***
Сердце стучало в висках, бухало где-то в грудной клетке, когда привкус легких сигарет и горчинка крепкого сакэ смешались на языке, а к ним добавился другой, такой же по составу, но иной. А еще это совершенно особенное ощущение, когда ведешь ладонью под тонкой водолазкой с высоким горлом, очерчивая линии твердого живота с мягкой порослью волос над ремнем, натягиваешь ткань, видя очертания собственных рук. На узкой кровати в однокомнатной квартире внезапно оказалась невиданная птица, вселяя совершенно новый дух в необжитой холодный воздух, и что самое странное — она не хотела улетать. Все стало сном, едва ясным, пропущенным сквозь мутную линзу. Молодое длинное тело на тонком матрасе со свежим постельным бельем (благо поменял недавно). А у Рейгена так давно, до безумия давно никого не было. Отбросив черное пальто куда-то на пол, незнакомец льнул всем телом навстречу, дышал в ухо, кусая за мочку острыми зубами. Распаляя все больше, вынуждая закусить тоже, где-то под подбородком захватить кожу до красноватых следов. Тут же зализать, выбивая из узкой груди несдержанный стон. Пуговицы собственной рубашки не поддавались, став чрезмерно скользкими и ужасно маленькими, хотя еще этим утром с ними все было нормально. Обычная рубашка, обычная жизнь, рутинная работа. Но сутки подходили к концу и смахнули всё за единственный миг. И работу, и предсказуемость жизни. Совершенно новый Аратака Рейген; ему за тридцать, и он взирает из полумрака жадным взором, готовым впитывать, как губка воду, новые чудесные мистические мгновения. Поворот и вот уже юноша восседает сверху, гипнотизируя взглядом. Выцепляет последние пуговицы, раздвигает белоснежный хрустящий хлопок, перед этим стянув с себя ненужную водолазку. Бледная кожа сама тянет к себе, светясь в полумраке: ни ламп, ни свечей, только лунная помуть. Растрепавшиеся волосы сливались с окружением, почти невидимые, если б не скачущие по угольным прядям улично-оконные блики. — Зачем вы работали там, где вам было не по душе? — молодой голос разлился в тишине талым воском, нечаянно запуская бомбу с часовым механизмом. Рейген не знал, что ответить: только потянул юношу к себе, цепляясь за мятые обкусанные губы и спешно стягивая свою рубашку; он не хотел отвечать, не хотел думать. Но мысли сегодня, к сожалению, были как никогда своевольны. Ввил язык внутрь, оглаживая небо, сплетаясь с чужим, гладким и теплым, будто бы не менее поглощенным необъяснимой жаждой. Прикусил нижнюю губу, оттягивая на себя, а в груди что-то сжимало, томно давило, накаляясь. Он целовал почти взахлеб, оглаживая нежную кожу груди и шеи, скребя ногтями по ключицам, заставляя чужое дыхание взлетать по частоте выше, срывая невольные полустоны, как цветы, задавливая в себе глухие «ах». Действительно, зачем я этим занимался? На что тратил свою жизнь? Кровать ненавязчиво скрипела. На кухне мерно шумел холодильник. Под люстрой кружила одинокая моль. Зачем я это делал? Он не помнил, когда ему расстегнули брюки, потянув собачку молнии вниз. Помнил только влажные мажущие поцелуи под челюстью, по груди, низу живота. Иногда слишком горячие, скрепленные аккуратным захватом кожи зубами. Пальцы прихватили за соски, сразу оба, на что Рейгена всего вдруг выгнуло с мучительным громким выдохом. Раньше он бы стеснялся своего тела, хоть не потерявшего прежнюю мускулатуру от занятий боевыми искусствами, но уже ставшего мягче с возрастом. Раньше он не был авантюристом, предпочитая протоптанные, хотя и рискованные, тропы. Но что-то изменилось в этот единственный день, выбившегося из череды нескончаемо одинаковых.***
Дверь захлопнули с ненавистью, громко и ощутимо, чтоб хлипкий замок умоляюще задрожал в последний раз. Лебединая песнь. Многие годы он отдал ради вот этого вот ощущения — когда вырываешь себя из придуманного неизвестно кем сценария; когда в один прекрасный день ты просыпаешься и видишь жизнь именно такой, какая она есть. И тебе она не нравится. И ты просто берешь, подписываешь пару документов, размещаешь объявления о продаже и, повесив на окно табличку с одной единственной надписью «Сдается», заставляешь Судьбу стыдливо пригнуть голову. А потом даешь ей прекрасный, смачный, ни на что не похожий подзатыльник, столь сильный, что потом горит ладонь. Смотря на сиротливую вывеску «Духи и прочее», прикрытую брезентовым навесом, он мог бы почувствовать грустную светлую тоску: ведь и к ненавистному со временем привыкаешь, тянешь к нему невидимую сердечную нить, что даже если хочется плюнуть на всё — плюешь ты со слезами. Поэтому уйти было трудно. Труднее всего, что он делал за все прошедшие годы. Но он ушел, ни разу не обернувшись, подставив широкую спину тому, что долго мучило. Без страха, что между лопаток вонзят нож. Это уже неважно. Он наконец поступил как тот самый мужчина, стойкий, волевой, коим по какому-то внутреннему чутью старался быть. Немногим выпадает шанс выбрать, какую ношу нести по жизни. Ему выпала та ноша, которую потом затопили подхалимаж, находчивость и постоянное хождение по краю. С ней трудно не чувствовать родственную связь, ведь, как ни посмотри, она являлась тем, кем он был. Частично. Но бизнес не развивался. Подрос немного, конечно, но стукался затылком в крепкий потолок. Плюс ложь, даже самая искусная и правдивая, имеет свойство накапливаться, чтоб потом внезапно взорваться, как мина, на которую неосторожно наступили. Короче говоря, о содеянном Рейген не жалел. Не мог только одного: понять, зачем начал всё это?***
В животе плескалось тепло. Аратака чувствовал, как горели собственные щеки, шея, грудь, по лбу и крыльям носа тёк пот. Непослушными пальцами зарылся в мягкие, подставленные судорожному касанию волосы, закусив губу себе до крови почти, упираясь пятками в матрас со съехавшей вниз простыней. Где-то там, меж теплого обхвата губ, где-то у гладкой стенки горла, он с протяжным стоном встретил момент, когда под веками разлилась яркая-чертовски-яркая-неимоверная вспышка. Минул ровно один тяжелый расслабленный выдох, и ему пытливо стрельнули глазами из-под челки. Чуть поодаль торчала изящная спина, демонстрируя ходящие в стороны лопатки, пока над Рейгеном нагнулись, прижимая вниз его дергающиеся вверх бедра. Впрочем, те уже больше не двигались. Аратака взглянул на него застекленевшим взором: распаленного до неровного румянца, с большими тёмными глазами и мокрым подбородком. Потянулся, в трансе оглаживая незнакомое лицо; на белоснежном фоне собственная загорелая рука казалась тёмной клешней. Где-то за 22. Может, студент. Может, уже отучился. Тот, легко отстранив ладонь, статно выпрямился, до сих пор сидя у Рейгена на коленях, подцепив его взгляд своим и не отпуская. В этих своих драных джинсах, съехавших так, что обнажились гладкие выступы бедренных костей, кромка трусов. Крепкие плечи, гладкая грудь. Наверняка сильная поясница. Упругие тонкие мускулы будто пригнанные встык куски тканого полотна. Лунный свет делал чуть влажное тело сизым. Никогда в жизни Рейгену не приходилось видеть чего-либо более откровенного. Особенно, когда он, это юное благородное создание, прикрыл тяжелые веки и обхватил свой пах ладонью с тихим выдохом — облаком пара в прохладный воздух — откинул назад голову, обнажая дрожащую на шее жилку. И Рейгена разом выкинуло из прострации, из пустого вакуума, в котором он бессмысленно болтался слишком долго, — выкинуло на эту самую кровать, до каждой вмятины знакомую, к нему, яркому и совершенно иному. В голове почти не осталось мыслей, когда, присев, он обнял податливое тело, с нажимом проводя по изгибу позвоночника. Вбирая горячие губы в свои, целуя настойчиво и бескомпромиссно. Впуская в себя шумные вдохи-выдохи и тоже задыхаясь не понятно, от чего. А юноша уже начал кусаться, что-то сбивчиво бормоча между мокрыми поцелуями, всхлипывая с зажмуренными глазами, пока рука всё убыстряла свое движение. Его грудь ходила ходуном, а Рейген впервые за вечер или за жизнь, может, почувствовал себя по-настоящему осязаемым, кем-то, имеющим власть и контроль. Уже не боясь разрушить магическое очарование, повалил его на спину, головой в спутавшееся мягкое одеяло, накрыл узкую ладонь и с парой тягучих, тяжелых движений, с алым кровоподтеком на красивой шее и ответным протяжным стоном на полуулыбке… С сомнениями было покончено. Стоило уволиться. Чтоб тебя встретить. Оно того стоило.