Она представилась его сестрой.
Но мы не кровные родственники, мы даже не похожи.
Она была старше на два месяца.
Мой День рождения праздновали на два месяца раньше его.
Но в особенно редкие, памятные дни можно было услышать пронзительное: «Сестричка», — обезоруживающее и неправильное, из уст близнеца.
***
Зоро появился в команде Луффи раньше остальных, и на его памяти не было ни одного случая, чтобы его придурковатый капитан не таскал её за собой. В первое время это казалось ему диким. Часто ему случалось наблюдать, как она сидит где-нибудь неподалёку, что-то чиркает в своём кожаном блокноте и краем глаза смотрит, как Луффи дерётся со смертельно опасным противником. Ему в тот же миг стали интересны две вещи: почему она так безмятежна во время поединка дорогого брата, и почему она не помогает.Я просто присутствую. Ничего больше. Без меня нельзя.
Она тогда едко усмехнулась и снова застрочила в блокноте.***
Нами была понятна забота Луффи о своей сестре, ведь она же родственник! Когда она узнала, что они друг другу не родственники, то своего мнения не поменяла. И не поменяла бы, если бы не одно: брат был ей безразличен. Ей было всё равно, абсолютно и точно наплевать, что с ним было: хотел ли он спать после праздника, мучился похмельем, зверски хотел мяса или, того хуже, был ранен. Нами — одна из тех немногих, кто понимал: она даже не особо старается изображать волнение или привязанность. В её глазах она не видела беспокойства, любви или тревоги за Луффи. Разве что какую-то обреченность. Нами понимала своего капитана, но не его сестру. По крайней мере, ей так казалось.***
Усоп в то время, когда не рыбачил, готовил боеприпасы, чинил Мэри, то замечал интересные и порой удивительные вещи. Нами, оказывается, очень добрая, когда из горы украденных сокровищ стащит парочку браслетов для себя, Зоро спит не вечно и иногда его можно даже без шантажа заставить что-то сделать. И капитан иногда бывает умным. Это шокировало его больше всего. Да вот только на практике это оказалось совершенно для него бесполезным. Все придуманные стратегии и тактики касались либо золота, либо мяса, либо боя. Либо сестры. Он бы тоже хотел как можно реже ввязываться в бой, тоже хотел бы приземляться на обе ноги, когда капитан его куда-то перекидывает, и вообще…***
Санджи замечал за прекрасной мелорин то, чего никто другой заметить не мог в силу обстоятельств. Сестричка капитана старалась быть контрастной на его фоне. Как большой любитель дам, он пристально следил за леди на корабле. В то время как Луффи обжирался мясом, его сестра ела вдвое меньше Нами. Она была тихой и очень мало говорила. Чаще всего её можно было застать что-то пишущей в блокноте с нейтральным или меланхоличным выражением лица. Но только Санджи видел, как иногда напрягаются руки юной мелорин, когда капитан решал, кто куда и зачем пойдёт на новый остров; слышал невероятно тихий скрежет зубов, когда Луффи с кем-то спорил за едой. И понимал: его мелорин не так проста, как кажется.***
Чоппер был рад своим новым накама. Рад был всем. И он был единственным, кто вообще не принимал в расчёт то, что у капитана есть сестра. Относился к ней как к любому другому члену команды. Из-за этого рядом с Тони часто слышался росчерк карандаша и шелест страниц. У Чоппера всегда был под рукой помощник, который старательно приносил юному врачу пользу. Помощник, у которого был только один минус: капитана ему доверить было нельзя, оленёнок всерьёз опасался, что его отравят.***
Робин всегда отличалась своей проницательностью. В этом ей очень помогал съеденный дьявольский фрукт и лишняя пара глаз и ушей. Нередко археолог пользовалась способностями, чтобы узнать, что творится на корабле. Однажды это привело её к картине, о которой сложно забыть, особенно, если в главной роли капитан. Ничего особенного — он всего лишь разговаривал с сестрой. Она улыбалась безмятежно, и ничего, кроме рук, сведённых за спиной, не выдавало её. Девушка имела привычку носить кожаные перчатки. В тот момент их не было. И Робин поняла, почему она их носит: на ладонях были шрамы от ранок, оставленных острыми ногтями. Девушка сжимала руки с такой силой, что по ладоням медленно стекала кровь. Любопытно.***
Фрэнки всегда и везде был заметен сам, но о том, что он многое замечал, так не скажешь. Он чинил корабль. Пил колу. Был огромным киборгом. Впрочем, относительно отношений капитана и его сестры проницателен не был и Брук. Так что Фрэнки это было простительно. Хотя музыканту следовало задуматься после получения парочки пендалей от заботливого младшего брата биографа. Он смеялся и переводил всё в шутку под гневные крики Нами. Трусики у этой девушки он больше не просил. Таким образом, команда была не в курсе того, что на самом деле связывало капитана со своей сестрой, когда они «не связаны кровью». Не в курсе, а потому новость о том, что капитан в неё влюблён, приняла гораздо спокойнее, чем могла бы. Зато правду все приняли по-разному. Кто-то с большими глазами-блюдцами, кто-то с криком, а кто отделался смехом.Это не правильно…
Луффи всегда знал, всегда помнил и никогда не забывал о том, кто они. Сестрёнка стала всем говорить ложь — он с ней соглашался; она была к нему безразлична — ему на это было плевать с высокой колокольни; она пыталась вырваться из его клетки — он запирал её снова, снова выбрасывал от неё ключ. И раз за разом, словно по кругу, он привязывал её к себе. Так крепко, чтобы она не ушла. Он был зависим. Айрис было восемь, когда она осознала, какими глазами смотрит на неё старший брат. И пусть он старше всего на две минуты. Она испугалась. Действительно испугалась, потому что это неправильно. Но она была слабой и немощной по сравнению с Луффи. Брат всегда затаскивал её в передряги, она очень часто плакала в темноте и одиночестве, пока никто не видел, даже он. Но он всегда, раз за разом, повторял: «Сестричка». В такие особенно редкие, памятные дни, она вздрагивала и больше не могла пошевелиться. И Луффи пользовался такими моментами, как самый настоящий эгоист: они сидели на пляже и всегда смотрели на море. Луффи обнимал её со спины, скрестив руки на талии, не давая вырваться, а голову клал на плечо, чтобы прошибала дрожь. И молчал. Потому что сказать было нечего. Айрис не могла ему отказать. Ни разу. Она соглашалась на любую авантюру под взглядом пронзительных глаз, решалась на любой подвиг, когда ей приказывали его выполнить. Она чувствовала себя безвольной куклой. Безмерно хотелось сказать: «Отпусти меня», — но в такие моменты она теряла голос. Айрис всегда старалась быть правильной девочкой. Луффи всегда ей мешал. Поэтому, когда накама брата узнали правду, она улыбнулась и, уйдя, отдала им блокнот, тот самый, в котором вечно чиркала пером. Оставить Луффи метаться в поисках оказалось гораздо легче, чем она думала. Но на это потребовались долгие одиннадцать лет. Одиннадцать лет на то, чтобы угробить жизнь. Одиннадцать лет она жила как кукла. И вот теперь она свободна.Была бы.
Если бы не услышала пронзительное: «Сестричка».
Такое обезоруживающее и неправильное, из уст близнеца.
***
Это был как раз тот самый день. Такой, в который Айрис слышала пронзительное: «Сестричка». Старшему брату тогда надоело её упрямство. Айрис перестала сопротивляться моментально. Санни причалил к небольшому острову. Санджи в тот момент вместе с Нами и Робин ходил по магазинам, Зоро спал у себя в каюте, Чопер был в городе по своим оленьим делам, Брук слушал песни в местных кабаках, а Френки копался где-то глубоко в недрах корабля. Капитан давно умчался на подвиги, но закончились они как-то слишком быстро, потому что Айрис хотела обратно. Стоило метнуть лишь один — почти ненавидящий — взгляд на него. Простынь кажется холодной. Контрастной на фоне горячих губ. Луффи не может оторваться от такой сладкой девушки, его любимой, его сестры. И вздохнуть не дает, буквально душит. Она хочет сказать: «Отпусти», — но не может. Голос пропадает. И только, когда шею обжигает поцелуй, порывисто вздыхает. Её сейчас хотят. Очень. А ей противно. До такой степени, что она позволяет себе отвернуться. До такой степени, что целуется она плача. И чувствует бережные касания на щеке. Луффи смотрит на неё взглядом побитого щенка. И просит прощения. И она все еще молчит. И не прощает. Потому что — не за что. Потому что — норма. И хочет сказать: «Отвернись». А в следующую секунду Луффи уходит и даже не хлопает дверью. Возможно, решил поискать приключений, а может, просто услышал Санджи. Айрис все равно. Потому что губы все еще горячие. Потому что это чувство не смыть никак, не унять, не перебить. Потому что любовь брата для нее клеймо. Самое настоящее. Его даже можно увидеть, если хорошо присмотреться. Айрис девятнадцать. И она уже не маленькая девочка. Но она не хочет никого. Ни сексуальных мужчин, которые подкатывают к ней с завидной переодичностью, ни парней её помладше, которые бросают восхищенные взгляды. Ни брата. Ни уж тем более — Луффи. Да вот только выбора нет, всего одно слово — и она соглашается на любую авантюру. На абордаж, на приключение; до кровати дело не доходит. Что примечательно, только Айрис знает об этой черте Луффи. Потому что он, действительно, идиот, потому что на самом деле дорожит накама и готов отдать за них свою жизнь, потому что его не пугает слово «нельзя». И то, что сестра попадает в этот список, его только раззадоривает. И она ему сестра. Любимая девушка, но сестра. И он помнит. У Луффи приоритеты свои. У него свои ценности. Все это из-за специфичного воспитания и Воли. И любовь у него своя, особенная. Об этом знает только сама Айрис и Эйс. Знал. И, когда они ещё были маленькими, Луффи рассказал Эйсу о своих чувствах, первому и последнему человеку. Эйс тоже тогда сказал, что это не правильно. Что так нельзя. Но Ди просто созданы для нарушения запретов. Эйс тогда сказал, что, чтобы не случилось, ей нельзя причинять боль. Иначе — сломается. У Луффи это получалось редко. Потому что с желанием боль не причинять — желание ей обладать. Потому что этой девушки ему всегда было мало. Целуя сестру, целуя Айрис, Луффи испытывал ни с чем не сравнимое наслаждение. И муки совести. Но все равно продолжал, надеясь, что в этот раз успеет зайти чуть дальше. Но не успевает. Слезы всегда его останавливали. Были тем барьером, за который он не мог переступить, как бы не хотел. Потому что Айрис всегда из-за него плакала. И каждый раз Луффи хотел ее успокоить. Но не мог. Гребаная совесть не позволяла. — Сестричка, — оглушающий шепот, и она снова не может отказать. В этот раз на корабле присутствуют все, и шанс, что их раскроют, слишком велик. Но в этот раз простыни успели нагреться. В этот раз по-другому. С привкусом вины. И это, пожалуй, единственное, что удерживает Айрис от моментального рывка к двери. И она снова чувствует себя куклой. Майка задирается, и Айрис становится стыдно от того, что Луффи целует её исхудавший животик. Противно — и она в тот же миг хватает его за волосы и с ненавистью просит оставить ее в покое. Губы не шевелятся. Луффи понимает ее без слов. И снова смотрит взглядом побитого щенка. И снова хочет утереть непрошеные слезы. И снова просто уходит. Больше всего на свете Айрис ненавидела, что они с Луффи связаны кровью. Потому что где-то в глубине души хотелось. Не опытных и романтичных мужчин, которые бросали в ее спину пожирающие взгляды. А Луффи, сумасшедшего идиота, который ее брат. Потому что только от его: «Сестричка», — башню сносило напрочь.***
Луффи вставал безумно рано и доставал этим всех. А ещё он мог спать до обеда и тоже всех этим бесить. Но сейчас он не спал. Уже третий день не спал, а носился по городу в поисках важного для себя человека. И команда снова негодовала. Потому что знала — лучше не искать. Лучше — как раз для ушедшей. Но не для капитана. Просыпаясь, первым делом Луффи думал о завтраке. Потом — приключениях. И только после — накама. Сестра фигурировала лишь на периферии. За завтраком Монки Ди не смотрел, у кого стаскивает завтрак, если это была не Нами. У Нами слишком опасно — ещё проценты начислит. А у Айрис — пожалуйста. Когда Мугивары ввязывались в переделки, капитану было всё равно, чем занимается его сестрёнка, лишь бы цела была. Впрочем, равно как и остальные. Но ему было жизненно необходимо, чтобы она была. Маячила рядом. Где-то, где он сможет её увидеть и убедиться, что всё хорошо; где сможет дотянуться своими резиновыми руками и, если что, уберечь. Но чтобы была не слишком рядом. Просто была. Как неизменная постоянная. Луффи не часто думал о чувствах окружающих его людей. Чаще всего он инстинктивно понимал, как следует поступить. Но в случае с Айрис наиболее эффективным методом было постоянство. Айрис не любила перемен. И она бы не сбежала от него. Не открыла бы клетку. Не достала со дна бездны ключ от своих оков. Цепей, в которые её заковал эгоистичный брат. С самого детства Луффи привык к ней. Она же сестра. И было вполне естественно, что он хорошо её знал. И считал, что у неё на самом деле много недостатков. Было. Потому что она боялась насекомых. Потому что не любила, когда кого-то обижают. Она не умела лазать по деревьям и плавать, не умела готовить или шить, обрабатывать раны, не знала, что не все люди бывают хорошими. Когда-то. Очень-очень давно. Теперь она всё это умеет. Пришлось научиться ради Луффи. И он знал, что в какой-то степени за это она его тоже ненавидит. Луффи прекрасно знал, что она его ненавидит. Но больше он опасался, что она его бросит. Хотя понимал — это было бы наиболее верным для неё решением. Вот только он знал свою сестру вдоль и поперёк. Она бы этого ни за что не сделала. Потому что — сестра. Потому что — закована в цепи. Айрис нашлась ещё спустя два дня у группы разбойников. И, если честно, выглядела гораздо счастливее, будучи закованной в реальные цепи, чем в иллюзорные. Именно это Луффи не понравилось. Не то, в каком она состоянии, не то, что мог её больше никогда не увидеть. Он ревновал. А после вёл себя как обычно. Равно накама. Безразлично. И за это она его тоже ненавидела.***
Луффи снова не спит вот уже несколько дней. И снова ищет сестру. И снова думает о том, что она не могла уйти. Но в этот раз всё по-другому. В этот раз Айрис не находится даже спустя месяц. Монки Ди вынужден уплыть с острова. Айрис обретает долгожданную свободу. Но не на долго. Он встречает её в переулке возле дома. Айрис роняет пакеты с продуктами. Она только зажила по-человечески, без своего сумасшедшего наркомана. Только избавилась от всего этого. Но Луффи снова её находит. Находил всегда. В детстве на деревьях, когда играли в прятки, в лесу, когда были чуть старше, на островах — каждый раз, когда она пыталась сбежать. И только ей это удалось, как её снова поймали. Снова сковали. Снова закрыли клетку. Не золотую только — хорошо если железно-ржавую. Луффи знал, что найдёт её. И находит. Снова. И целует — как раньше. И видит слёзы — по-прежнему не от счастья. И глаза — полные отчаяния. И вроде и хочет её обрадовать, сделать счастливой, но отпустить не может. И страстно шепчет: «Сестричка»…***
Это началось так давно, что казалось, это было всегда. Но это совсем не так. Больше десяти лет назад «Сестричка» не вызывало почти ничего кроме необходимости обернуться и узнать, что брат от неё хочет. Луффи часто что-то спрашивал, говорил о всякой чепухе, которая в то время казалась чем-то несусветным. В то время это казалось тем, что знают только они. Каждый день открывать для себя что-то новое и проводить время весело. Безумно весело в попытках спрятаться от деда и набедокурить вместе с Сабо и Эйсом — детство, которое померкло в связи с этим словом: «Сестричка». В восемь Луффи перестал звать Айрис сестрой — она стала просто Айрис. В восемь Луффи перестал быть старшим — он стал неродным. В восемь, когда они были детьми, зародилось такое чувство, которое могло быть чем угодно; это могла быть болезнь, зависимость, одержимость, но только не любовь. А если любовь, то больная. От неё на сердце то становилось пусто и холодно, то до такой степени жарко, что слезы текли рекой, и нестерпимо хотелось разукрасить кое-чье лицо, да поярче. Айрис была единственной из внуков Гарпа, которую он не хотел видеть в дозоре. По его мнению, внучка должна была быть девушкой нежной, домашней, самой лучшей женой и матерью. Поэтому не просто не одаривал кулаком любви и не закалял её, а оставлял с Дадан и постоянно напоминал Луффи, что он должен о ней заботится. Луффи заботился. Не как старший — как неродной. В тринадцать это чувство нежности переросло во что-то другое. Совсем другое. В один момент Луффи даже обрадовался, что кроме него у Айрис нет таких дорогих людей. Потому что Эйс — тот, кому Луффи мог доверить все. И он бы не стал претендовать на его Айрис. И поэтому ему можно было спокойно рассказать о своих чувствах. В шестнадцать Эйс почувствовал, что стал буфером между братом и сестрой Монки Ди. И не то чтобы они отдалились друг от друга или конфликтовали — наоборот, были не разлей вода. Но атмосферу Эйс чувствовал порой такую, что хотелось их развести подальше друг от друга. В разные концы острова желательно. Потому что взгляд — одинаковый, а выражение лица разное. Потому что сила чувства — одинаковая, а направление разное. Потому что медаль — одна и та же, стороны разные. Потому что Луффи не боялся ничего и никого, он был от природы эгоистом во многих аспектах. Потому что Айрис хотела быть правильной, и запрещала себе даже думать о подобном. Потому что Эйс знал всё. Эйс унёс с собой в могилу историю отношений брата и сестры Монки Ди. Историю о том, как это началось. Как Луффи впервые поцеловал Айрис. Знал и том, что Айрис потом долго-долго плакала, потому что сам её успокаивал. Знал о том, что Айрис на самом деле любит Луффи, очень-очень, только по-другому. А Луффи уже был не братом. Он стал чужим. Но не совсем. Отказаться от Луффи — невозможно, потому что Айрис привыкла, потому что Луффи — самый упрямый человек на свете, потому что пообещала Эйсу перед его уходом — она его не оставит. А Эйс — единственный, кто мог её поддержать в то время. Было известно Портгасу и о том, что Луффи долго-долго не понимал, почему Айрис перестала звать его братом, почему больше не слушала его идеи. Она участвовала во всём, что бы он не предложил — но ей это было уже не так интересно. Он не понимал, почему Айрис не такая. Знал же он других девочек — две на острове точно были — но они не такие. Не светятся. Обнимать их не хочется. И ловить, когда они падают с деревьев тоже, хотя сам раздирал коленки и почти плакал. И именно Эйс был тем, кто сказал Луффи правду о его чувствах. И предупредил на их счёт. Пожалуй, не стоило, хотя бы ради Айрис. Но он не мог этого знать. И если до отплытия Эйса всё ещё было можно терпеть, то после — невозможно. Отношения, нормальные отношения, которые можно было ещё втиснуть в рамки приличия, полетели в тартарары. Потому что Луффи мог в любой момент коснуться её, а сказать что-то против — нельзя — обидит. А против — потому что чувства не такие, как нужно. Потому что зная, что скрывается глубоко внутри, невозможно добровольно соглашаться это начинать. Только подневольно. Став в какой-то мере бесчувственной. Терпеть такое положение дел было сложно — сложнее сохранять рассудок, который мутился день ото дня. Потому что Луффи — это такой человек, которого отпускать не хочется, будь он трижды виноват, который улыбается так, что затрагивает незримые струны сердца, и становится радостно-радостно, что хочется обнять и никуда не отпускать. Это чудо, которое постоянно влипает в неприятности, неугомонное и бестактное, прожорливое и упрямое. И по-прежнему чудо. Потому что ни смотря ни на что — всегда спасёт и поможет. Потому что старший. Потому что — родной. Порой Айрис казалось, что она не выдержит и проговорится. Или уйдёт, а после этого прибежит, не смея нарушить обещание. Или скажет что-то настолько обидное, что поссорится с Луффи, который на-два-месяца-младше. В пятнадцать она завела дневник, который служил ей и записной книжкой и сборником автографов, и много чем ещё. По нему можно было сказать о его владелице очень многое: её характер, мысли и чувства в той или иной момент. О её планах на будущее. Айрис подчинялась. Ни себе, ни брату. Этому невозможному чувству безысходности. Потому что ничего изменить нельзя. Поэтому мечтала сбежать. С наступлением семнадцатилетия Луффи должен был уплыть, и Айрис мечтала, что это прекратится. Но он забрал ее с собой. Её и это чувство — граничащее с ненавистью. Особенно, когда от поцелуев горели губы. Особенно, когда просыпаться в одиночестве становится одиноко. Луффи не знал, почему его сестра светится. Не знал, когда полюбил её. Не понимал её природы ненависти к нему, как и невозможности уйти. Не знал, как это прекратить, потому что не хотел. Единственное, что могло препятствовать этому чувству — мечта стать королём пиратов. Только ради мечты он мог бы отказаться от Айрис. Но лишь в том случае, если бы выхода действительно не было. Но жалел бы об этом всю оставшуюся жизнь. У Айрис были мягкие волосы, которые пахли ванилью и старой бумагой. Она вся была как ваниль: мягкая и нежная. Но только не с ним. Одно только это вызывало желание сделать наперекор, так, чтобы она улыбалась только ему, чтобы Луффи перестал быть для неё чужим, будучи братом, родным, близнецом, чёрт возьми, старшим! Чтобы не плакала, а смеялась, чтобы не ненавидела, а любила. Чтобы не заставлять. Потому что клетка из золота слишком дорогая для него. И однажды Айрис сломалась. Что-то надломилось внутри неё. И если раньше она была загнанным в угол ягнёнком, куклой, ещё сохранившей разум, то сейчас казалось, что она неживая. Улыбается, а глаза не смеются, говорит, а интонация безжизненная, берёт за руку, а кожа ледяная. Сердце бьётся — но так тихо, что кажется, будто она мертва. И быстро-быстро, будто внутри горит. Айрис наркоманка — от Луффи невозможно отказаться. И от чувства неправильности — тоже. Привести её в чувство ничего не может — ни «братик», ни смерть Эйса, ни живой Сабо. Пытаются, но не могут. Это проходит само собой. После побегов, после потрясений, ранений и смертей рвётся обещание. Листик, на котором она поставила свою подпись в тринадцать лет, считай на воздухе. Он давно похоронен в море. Но в какой-то момент Айрис поняла, что он исчез. Однажды Арис понимает, что дедушка — тот, кого слушать не стоило. Что правильно — это не ваниль. Что правильно — не значит неплохо. Что правильно — это то, что хорошо только для тебя и твоих накама. Вот всё остальное — плохо. А Луффи — не просто накама. Луффи — капитан, старший брат и чудо. И этому чуду все ни по чём. И однажды Айрис вспоминает: когда ей было восемь, это не Луффи влюбился в неё, это Айрис испугалась своих чувств и запретила себе даже думать о них. Слишком рано. Теперь — в самый раз. И плевать, что это Луффи. Совсем наоборот — Луффи будет только рад, что она больше не плачет. Единственное, жаль, что так поздно. Монки Ди Луффи, король пиратов. И единственное, чего ему не хватает — почившей сестры. Он сейчас на её могиле; свёл её туда сам. На эпитафии выбито: «Вся жизнь под замком, последнее слово — маска». Маска, слетевшая поневоле. Последний поцелуй, запомнившийся навсегда. Единственные слёзы, которые она не хотела сдерживать. Жалость, которую они могли себе позволить. Чувство, которое свело Арис в могилу. — Сестричка, — это было что угодно: зависимость, одержимость, но только не любовь. Потому что в особенно редкие, памятные дни можно было услышать пронзительное: «Сестричка», — обезоруживающее и неправильное, из уст близнеца.