Barbarian

      Золотисто-белесая пыль кружилась над полом в косом луче солнечного света из окна, ее сдували пикирующие на подоконник под самым потолком воробьи, сметая ее с рам крылышками. По доскам шелестела в углах неубранная солома, согнанная в кучки метлой, которая до сих пор шуршала затертыми прутьями по коридорам.       Простой мотивчик шел прямо из легкой головы сквозь сомкнутые в полуулыбке пухлые губки, в такт шуршало по полу помело, стучали подошвы несуразных башмачков. Девчонка даже порой кружилась на месте, пытаясь представить себя уж если не придворной дамой, то хотя бы танцовщицей с ее элегантными движениями тела.       В какой-то детский восторг она приходила, когда удавалось на одной ноге почти гладко крутануться вокруг своей оси, балансируя метлой, но тут же неуклюже спотыкалась о свои же башмаки, становясь на цыпочки и смущенно усмехаясь самой себе под нос.       Служить при городской тюрьме уборщицей довольно утомительно: драишь все с утра до ночи каждый день, едва ли похвалят, а за оплошность и наорут, накажут. Но чем-то нужно было зарабатывать на жизнь, да и люди из прислуги — порядочные, честные и дружелюбные. Повар, вон, и тот не скупится, чтобы покормить бедняжку аж трижды в сутки. Девчонка она мелкая и хлипкая, да и не помещается в ее животик так уж много, как в брюхо местного охранника, любителя вздремнуть днем после обеда. А работы она, надо сказать, выполняет знатно: полы за день везде намоет, постирать поможет, приберется в казарме, выручит на кухне. А бывает, что тот же самый охранник, поленившись выполнять свою работу, заставит бедняжку разносить по камерам харчи, кормить заключенных, к слову, охочих до молодого тела. Она и это выполнит, не переча.       И местные караульные жалели, приносили иногда ей гостинцев по мелочи, а особенно тряслись за нее повар с поварятами. Ругались на парней-лентяев, которые вместо того, чтобы работать, без зазрения совести спихивали свои обязанности на девчушку и уходили неизвестно куда до вечера, обещают донести за леность самому начальнику. А та только отмахивалась и продолжала работать, все напевая себе под нос.       — Очако, — зовут ее с того конца коридора, и девчонка резво оборачивается, завидев в дверях низкорослого курчавого парнишку, озорливо блестевшего темными мышиными глазами в теплом полумраке коридора. Он, пусть сам и моложе нее, но здесь работает много дольше, и взял на себя заботу интересоваться ее здоровьем, совсем как старший брат. Многим она ему была обязана, что парень порой даже пыжился, выплевывая свое коронное «должна будешь», но на самом деле тут же спуская с рук все «долги» — такой уж большой человечек. Девчонка прибрала растрепавшиеся волосы с лица, приветливо заулыбавшись ему.       — Минору, — в ответ обронила она, сгоняя сор в ямку у стены. Юноша же махнул зазывающе рукой, приглашая Урараку оставить работу на время.       — Пошли-пошли, — зовет Минета, подпирая плечом тяжелую дверь и вытирая мокрые руки о замызганный подол передника. — Уже далеко за полдень, а ты не обедала.       — Иду, — звонко отозвалась девчонка, неловко оборачиваясь на мысках ног и семеня к выходу из подвала за поваренком. — Сдалось вам меня кормить за так.       — Мы уже говорили об этом, глупая, — смешно фыркает себе под вздернутый нос парнишка, шаркая по полу сношенными подошвами ботинок. — Ты столько работаешь, а эти зажравшиеся сукины дети даже в ус не дуют дать тебе хотя бы краюху хлеба с молоком. Ты и так за пустяки вкалываешь до седьмого пота.       — И вовсе не за пустяки…       — Не спорь со мной, глупая Очако, — почти что серьезно шикнул на нее Минета, вздернув подбородок, и Урарака, не удержавшись, прыснула в кулачок. — Даже Ханта признался, что на это смотреть больно. Поверь мне на слово, будь его воля, он бы готовил только для тебя, так что не смей отказываться.       — Скажи это моей совести, — поставила его в известность девчонка, проводив взглядом проходящих у террасы часовых, а затем догнав Минору, открывшего дверь, ведущую со внутреннего двора в кухню. Из толстого каменного дымохода на крыше пристройки все еще валил слабый сизый дымок — обед уже действительно подходит к концу. На саму террасу налетели золотые кленовые листья и сухие травяные былки — октябрь уже кончился и вдалеке курлыкают журавли, улетающие в теплые места, и Очако про себя мысленно отмечает, что уже прилично похолодало. Про себя пожелала птицам колесом дорогу.       В самой кухне в нос ударили всевозможные запахи копченого, жареного, тушеного, вызывая у Очако обильное слюноотделение. С большого стола, на котором стояли большие блюда с излишками наготовленного, периодически таскали баранину и рыбу поварята, убиравшиеся по кухне. Остальные наелись при готовке и теперь смотреть не могли на еду, распивая холодный легкий отвар из ягоды. В очаге все еще догорали поленья, закипала вода в котле из-под жирной говяжьей похлебки, на столе ароматно пахла нарезанная ломтями краюха ржаного хлеба, а где-то за корзинами с орехами и пряностями коты жадно хрустели вареными головами трески. Урарака и Минеда проскользнули мимо бочонков с солониной и пивом, сразу же напоровшись на стоявшего у наждака повара.       — Ага, явилась, не запылилась, — хохотнул тот, прищурив лисьи хитрые глаза и махнув огромным поварским топориком прямо перед носом поваренка, проведя ногтем вдоль кромки, и снова принялся доводить его до остроты бритвы на широком кожаном срезе. — Возьмешься за метлу — и тебя поминай как звали.       — Нужно как-то маме помогать, — смущенно промычала в ответ Очако, примостившись на крупном бочонке и получив от другого помощника плошку наваристой похлебки. — Нельзя же у нее на шее сидеть.       — Какая же ты самоотверженная, — смеется у очага Каминари, снимая с крюка котел и швыряя в него жесткую щетку. — Мужик с тобой не пропадет.       — Перекрестись, черт белобрысый, — смеется в ответ Ханта, с размаху втыкая топор носком в толстенную разделочную доску и обтирая руки мокрым полотенцем. Принялся за отставленное тесто в большом ушате, ловко и быстро, с силой замешивая массу — делал заготовки для хлеба на ужин. Очако будто на представлении сидела: как быстро сухие жилистые руки тискали ком, крошащий белой мукой, а она и засмотрелась, забыв, что поднесла ложку ко рту и уже мазнула по пухлым рыбьим губам. — Ей всего 16, какой еще мужик?       — А ты в отцы у нас записался? Раз так, женись на ней сам и ухаживай, сколько захочешь, — гогочет Минору, надкусывая половину булки под смех остальных парней. Ханта прекращает мешать тесто и смотрит через плечо так подозрительно долго, что поваренок непроизвольно глотает недожеванный кусок, и тот пролезает с трудом, как пробка скатываясь вниз по пищеводу.       — Еще одна такая шутка, — он почесал нос тылом ладони, оставив над верхней губой белые «усы». — И на ужин будет экзотическая дичь. Она еще мала и точка!       — Дайте же вы ей поесть спокойно, — выглянул из-за стола Денки, продолжая драить стенки котла. Сдул со лба прядь волос. — Еще наговоримся когда пообедаем.       Пока они перебрасывались между собой подколками и сами же над ними от души хохотали, Урарака с аппетитом жевала ржаную корку, прихлебывая бульоном и обжигая губы, но менее вкусной от этого похлебка не становилась — Серо на кухне творит волшебство. Мужчина с самого начала без каких-либо договоренностей взял ее под свое крыло, давал дельные советы, утешал, когда ей это было нужно. С ним спокойно, с ним не пропадешь — такое отношение к повару сложилось у уборщицы. Она смотрела на его узкую длинную спину, ходящие ходуном плечи и болтающийся на затылке под косынкой черный хвостик, продолжая жевать, а у самой на душе аж ярко делалось. Кому-то да нужна, кто-то еще да любит, как и мама. Та слегла с болями после смерти отца, помогает ей только дочь да добрая соседка с тремя сыновьями. А дочке помогает вся тюремная кухня, почти что ее вторая семья. И ей было спокойно на сердце.       На улице, прямо из самого потолочного окна резко затрубил рожок, и девочку аж подкинуло на месте от неожиданности, а ложка супа расплескалась по обляпанному переднику. Подскочив с бочонка, она так и застыла с миской в трясущихся руках, тщетно пытаясь рассмотреть в то самое окошечко, что же творится на улице. А на улице заржали вдалеке лошади, отбивая дробь копытами по земле, заголосила толпа солдат, ушедших с поста на площадку как раз у самой кухни.       — Кто-то приехал, — констатировал факт Ханта, бросив работу и обтирая руки о застиранное полотенце. Вместе с ним забыл о посуде Каминари, оставили свои дела Минеда и остальные поварята, повалив на выход к коридорам. Там арки окон большие, как раз во двор выходят. Конечно же, кухонных этот приезд не касался ни коим боком, но всех как одного раздирал дикий интерес и факт того, что их никто обратно на кухню не прогонит. Глупо было пропускать возможное зрелище, а потом иметь материал для перетирания его между знакомыми, чтобы скрасить время безработицы.       Растерянная Очако тоже оставила порцию, вместе со всеми выбежав с кухни и притиснувшись у стенки, пытаясь пробраться к ближайшему окну. Грохот конских копыт и шум толпы не смолкал, а протиснуться вместе с подоспевшими караульными было невозможно, когда ее за подол юбки схватила крепка рука, выдернув из давки и отводя к другому окну. Серо положил ладонь на ее спинку, подталкивая ее ближе к арке и обеспечивая лучшее смотровое место.       На залитую солнцем мощеную площадку вкатился конвой с крытой долгушкой, ведомый каурой двойкой, со стоящими по обе стороны от козел солдатами. Их сопровождало около дюжины верховых копьеносцев, идущих кругом экипажа — привезли кого-то серьезного.       — Становись! — гаркнул командир охраны, и весь строй гессенцев и стрелков разбежался вокруг амфитеатром, слепя киверами на солнце. Перед ними вышел сам Иида, поправляя черную треуголку, и к нему подъехал предводитель конвоя, спешиваясь.       — Заключенный доставлен по приказу ротмистра Айзавы под ваш надзор, сэр, — доложил конвоир, отдавая уздцы коня. Его высокий крикливый голос облетел весь двор, а Очако во все глаза смотрела, как соскочившие с дрожек двое парней сдергивают щеколды засовов с тяжелых дверей, с грохотом ударившихся о камень, а сами похватали с грузового крюка толстые стропы. И потащили его с натягом, упираясь в землю, будто тот сопротивлялся всеми силами. По шее бегут неприятные мурашки, когда она видит, как из кузова на колени как подкошенный упал матерый мужчина. Его тут же с силой дергают за стропы с двух сторон, как вола на убой, поднимают на ноги и пихают в спину дулом мушкета в сторону командира стражи.       Он весь изранен: безразмерная рубаха, едва не спадающая с круглого крепкого плеча из-за драной горловины, и мешковатые штаны драные, пыльные, запятнаны уже сухой кровью, весь он в черно-фиолетовых и красных, еще свежих гематомах, синяках, хромает. Уже подсыхают резаные неглубокие раны на руках и шее, отваливается сухая корка крови. На голову наброшен мешок и затянут шнуром на широкой шее, наверняка душит как и эти удавки, за которые его подводят к командиру стражи.       — Приказано выпытать, где прячутся оставшиеся из его племени, — фыркнул конвоир, пока узник плелся на привязи в их сторону. На каждом шагу гремели об колени цепи кандалов. Остановился, когда в грудь уперся кремниевый пистолет, и петли строп на шее затянулась туже, удерживая его на расстоянии и придушив. Предводитель конвоя потянул за конец шнурка, самодовольно сдергивая с головы мешковину. — Надеюсь, вы сможете развязать ему язык, командир.       На ударившие в бледное скуластое лицо лучи солнца пленник даже не поморщился, все так же хмуро сошлись над переносицей брови, заложив глубокую морщину. Заходили желваки, когда он стиснул зубы и тонкие сухие губы. На прохладном ветерке встали ежом колючки выжженной светлой шевелюры, слипшиеся от крови на виске, и в лицо командира ядовитой змеей впились два яростных алых колодца со зрачками-точками, как хищный зверь гипнотизирующие свою жертву. Словно ему ничего не угрожало, он гордо вскинул голову, глядя на обоих сверху вниз — может и скован, но никак не повержен.       — Смотри, — вдруг зашептались недалеко от Урараки постовые, а один из них показал пальцем на пленника. — Это же Шаман!       — Да врешь…       — Ты присмотрись, балда, он альбинос! Мне рассказывали — месяц назад в лесу конвой с пленными в пух и прах разгромили. Выживших было немного, но все в один голос орали, что на них налетел какой-то монстр и всех сжег магией! И глазища у него были красные, как маки, а волосы будто пеплом вымазаны…       — И не таких ломали, — сухо процедил сквозь зубы Иида, не слыша ропота толпы, потянул на себя одну из строп, чтобы наклонить его к себе ближе. Забугрились мышцы на шее, и Шаман устоял перед натиском, не опустив головы. Командир остался бесстрастным в лице. — К концу следующей недели будет шелковый, как баба из публичного дома.       По строю побежал довольный, похабный смешок, а на лице пленника даже мускул не дрогнул: он все так же молча прожигал лицо начальника испепеляющим взглядом, гордо держа голову и сжимая губы.       — Слышишь, варвар, — окликает его конвоир, схватив пленника за волосы и наклонив его голову, чтобы хоть как-то принизить его перед собой. — Прогнешься по хорошему или ты любишь грубо?       С этим вопросом садист впился пальцами в челюсть мужчины, повернув лицом к свету и большим пальцем бездумно оттянул верхнюю губу, смотря в ровный ряд стиснутых белых зубов как на лошадиные во время торга на рынке.       Никто не успел даже глазом моргнуть, все произошло в мгновение ока: варвар дернул головой, вырываясь из хватки, стиснул зубы на суставе и, будто клещами, с громким хрустом отхватил фалангу большого пальца.              Мужчина оглушительно заверещал на всю округу, перекрывая своим воплем голоса стражи, согнулся пополам от ослепляющей боли. Кровь стекала по губам и подбородку Шамана, пятная обноски, забрызгивала красный мундир конвоира, растекаясь по нему темными пятнами, и толчками лилась на камень площади. У Очако желчный ком по горлу пополз, когда она увидела через всю поднявшуюся суматоху, как свисает с обрубка побелевшая, обескровленная фаланга откушенного пальца, болтаясь на клочке кожи и связок.       Пострадавший в бешеном гневе возвел одичавший взгляд на дикаря, заголосив от боли, и наотмашь огрел его кулаком прямо по лицу. У того голова аж до упора дернулась вбок, а ошалевший мужчина потянулся к кобуре на поясе, когда за локоть его поймала рука тюремщика.       — Он нужен нам живым, лейтенант! — воззвал Иида к разуму, махнув солдатам, тут же подхватившим конного под руки и почти унесшими его по воздуху.       — Сукин сын!!! — надрывал глотку конвоир, покраснев от злости, истекая кровью и буравя варвара бешеным взглядом. — И мать твоя сдохла как сука!!! И все ваше отродье размажут по земле, как червей!!!       И гневные крики его были слышны до тех пора, пока не закрылись за ними двери в тюремную крепость. А командир вдруг схватил варвара за пепельные волосы, с недюжей силой потянув вниз и заставив того согнуться пополам. По окровавленному камню площади грохнул обрывок цепи с кандалов, капнула с подбородка капля крови.       — Я буду выдергивать ногти по одному и вбивать иглы в десны, переломаю тебе пальцы и твои поганые зубы, но ты расскажешь мне все, что ты знаешь, ублюдок, — почти неслышно для окружающих зло зашипел Иида ему в макушку, а пленник только через силу задрал голову, сплюнув кровавую слизь в ноги командира и облизывая разбитый уголок губы ярко-красным языком.       — Ты быстрее дерьма конского за щеку возьмешь, чем я заговорю, — хрипло и низко, с глубоким гортанным акцентом зарычал альбинос, оскалив окровавленные зубы. И в следующую секунду вторая оглушительная пощечина огрела его по той же щеке. Варвар упал на колени, зашатавшись и упершись кулаками в землю. На многострадальный камень брызгами пролилась свежая кровь.       — В карцер его, — отчеканил Иида, и солдаты беспрекословно потянули мужчину за стропы, едва не волоча его за собой в сторону камер. — Не кормить три дня… и приготовьте кнут. Дикаря надо приучить к дисциплине.