Судьба страны

Здесь больше не слышно шагающих в строю солдат. Это было не так давно, ещё когда Германии разрешалось воевать. Теперь их заглушил рёв крылатых машин Берлинского аэропорта, превосходящего Париж, Амстердам и даже сам Лондон. Но даже шум от налаженной работы подобного механизма едва способен спорить с той силой, которую порождали тысячи восторженных голосов, сливающихся в один протяжный вой. «На свою голову!» — тихо отвёл несуеверный Людвиг, на всякий случай, — хуже ведь не будет, — только бы брат не заметил. Германия вообще-то не верил, что свыкнется с толпотворными собраниями и немудрёными речами Гитлера, но, как известно, человек ко всему привыкает, а значит — и он тоже, вместе со всеми своими людьми. Они внимательно слушали, как с красивой трибуны по всей площади Темпельхофер развешивают такие же симпатичные слова об избранности, и подсознательно примеряли их на себя. Когда уже казалось, что те им так подходят, когда уже казалось, что преобразившийся Германия готов присоединиться к ряженой публике, Пруссия почему-то вывел его. — Хорошо, на сегодня достаточно, — с неуловимым удовлетворением отметил Гилберт, вдыхая прогретый солнцем майский воздух. Зато Людвиг всё никак не мог удовлетвориться: — Ты действительно считаешь, что всё хорошо? Он бросил острый взгляд на брата, а тот спешил подлатать пробоину от прямого попадания, пока из него не вышел весь воодушевлённый настрой, которого ещё хватало, чтобы как можно убедительнее сказать своё весомое «да» и пристыдить младшего для большего эффекта: — Не пристало немцу сомневаться во власти, которой он избрал подчиняться. Будь благодарен и радуйся, что страна восстанавливает силы. Выработанная годами воспитания уловка не подвела и на этот раз. Людвиг виновато потупил взгляд, где мелькнуло сомнение в авторитете обожаемого брата. А Гилберт, в свою очередь, тут же смягчился, списывая всё на юность Германии, которой свойственны человеческие чувства. — …Но сейчас наступает самое важное время, чтобы вспомнить, кто мы на самом деле, — объяснил он покровительственным тоном и в качестве доказательства своей правоты добавил с претензией на глубокомысленность: — Воля нации — это я. Германия не нашёл, что мог ответить. Пруссия нашёл в его замешательстве возможность скорее закончить разговор подрывного характера: — С сегодняшнего дня всё будет по-другому, — уверенно произнёс он. И не ошибся. Правда, мир не изменился на следующий день. И через день тоже. Даже спустя целую неделю он был таким же. Германия заставлял себя успокоиться, когда мимо проходили старые знакомые, вовсе не похожие на монстров. И может, поэтому искать тех пришлось так долго. Только спустя девять дней Людвиг застал Гилберта, который методично отбирал взрывоопасную литературу из собственной библиотеки — если верить списку, он тот ещё враг народа. Партия назвала «просветительской кампанией» буквальное сожжение книг: эти фанатики слишком ударились в историю. В читальном зале на пустом месте возник неестественный шум. Сквозь него труднее расслышать тихие просьбы образумиться. На всё Людвиг получал один оглушительный ответ: «Германия превыше всего!» Односторонний спор прервала движущаяся к главной площади праздничная процессия под перекликающимся лозунгом «Отдадим все силы народу и государству!». Пруссия раскрыл окна шире, подзывая брата к месту, с которого смотрел сам: — Вот видишь! Людвиг стоял на своём. — Я слышу! Комнату заполняли звуки «Похоронного марша» Шопена. Так Пруссия потерял себя. Холодным ноябрьским днём народное голосование вынесло свой горячный приговор, надеясь почувствовать себя в тепле. Людвиг пытался смягчить условия, оправдываясь, что в состоянии брата легче исполнять свой долг. Ну не могут в государстве все быть сумасшедшими, поэтому, оставшись один, Германия просто решил выполнять то, что они от него требуют. Когда спустя четыре года такой же осенью он привёз пригожего Феличиано в хмурый Берлин, их встретил Гилберт в исключительно приятном сопровождении Кику. Часто околачиваясь в гестапо, которое появилось на его территории раньше, чем в остальных областях, и где под руководством Геринга здешние сотрудники сперва много секретничали, а в свободное от отдыха время следили, чтобы без их ведома этого не делали другие, Пруссия стал очень скрытным. Наверняка и с Японией уже заключил какой-то дополнительный пакт. Людвиг смотрел на этих двоих и думал, что раньше не замечал, насколько милитаристская Япония похожа на Пруссию. Та же модель развития, та же организация армии и та же гордость, основательно подкрепляющаяся самодостаточностью. Кику выбрал хороший образец для подражания и приложил все силы, чтобы сравняться с ним. Несомненно, Гилберт это оценил. И хоть друзьями они стали не так давно, нет сомнения в том, что смелость путешествия к далёким берегам была справедливо вознаграждена. Япония действительно мог сравняться с ним. Во всём: кажется, на одну безумную страну стало больше. Нужно ли говорить вслух, что Феличиано выглядел на этом фоне непрезентабельно? Всё равно это сделал Гилберт. Земли Италии послужат надёжным щитом южных границ, но его оружие — армия — ни на что не годилась. Пруссия знал достоинства крупнейшего союзника в Европе, но не приложил труда, чтобы поверить в способность итальянцев вести завоевательную войну. Оно того не стоило. Однако Людвиг не так долго знал Италию, поэтому для него тот был открытием, все гипотезы в отношении которого ему ещё предстояло доказать личным опытным путём. В начале начал, Феличиано стал его единственным другом после раздора с братом. Всё шло по плану Гилберта, но, как и большинство его идей, следующая — терпела сбой в самой сути. Сомнения не покидали Людвига, озабоченного реальным действием законов тысяча девятьсот тридцать пятого года о немецком гражданине, охране его немецкой крови и его дражайшей немецкой чести, чему не мог уже возразить скоропостижно скончавшийся рейхспрезидент. Казалось, осень стала для Германии каким-то проклятием. Пруссия даже знал, что оно выглядит братом, неспособным полностью отдаться великой цели из-за мелочей, которые перед историей — ничто. Вдобавок ко всей картине, с каждым годом теряющей привлекательность ярких красок, Людвиг стал свидетелем крупного еврейского погрома. Он вернулся домой измождённый, его лихорадило — не от прохлады октябрьской ночи, а от хладнокровия людей, безжалостно разбивавших ни в чём не повинные витрины. Укладывая Людвига в постель, Гилберт понял, что пора действовать. Затишье неопределённости целый год подходило к логическому концу. В военное время цель проста и ясна — победа. Польский вопрос бередил раны под тираду Гилберта про так исторически сложившуюся ситуацию: — Мы должны отомстить за тебя, — вспоминал он по пунктам условия неприятнейшего чтива Версальского договора. — Мы должны отомстить за меня, — звучала жалоба на долгий путь из земель отрезанной Восточной Пруссии. — Как мы ни пытались, их идеи так называемого справедливого мира не сработали — время нам вносить свои предложения, — оформил он летающие в немецком воздухе мысли. Вскоре Людвиг покинул страну, заботливо подарив Гилберту возможность исповедаться в том, куда привело его очередное решение. А путь того начинался сразу после Великой войны, когда Пруссия находился у постели ослабленного Германии. За окном социал-демократы в отчаянии решались доказать всем свою дееспособность перед гримасой возрастающего влияния национал-социалистов и решились переиграть централизацией, побочно лишив Пруссию ведущей роли в преобразовании страны. Однако Гилберт посчитал, что перемены возможны только по эту сторону земного грунта и бросать Германию в таком состоянии не собирался. Старательно не обращая внимания на презрительные взгляды старых офицеров, Пруссия ещё усерднее готовился поверить настолько, что отпустил последнюю надежду не попасть в идеологический плен. Новая военная сила возымела свой духовный центр в Бранденбурге, отсрочив исчезновение Гилберта. Но Пруссия был просто отставным воякой, который не мыслил себя в мирной жизни, она была слишком размеренной, слишком тягучей, её трясина медленно убивала его, а единственное, за что он мог ухватиться — рукоять оружия войны, в которой Гилберт видел спасение. Нужно только выстрелить: ведь побеждает тот, кто атакует первым. Конечно, подобные методы дорого стоят. Иногда они обходятся потерей рассудка при условии точного повторения одного и того же действия с верой в исправление. И он заплатит за отпущение сполна. Но сначала — парад победы. Советско-германский парад в польском Бресте.