязаемым только для Виктора. Он не мог прикоснуться к предметам, не испытывал жажды и голода, но мог прикасаться и чувствовать тепло его рук, мог смотреть в упор и впервые получать ответный осмысленный взгляд. Но мир все также оставался для него под замком: он растворялся в нем, плыл, как воздух — такая цена этой магии. Поэтому с упоением свернуть шею монстру он все же не мог: такой тип заклинания был, но это бы забрало его следом. А Ваня эгоистично, жадно и жарко хотел для себя одного. И впервые в жизни это не было желанием забрать чью-то жизнь. Он хотел отдавать, получать, отдавать снова и впитывать в себя все, что мог подарить ему Виктор… и тот подарил ему все. Как же Ваня любил его! До исступления. До крушащихся стен, фантомных разломов и павших руин. Он любил его сыто и голодно, рывками и медленно, телесно и чувственно — всего без остатка, до дна, без оглядки, поспешно, с урывками. В конце-концов, он брал незаконно, с применением черной магии, за что ангел-судья должен был его покарать. И Вселенную, кажется, совершенно не волновало, что судья пользовался тем же заклятием. Почему тогда это должно было трогать и Ваню. Он любил его полно, через край, до конца. А потом не сберег. Не сумел. Не успел. И за это трещит до сих пор, разрываясь по швам, на живую. Он помнит, что часы приближались к долгожданной отметке. Монстр должен был издохнуть как падаль, недостойная жить, а вместо этого выбросил ему под ноги истерзанную любовь. С ножевым ранением, несмотря на то, как бестелесный для монстра Ваня пытался прикрыть свое чудо, нож прошел через него как через воздух, а застрял глубоко под сердцем — у Виктора. С каким упоением Ваня забирал жизнь у монстра, подстреленного при задержании как бешеный пес, с такой же порывистой ненавистью он в спешке перебирал листы черной магии, в конце концов, оставив себя в мире живых — телесным для всех. Человеком. Без крыльев и без ангельского предназначения. Без необходимости следовать в ад за почившим навеки монстром. Суда не боялся. Пусть Сафонов заявится — ему будет, что возразить. Виктор умирал в коконе из проводов, дышал через трубочку и застрял где-то между жизнью и смертью под влиянием книги магии. И Ваня, листая талмуд, уже знал, что его не остановят условия заклинания, способного вернуть того к жизни. Четыре разлученные души человека и его ангела. Запрет на телесность и близость до отведенных на то двенадцати злополучных часов. Покушение человека на ангела. Осрамленный судья, не достойный судейства, и маг, не удержавший в руках эту книгу — сделали все еще до, сами, с минимальным приложением сил. И теперь у Вани полностью развязаны руки. Теперь он готов, устал и завис в каком-то мареве из поступков, сделавших из него то, что в итоге спряталось за бездонный капюшон его мантии. Пара строк — и Виктор открывает глаза, медленно шевеля пальцами. Он улыбается, когда Обляков целует его кисть,трепетно поднося руку к онемевшим губам. У Вани разжимается что-то внутри, и он готов бухнуться на колени и целовать-целовать-целовать, сколько отведено. Сколько отмерено. А все остальные… Пусть приходят, и Ваня отдаст им книгу, позаимствовав оттуда заклинание, защищающее их с Виктором от любых воздействий извне. Лунев сможет уйти к своему человеку, Максименко провалится в ад и будет там стирать с Джикии последствия его прегрешений, Черышев отыщет писателя, а Кучаев… Может быть, те освободят его из чистилища вместе с невинным Чаловым. Книга и это может устроить при особом желании: такое способен провернуть только ангел-судья, а Сафонову, кажется, давно не мешало бы почистить собственную совесть, разнообразив перманентное нарушение законов, которые он должен бы чтить, их соблюдением. Пусть приходят. И Ваня отдаст им книгу, напоследок защитив себя и Виктора ее магией. Он урвал себе сытный кусок, разломившись на части, выпустив гниль и все черное, что так долго копилось внутри, получив невозможное. У Виктора свой ангел смерти. Был. До того, как Ваня вернул его в мир живых черной магией. Теперь ангел смерти у них один на двоих, и жизнь у них теперь общая. Ване не хочется думать, когда все закончится. У них теперь целая вечность — маленькая, большая, — неведомо. Но они проживут эту вечность. Они проживут свою жизнь — неправильную, неидеальную, грешную, вырванную зубами и с жертвами — но выстраданную. И человеческую.