Когда ты внутри, я снаружи

Небольшая квартирка пронизана траурной лентой. Она лезет за шиворот холодом вечной тоски и упругим отчаянием крутит с изнанки кишки. Окна, опутанные чугунной решеткой, и тяжелая вечно закрытая дверь разрывают на части, разрезая нутро паникой и бездействием, наотмашь бьют и сдирают заживо кожу. Чалов неприкаянно и полумертво скользит по холодному полу, день ото дня лениво мажет по стенам сухими ладонями, то останавливаясь посреди комнаты, то вдруг выходя из се6я, колотит со всей силы по окнам и дверям, безуспешно пытаясь спастись. Склеп из руин бывшей свободы душит совсем. Он отметает потуги выбраться и сбежать, безжалостно и колюче вдавливая под плинтус и пригвождая к стене планомерными визитами Кости. Кучаев мягок и нежен до холодного жара под кожей и несусветного страха. Чалов жмется к стене, стоит скрипнуть тяжелой двери, отходит еще и затравленно смотрит в глаза похитителю, сжимая затекшие кулаки и спустя несколько месяцев уже не пытаясь силой заставить пустить. Кучаев сильнее. Он каждый раз скручивает в пару приемов и аккуратно, не навредив, валит Федю на спину, придавливая всем телом и обхватывая лицо дрожащими от нервов ладонями. Чалов лежит неподвижно, с ненавистью и страхом заглядывая в лицо, и Кучаева каждый раз выворачивает от подобной реакции. Костя сам не может себе объяснить, что так сильно его задевает: чужая ненависть или Федин всеобъемлющий страх. Костя теряется в горсти плененного бреда. Обтираясь о стены квартиры-тюрьмы, каждый раз удивительно мягок и нежен, без агрессии и жестокости осторожничает и будто бы сам боится своего заключенного, тихо и ненавязчиво предлагая поесть или выпить. Дикость возведенной тюрьмы угнетает. Костя загнанным зверем бродит по комнате и в отчаянии пытается выдавить из себя на духу истинные причины, но те застревают на выдохе, потому что пугать и так онемевшего парня просто нельзя. Просто неправильно. И Костя вылетает на улицу. Унылые серости гаражных кооперативов на краю города садятся на плечи своей неопрятностью, оседая на белоснежных кроссовках ошметками влажной грязи. Кучаев останавливается у сгнившей двери и ничем не выказывает присутствия: хозяин каждый раз заранее знает, что Костя стоит на пороге. Ангелы смерти не имеют права встречаться с черными магами, но в последнее время Кучаевым было нарушено столько запретов, что этот кажется пустяком. Обляков обычно скрывается за капюшоном, нося несуразно огромный плащ, искрится надменной — притворной — ухмылкой и нарочито вальяжно приглашает ступить за порог — в тусклую, холодную комнатушку, захламленную книгами и отбросами черного колдовства. — Не могу так больше, — как по накатанной, с одинаковой интонацией всякий раз произносит Костя. Кучаев в такие визиты обычно грузно опускается в обшарпанное временем кресло, а Ваня остается стоять посреди помещения, скрещивая на груди руки и устало наблюдая за его частыми проявлениями безволия. — Ты говорил мне, что Федя умрет от пожара. И чтобы спасти его, надо спрятать в укромном месте, которое ты заколдуешь от риска живого огня. Но так — отвратительно. Он же страдает там, взаперти. Кучаев давится воздухом, туго соображая, обхватывает голову и сгибается пополам, разрушаясь в ответном молчании. Обляков медленно отходит к стене, шарит по полочкам и, кажется, вовсе забывает о нем, долго и увлеченно занимаясь своими делами. Костя царапает его спину назойливым взглядом, до побелевших костяшек сжимая руки в кулак, громко поднимается на ноги и, наконец, вынуждает Облякова обернуться к себе лицом. Ваня ухмыляется снова, отирая почерневшие руки о чистое полотенце, подступает чуть ближе и произносит с искрящей надменностью, одергивая с лица капюшон: — А ты, что же, передумал его спасать? Костя заведенным солдатиком отрицательно мотает головой, снова опускаясь на кресло, и в помещении на долгое время вновь повисает тишина, нарушаемая его частым дыханием и шуршанием старых книг в напряженных руках Облякова. — Ну, скажи ему все как есть, — Ваня приподнимает бровь, стоя к нему лицом и облокачиваясь ладонями о небольшой столик, заваленный колдовскими примочками. — Убеди как-нибудь. Заставь поверить. Недели крутятся перед глазами опавшими шансами и сгорающим заживо временем. Костя плавится горечью, безустанно бродя вдоль проклятого дома, тоскливо заглядывая в окно, толкается лбом о кирпичную стену и скулит, сильно сжимая зубы. Выпустить — обречь на огонь. Смотреть, как человек, ставший дороже долга ангелов смерти, плавится у тебя на глазах. Рассказать — раствориться по комнате бредом, в который Чалов вряд ли когда-то поверит. Месяцы душат отравой, больно и сокрушительно сильно придавливая к земле. Костя смотрит на него с обожанием и неуемной тоской, Федя искрится паникой, непомерностью злобы, перемешанной с пагубным страхом. Заточение без причины, похищение и столь долгое удержание ломают его окончательно, такой оглушительной болью оседая в душе у Кучаева, что тот не выдерживает и признается, рассеиваясь по комнате тихим водоворотом: — Я — ангел смерти. Федя же слышит: «Я — сумасшедший» или же «Я — маньяк». — Я пытаюсь тебя спасти, понимаешь? Ты должен был сгореть заживо, а я не смогу смотреть на твои мучения. Но тут, — Костя будто бы непростительно пьян, комкает объяснение и жестом указывает на комнату, всматриваясь в запуганный взгляд, — ты должен быть в безопасности. Федя же слышит: «Я похитил тебя и удерживаю тут несколько месяцев» или же «Ты никогда отсюда не выберешься». Тут же так безопасно — часто ли жертвы убийц и насильников слышали такие слова от своих мучителей? Кажется, это уже давно стало для них мейнстримом. Костя отирает лоб и медленно поднимается на ноги. Тихо проходит в прихожую и застывает у тяжелой двери, когда Чалов обхватывает его за локоть и насильно утягивает к себе. Его лицо искажается от рыданий, и Косте хочется провалиться сквозь землю, потому что более безвыходного и ужасного положения он не переживал никогда. — Скажи, что ты хочешь, — Федя рыдает, отходя на пару шагов назад, абсолютно закономерно боится и совершенно не верит, принимая Кучаева за психопата. Костя прекрасно понимает его реакцию, но не может облегчить ни его, ни собственные мучения. — Скажи хотя бы, что ты со мной сделаешь. Чалов, кажется, умоляет. Совершенно лишившись рассудка под действием абсурдности бреда, которым его начинил похититель, поддается накопленной панике и валится перед Кучаевым на колени, вцепляясь в ткань брюк, прикасается носом к кроссовкам и готов совершенно на все, лишь бы его немедленно отпустили или… как угодно уже избавили от каждодневного плена и устрашающего неведения. — Я спасти тебя хочу, слышишь? — Костя рывком опускается на пол, обхватывая его лицо, отирает пальцами слезы и сам не замечает, как крупные капли стекают по влажным щекам. — В это все трудно поверить, я понимаю. Абсурдом кажется. Но, правда, правда, я — твой ангел смерти. И твои часы остановились давно. Костя демонстрирует ему наручные часы с навечно застывшей стрелкой, запоздало осознавая, что это вовсе не доказательство. Это еще одно подтверждение для его несчастного пленника того факта, что перед ним сумасшедший маньяк или же сошедший с ума серийный убийца. Когда перед лицом захлопывается дверь, Чалов приваливается лбом к ее поверхности и долго не шевелится, лишь короткими ногтями царапая тканевую обивку. Скулит в отчаянии и постепенно с каждым днем продолжает терять себя, гниет в замкнутом помещении. — Черт возьми, Ваня, это же должно когда-то закончиться! Не будет же он вечно моим пленником, — Кучаев разбивает шаги об пол грязного гаража, давится спазмом неутолимой печали у рассыпается перед Обляковым окончательно сломленной куклой, наконец-то, готовой на все. — Пожалуйста, неужели нет выхода, а? Ваня ухмыляется, надавливает ему на плечи и заставляет сесть, задумчиво бродит кругом — будто обдумывает и так уже задолго до этого начисто отшлифованный план — подходит к тумбочке и наигранно долго отыскивает колбочку, на самом деле все это время ожидавшую своего часа. — Почему? Есть один выход, — Обляков крутит перед Кучаевым прозрачным сосудом, заполненным странным составом, аккуратно вручая в чужую ладонь, опускается перед Костей на корточки. — Дай ему это выпить. И он пропитается к тебе нежным чувством. И вам сразу же будет легче найти общий язык. Костя испуганно прислоняется к спинке, но флакончик продолжает держать в руке, смотрит на собеседника с явным испугом. — Ты с ума сошел. Нам категорически запрещено пользоваться черной магией. Обляков нарочито устало выдыхает, вытягиваясь перед ним во весь рост, несколько минут стоит неподвижно, пронзительно глядя в глаза сверху вниз, а потом неоднозначно хмыкает и возвращается к тумбочке у стены, бросая через плечо наигранно безразлично: — Ты и так нарушил все, что можно: отсрочил его смерть. А теперь — сколько уже? Месяцев шесть? — удерживаешь в плену и несешь испуганному до чертиков человеку всякий бред об ангелах смерти и прочей для него ереси. Знаешь, — Обляков потирает нос, а потом оборачивается, с ехидной улыбкой заговорщически глядя в глаза, — у тебя просто нет другого выбора. Грубые будни режут по стенам звенящей тоской, обманом и пагубной бурей кружатся над головой. Костя сжимает его ладонь и податливо наклоняется ближе, когда Федя придвигается и обвивает его за шею, бегло целуя в висок. Телевизор мигает в почерневшей квартире несуразными кадрами пестрого мультика, и неестественное тепло — ненастоящее, созданное запретным гнилым колдовством — грызет изнутри, наотмашь бьет по щеке. — Федя, — Костя сжимает в темноте его руки, когда Чалов ерзает на бедрах и недвусмысленно трется о низ живота возбуждением. Кучаев видит в глазах напротив пьяную дикость и неживой интерес, будто мертвец, выпив зелье, судорожно обрел смысл жизни и обратил его в несколько механических действий: придавить собой, влажно врезаясь языком в чужой рот, разложить на кровати и подставить себя, болезненно морщась от первого до последнего проникновения. Это все кажется дикостью: Кучаев одергивает его от себя, машинально борясь с вожделением, потому что чужая похоть рождена эликсиром, не поддается и… вскоре сыпется, продавленный и сбитый с толку безудержно сильным напором. Наверно, он — отвратителен, прогнил и пропал совсем, но опять поддается и уже сам нависает над податливым телом. — Федя, ты этого хочешь? Чалов под ним — несуразно горячий и бессильный перед действием эликсира. Он отвечает не от себя, а под одурью черной магии, огибая ногами бока и с нажимом обнимая за плечи: — Конечно, Кость, конечно. Кучаев, наверно, совсем омерзителен. Но такого ответа для него оказывается вполне достаточно. Он берет его осторожно, глубоко и неторопливо проникая в подготовленное нутро, жарко целует шею и лижет руками бока, тесно и сильно придавливая к постели. Нежностью испепеляет вину, но та даже в минуты секса оглушительно долбит по голове, с каждым толчком к разрядке приближает нестерпимую боль и отчаянное, злое презрение себя самого. Утренний спазм стыда накрывает по расписанию. Гончая из собственных мыслей и чувства вины всегда неукоснительно рядом: она поднимает Костю ни свет ни заря и сразу вгрызается в горло, с остервенением, совершенно безжалостно и, пожалуй, заслуженно разрывает на части. Чалов встречает в кухне. Впервые за долгое время просыпается раньше Кучаева и теперь стоит у окна, напряженно всматриваясь в раскрашенную решеткой улицу. Костя подходит не сразу, а когда приближается, несмело тронув за локоть, Федя резко оборачивается к нему лицом и ударяет ножом туда, где по его дилетантским расчетом, находятся жизненно важные органы. Это так неожиданно и нелепо, что у Кости тут же пустеет в сознании, и мир перышком ухает над головой. Федин взгляд — воплощение прошлого: испуганный и панический, окропленный желанием вырваться из ненавистного плена и, наконец, сбежать, скрывшись навеки от власти сумасшедшего маньяка. — Федь? — Костя заторможено всматривается в нож, застрявший по рукоятку, надрывно вздыхает и холодеет, когда за спиной слышатся оглушительные аплодисменты. Кучаев — не умирает. В конце концов, ангела смерти уничтожить столовым прибором совсем невозможно. Однако, ангел смерти прекрасно знает, что значит такой поступок для самого Чалова. Костя медленно оборачивается на звук. Федя и вовсе застывает на месте, в неверии и ошеломлении вглядываясь в человека, совершенно внезапно появившегося из ничего. Такого же не бывает. Ваня еще пару раз хлопает в ладоши, а потом медленно стягивает капюшон, оголяя лицо, с наигранным безразличием оглядывая узкое помещение. Говорит тихо и бодро с нотками выверенной издевки: — Ой, я, наверно, забыл упомянуть, что действие сыворотки имеет, так сказать, двойное дно: сначала оно влюбляет в определенный объект, а потом заставляет проявить к нему реальное неподдельное отношение, — Костя подлетает к нему в два шага, метясь кулаком в лицо, но Ваня вовремя отступает. Он прислоняется спиной к стене, выставив ладони в примирительном жесте. Смеется. — Он хотел тебя убить. Я не заставлял. Только помог немного проявить все на деле. Да и вообще: получил же ты несколько ночей утешения, так сказать, можешь даже поблагодарить за такое великодушие. Чалова трясет и ломает. Грубая сила будто вырывает из него легкие и выворачивает наизнанку кишки, заставляя свернуться обрушиться на пол, прорезаясь дикими воплями. Становится невыносимо, когда кожа медленно, до отчаянного крика болезненно воспламеняется, и Федя, кажется, просто горит изнутри. По комнате распространяется запах горящей плоти. Костя несколько раз ухмыляется, пьяно и отстраненно переводя взгляд то на Чалова, бьющегося в конвульсиях, то на Облякова, медленно отирающего лицо. Мир как-то сразу перестает существовать, и в оглушительном шуме чужого страдания Кучаев, кажется, окончательно теряет себя. Он лишь расфокусировано смотрит, безуспешно пытаясь сконцентрировать взгляд на Иване, отирает рот тыльной стороной ладони и еле слышно, бесцветно спрашивает: — Зачем? — Обляков читает вопрос по губам, потому что в агонии чужой боли слов просто не разобрать. — Потому что те, кто покушается на жизнь своего ангела смерти — неважно, верит он или не верит, — попадает в чистилище — самое жуткое место. Похуже ада. И ты попадешь туда вместе с ним. Ты же всегда должен следовать за своим человеком. Обляков в какой-то своей агонии смакует каждое слово, злобой и ненавистью расползаясь по жарким стенам. В оковах чужого крика его голос сочится ядом и просто вспарывает Косте живот. Кучаев только лишь наблюдает, как Федя безжизненно затихает поблизости, отмучившись, наконец, и произносит повторно без желания слушать ответ: — Зачем? Обляков не говорит ничего. Медленно плетется в сторону выхода и уже в подъезде, аккуратно прикрыв за собой тяжелую дверь, тихо и замучено выдыхает, натягивая на лицо капюшон: — У меня на это свои причины.