весна 1941 — лето 1945 16-21 годы эпохи Сёва
Когда они только переехали в пригород Коромо*, небольшого городка префектуры Айти, Очако была безумно счастлива: до их с Кацуки родителей меньше дня пути поездом, не придётся ехать через всю Японию. А как она гордилась своим мужем! Его порекомендовали на завод Тойота как талантливого инженера-механика и тут же взяли на работу, не заботясь, что Кацуки слишком молод, чтобы обладать обширным опытом в своей области. Очако, которая только-только закончила педагогическое училище с хорошими рекомендациями, тут же попросила направление в тот же городок, куда отправили её мужа. Им было по двадцать два, на дворе стоял холодный март 41-го года. По радио вещали о присоединении Югославии к Берлинскому пакту и включали патриотичные песни, чередуя десяток песен, которые, откровенно говоря, уже не вызывали прежнего восторга — спустя какое-то время уже и не обращаешь внимание, о чём поётся в каждой строчке. Очако не боялась ничего. Ей казалось, что война — это какая-то страшная выдумка, которая никогда её не настигнет в жизни. Вокруг столько разговоров о войне, столько предположений, пространных мыслей и нахмуренных бровей, потому что совсем недовольство выказывать было опасно — никто не хотел прослыть предателем, изменником родины. — Зачем воевать? Почему не жить мирно? — с грустью спрашивала Очако, когда по радио передавали сводку новостей о продвижении японских войск в Китае. — У других только не спрашивай, иначе решат, что ты «красная»**, раз против войны, — Кацуки устало провёл ладонями по лицу и хмуро уставился в окно, за которым лило как из ведра — летний сезон дождей был в самом разгаре. — А ты всего лишь трусиха. — Лучше быть трусихой, чем выплакать все глаза об умерших, — поджала губы Очако, тоже переводя взгляд на окно. Кацуки, обычно громкий и отчаянно со всеми несогласный, молчал и задумчиво следил, как дождевые капли скатываются по стеклу. Очако возилась со своими семиклассниками. Быстро сдружилась с классом, который даже толком не поверил, что эта миниатюрная девушка — их учительница. У их школы не было средств для того, чтобы организовать детям экскурсию, но никто не говорил, что сами дети не могут рассказать о своём родном городе что-то новое. Совместные вылазки куда-нибудь — от музея до фабрики — стали привычным делом. — А вы знаете, что я на билет в кино копила несколько месяцев! И деньги охранял сам император! — гордо заявила Сора, поправляя кривенький бантик на косичке. Очако, пересчитав детей ещё разочек, удивлённо посмотрела на ученицу. — Император? Ты его попросила? — уточнила Очако, полагая, что девочка говорит о мысленной просьбе. — А чего его просить? Он прячется у нас в шкафу и строго смотрит, всех своим взглядом пугает, — Сора сложила тонкие руки за спиной, затем перекатилась с пятки на носок. — У нас в классе такой же на стене висит. Стоящие рядом ребята рассмеялись, осознавая, что речь шла о простой фотографии, которую можно было найти в каждом доме. Утопая в работе, Очако старательно делала вид, что не замечает, как ситуация вокруг усугублялась. Не у всех детей была форма — много кто приходил школу в коротком кимоно, которое едва доходило до коленей, изрядно потасканное, пусть и опрятное и без дырок. А у тех мальчишек, кто всё же ходил в привычной чёрной форме, где пиджак застёгнут под самое горло, и широкие штаны не должны сковывать движение, она уже была давно не по размеру — щиколотки да предплечья особо уже и не скрывали. — Мне купили новую форму! — Очако прикрыла рот ладонью, чтобы скрыть улыбку: Такечи, один из самых низеньких мальчиков, гордо вошёл в класс, шаркая слишком уж большими ботинками, которые норовили свалиться с его ноги при каждом шаге. Рукава и штанины закатаны в попытке скрыть избыток ткани. — Мама сказала, что мне до конца школы хватит! Уже на следующем перерыве ботинок был в роли футбольного мяча, который Очако была вынуждена отвоёвывать обратно, пока босой Такечи, держа в руках второй ботинок, гонялся за увлекшимися одноклассниками. Очако не говорила с детьми о войне, жалея детские души, и с большим трудом заставляла отвечать себя, если всё же кто из учеников спрашивал и про страны Оси, и про причины войны, и прочее, отчего в классе висела гробовая тишина. Очако грезила миром, тревожно оглядываясь на учениц, которые пока незаметно, но становились тоньше. — Сегодня первый учебный день после каникул, поэтому давайте отпразднуем! — Очако открыла лакированную коробку, в которой ровными рядами лежали тайяки, всем своим рыбьим видом заставляя детей жадно сглатывать слюну. — Угощайтесь! — Правда? А можно? Сенсей лучше всех! — доносились радостные возгласы со всех сторон. Дети аккуратно брали в руки угощение, неверяще вдыхали сладкий запах сдобного теста. Ни один ребёнок не съел сразу всё: или небольшой кусочек, или не тронули вовсе — все хотели порадовать своих домашних. Очако улыбалась детям и глотала слёзы: сегодня утром пришла посылка от Деку, близкого друга их маленькой семьи. К большой коробке сладостей прилагалась записка, где были указаны данные, куда писать, если будет желание, и короткое «Тайяки придают сил. Всё будет в порядке. Береги Каччана». В тот день Кацуки разбил несколько тарелок и чудом не вынес из пазов сёдзи, разделяющие комнаты. Он не умел плакать, но злость охватывала его с головы до пят. — Снова меня обставил, чёртов Деку! — бормотал он себе под нос, не обращая внимания на испуганный взгляд Очако. Привычное ворчание в тот момент прозвучало, как гром среди ясного неба, потому что если Кацуки хоть немного искренен в своих словах… Ужасное предчувствие и тревога давили на хрупкие плечи, но Очако плотнее сжала губы, когда обняла за талию всё ещё взбудораженного мужа. Кацуки тяжело дышал, скрипел зубами, но в ответ обнял, прижимая к крепкой груди, где под рёбрами загнанно стучало сердце. Завод «Тойота» работал исправно, и Коромо всё ещё держался на плаву в отличие от многих прибрежных городков и посёлков, где уже значимо ощущалась нехватка продовольствия — рыбный промысел был в упадке из-за недостачи рабочей силы. Армии нужно было подкрепление, и в оборот взяли простых рыбаков и лавочников. — Сегодня Мацу не пришла в школу — мне сказали, что они с семьёй будут переезжать в Осаку к родственникам, — разливая по чашкам чай, рассказывала Очако. — У них такой большой дом, а внутри только голые стены — всё распродали. Жуть, — она пристроилась к тёплому боку Кацуки, читающего газету. На титульной странице огромными буквами было написано «Японская армия наносит ошеломительный урон Америке в Перл-Харбор». — В школе так холодно — вот бы и там котацу можно было поставить, — мечтательно зевнула Очако, двигая ступни ближе к печке под столом. — Я собрал тебе велосипед, — Кацуки щёлкнул жену по носу, затем чуть потянул за мягкую щеку. Очако недовольно поджала губы. — Пока будешь ехать в школу — согреешься, если по дороге не свалишься в какую-нибудь канаву. — Велосипеды — это дорого, — боднула его в плечо Очако, кутаясь в домашнее кимоно, подбитое ватой. — На заводе запчастями поделились, ни копейки не потратил, — усмехнулся Кацуки, глядя куда-то вперёд. Замолчал. — Очако, я уйду на фронт. В один момент стало трудно дышать. Война, которую Очако так усердно избегала, оказалось, ожидала её не в письмах друга, а дома. — Что же ты всё ещё здесь? — криво улыбаясь, спросила, ощущая, как дрожит уголок губ. Глаза жгло немилосердно, но слёзы не шли, оседая в горле. — Ты же всегда делаешь, что тебе вздумается, — и голос под конец предательски дрогнул. — Тоже людей убивать будешь, да? У алых глаз не бывало однозначного выражения — красный вечно разбавлял, смешивал всё в единое целое. Кацуки нахмурился и сжал кулаки, глядя на жену исподлобья. И Очако хотелось встряхнуть его, потребовать, чтобы снова ругался как прежде, чтобы переворачивал столы и грозился всё вокруг разнести в щепки. — Отца призвали вчера, — выдохнул Кацуки, устало проведя ладонями по лицу. — Тыл, снабженец. Но он уже там. Зачем им мой старик, а? В конце декабря к ним переехала мать Кацуки, и Очако была уверена, что сойдёт с ума. Потому что Мицуки Бакуго была упряма, как и её сын, и слышать его она не хотела. — Как ты не понимаешь! На передовой таких юнцов как ты сотни, убьют и не заметят! — кричала она, глядя на свирепеющего Кацуки. — Твоя голова здесь нужна, машины да двигатели собирать, а не отдельно от тела где-то в Китае валяться. — Заткнись, старая карга! Это мой долг! Я не могу сидеть, поджав хвост — я не боюсь смерти! — к Кацуки словно голос вернулся — слышно было на весь квартал. И он выглядел таким отчаянно злым, что Очако захотелось прижать его к себе и защитить. От чего именно — ей и самой было невдомёк. — Да на тебе наш род прервётся, дурень! Смерти он, видите ли, не боится! Ты думал про Очако, про то, что будет с ней? — у матери Кацуки впервые за время ссор дрогнул голос, потому что она уже знала, что её сын всё равно пошёл бы навстречу верной смерти. — Мы сами разберёмся, не лезь! — треснул кулаком по столу Кацуки и стремительно вышел из комнаты. А Очако не хотела разбираться: да, она была готова к лишениям — с детства привыкла, стать медсестрой, если потребуется, собирать обломки и копать огород, где только будет земля подходящая. Но в её голове не укладывалось, что она останется одна, без белобрысой буйной головы под боком. Ворчание Кацуки всегда действовало успокаивающе: Очако знала, что он всё равно поможет, найдёт выход, что её одну не оставит. Ан нет. Оставит и совсем скоро. Весной 42-го Кацуки вопреки желаниям своей семьи, вопреки собственному начальству, которое категорически было против его мобилизации, ушёл на войну. Очако оставалось только писать письма. *** 26 апреля, 1942 года «Ты такой упёртый. Твоя мама грозится вычеркнуть тебя из завещания. Не груби никому и не убивай по чём зря. Скучаю очень-очень. Очако»10 мая, 1942 года
«Будешь Деку рассказывать, как себя вести. Учти, если ты спишь в обнимку с моим свадебным кимоно — я его сожгу, когда вернусь. Уже всё в твоих соплях небось. Кацуки»
*** 29 мая, 1942 года «Начались воздушные атаки. Вчера с детьми просидели в бомбоубежище. Пели народные песни, чтобы отвлечься. Твоя матушка наловчилась готовить суп буквально из ничего — экономим. На городских клумбах устроили огороды — это так странно видеть грядки с редькой рядом с мэрией. На твоём заводе начали выпускать грузовики без одной фары, хотя я видела несколько и без задних дверей. Очень жду тебя назад. Очако»20 июня, 1942 года
«Мать и из гвоздя пять блюд сварганить может. Учись — вернусь, буду пробовать твою стряпню. Она куда лучше, чем пресная похлёбка здесь. Кацуки»
*** 14 февраля, 1943 года «Твой отец вернулся. Контуженный, но живой. Я очень завидую твоей маме. Школа закрыта — детей не пускают, боятся. А те, кто и решились бы — не могут себе этого позволить, надо как-то выжить. Говорят, что школу превратят в госпиталь. Надеюсь, ты сейчас не в госпитале, а ругаешься с кем-то из товарищей, стоя на посту. Очако» 30 марта, 1943 года «Теперь я не учительница, а медсестра. Как сложно улыбаться и говорить, что всё будет в порядке, а на деле ты будешь держать этого человека за ногу, пока её будут отпиливать. Жутко. Пускай война закончится поскорее. Мысль, что ты вернёшься, заставляет меня держаться на ногах. Очако»3 июля, 1943 года
«Я вернусь. С победой вернусь! Я не сдамся какой-то там Британии! И ты не сдавайся, иначе подам на развод. Кацуки»
*** 10 октября, 1944 года «Мой класс пустеет, Кацуки. Ни одного мальчишки не осталось — ушли в солдаты. Это уже не храбрость, а безысходность. Вчера были похороны старосты класса — её, ослабевшую от недоедания, убила простая простуда. Я впервые рада, что мы не успели завести детей — не знаю, как я бы пережила смерть своего ребёнка. Пиши, как можно чаще — письма очень долго идут. Очако» 22 декабря, 1944 года «Ты мне не ответишь, да? Мне сказали, что ты считаешься пропавшим без вести. Просто знай, что ты самое важное в моей жизни. Очако» *** 4 августа, 1945 года «Заболела. Кашляю сильно. Утром на платке видела кровь. Говорят, может быть туберкулёз. Но я крепкая, помнишь? Лекарства обещают — родители в Нагасаки за ними поехали. Всё в дефиците. Очако» 9 августа, 1945 года «Нет у меня больше родителей. Ничего от них не осталось из-за атомной бомбы. Кацуки, пожалуйста, останься в живых. Очако» 13 августа, 1945 года «Деку вернулся домой в увольнительную — говорит, мать болеет. Пели с ним все эти патриотические песни, которые раньше всё время крутили по радио — слёзы сами текут. Я не хочу быть плаксой, но что мне остаётся? Очако» 15 августа, 1945 года «Война окончилась. Слушали речь императора — так мудрёно говорит, едва суть удалось уловить. В начале сентября прибывает первый корабль с военнопленными. Ты же среди них, правда? Ты же живее всех живых, Кацуки? Прости, что встречать тебя будет Деку, а не я — совсем плоха стала. Но я выздоровею, как только тебя увижу. Я не сдамся. Очако» Мидория Изуку попытался унять дрожь в руках, читая неотправленное письмо, которое Очако очень просила передать своему мужу, ведь он точно-точно скоро приедет домой, вот только его из порта забрать надо. На желтоватой бумаге были заметны капельки крови — приступы кашля совсем замучили Очако. У Изуку в кармане кителя лежало несколько наград за храбрость и отвагу, которые ему не принадлежали. За приоткрытой дверью можно было увидеть сидящую на койке Очако, исхудавшую, бледную, совсем больную, но усердно пишущую следующее письмо. Изуку сглотнул ком в горле и быстро стёр рукавом подступившие к глазам слёзы, потому что знал: Бакуго Кацуки не вернётся домой. Но для Очако он навсегда останется пропавшим без вести.