Barbarian

      До самого вечера гудели по всей крепости истории, придумывались невероятные детали и, кажется, не успокоятся они и завтра. Слухи начали коверкаться до абсурда.       — Слыхал? Тому лейтенанту Шаман… того… палец отхватил.       — Брешишь, как минимум три отгрыз! Бешеное отродье.       — А разве он ядом не плюется? Колдун ведь…       — Как ты глуп…       И все собирались кучками, горланили, пока мимо не проходил начальник стражи или еще какие надзиратели, разгоняя стайки любителей перетереть громкие случаи.       Очако все это время до вечера проходила как в воду опущенная. Почему? Была ли тому виной ошарашившая ее кровавая сцена сегодня. Или осознание того, что теперь совсем рядом с ней, пусть и под строжайшим надзором находится наверняка опаснейший в этих землях человек, этот белый монстр. Но факт оставался один — ее трясло от волнения: дрожали губы, колени, все валилось их рук как у немощной старухи.       Это вышло ей боком: пока отмывала от жира кухонный нож, пальчики предательски задрожали, и скользкая ручка со скрипом вылетела из ладони, полоснув лезвием по косточке запястья.       — Очако! — кинулся к ней сидевший рядом повар, схватив ее за обе ручки. Нож, плашмя упавший на подол, скатился по ткани обратно в кадку с мутной водой, а Ханта длинными пальцами сжал ее крохотные трясущиеся ладошки. По запястью тонкой дорожкой побежала капля крови. — Ну что же ты так неаккуратно!       Девчонка уже открыла рот что-то сказать, вдруг всхлипнув от испуга, и по щекам чиркнули крупные бусины слез, упавшие на застиранный подол и превратившиеся в серые мокрые пятна. Растерянно глядела на порезанное запястье, а челюсть будто замкнуло — не могла выдавить из себя ни слова. И забубнила сквозь плотно стиснутые зубы что-то несуразное, а Серо, стянув со стола чистое полотенце и набросив край на колени Урараки, намотал один уголок на ранку, а сам приобнял уборщицу другой рукой, ободряюще гладя по спинке.       — Испугалась, — пробубнил он больше утверждая для самого себя, и Очако молча уткнулась носиком ему в плечо. — Маленькая моя, это случается. По-моему, поделом ему досталось.       — Не говори так, — давит из себя Урарака, отстраняясь и растирая покрасневшие глаза. — Его же будут морить голодом три дня!       — Погоди, так ты про варвара? — опешивший повар прихватил уборщицу за плечики, и девочка напугалась того, какое лицо у него стало. Он всегда смотрел на нее как отец, и даже сейчас это выражение было по-отцовски суровым, грозным, когда его чадо загородило ересь. — Даже думать о нем забудь, слышишь? И глупость из головы выкинь.       — Но почему…       — Он — колдун, — оборвал ее повар, сильнее стиснув пальцы на ее плечах, и тогда Очако испугалась: мужчина впервые смотрел на нее так рассержено, до того взволнованно. — Нечисть! Неужели ты не понимаешь, что такие как он убивают ради своего удовольствия, как бешеные звери.       — Но он же не чудовище, — воскликнула та, ужаснувшись словам Серо. Такое мышление о неравенстве оставляло на сердце тяжелый груз непонимания. — Он — человек как и мы! Как ты и я, он тоже может любить и бояться…       — Хватит! — вдруг рявкнул Ханта, и девчонка в ужасе оцепенела, захлопав глазами. Серо смотрел на нее, побелевший от волнения, поджавший губы, и вдруг обхватил рукой напряженные плечики и вжал ее носом в свое плечо, крепко стиснув в объятьях. Урарака вся задрожала, но не двигалась. — Знала бы ты, сколько человек погибает от рук таких как он. Этот колдун, дьявольское отродье. Больше не думай о нем, Очако, я умоляю тебя. Никто из нас не хочет тебя потерять.              Они сидели так еще какие-то мгновения, пока повар вдруг не отстранился, хватая ее обрезанную ручку.       — Надо перевязать, — забубнил он, подобрав упавший на пол нож и одним движением надрезал край полотенца, отрывая от него чистый лоскут и завязывая аккуратным узелком.       — Спасибо, — отстраненно бормочет в ответ девушка, тупо глядя на застиранный кусок ткани. А у самой мысли спутанным клубком катаются в голове: столько потрясений за сегодня. Повар снова взял ее за руки, топя их в своих больших ладонях.       — Ты же понимаешь меня, — и смотрит почти виновато, поджав губы. — Я… мы все очень переживаем за тебя. Я не переживу, если с тобой что-то случится.       И Урарака не нашлась, что ему ответить — лишь рассеянно закивала, и Ханта отпустил ее ручки.              Дверь на кухню отворилась с пинка, и на пороге появился пузатый чернявый сторож, Он обвел взглядом поросячьих косящих глазок всю кухню, будто в поисках чего выпить, а потом словно случайно напоролся на Очако, оттопырив нижнюю губу.       — Эй, ты, — фыркнул он в ее сторону, почесав брюхо. Ханта брезгливо поморщился, а Урарака обреченно закусила язык. — Пойдешь со мной.       — Придержи-ка коней, — повар придержал за руку поднявшуюся было с места девчонку, посадив ее на место. — Если ты хотел снова заставить ее разносить харчи по камерам, то хрена тебе волосатого — это твоя работа. Все уже готово, так что забирай и проваливай.       У сторожа аж лицо перекосило от злости, но Серо даже не дрогнул, глядя на него сверху вниз и все еще крепко сжимая в руке кухонный нож. Разъяренно протопав к нему, солдат схватил его за грудки, дернув на себя.       — Да ты видно в тюрьму за неподчинение хочешь полететь, кляча долговязая! — рявкнул он, обдав повара отборнейшим перегаром. Глядел почти что озверело в угольные колодцы напротив, и от ярости аж хотел замахнуться, чтобы толстой перчаткой влепить ему оплеуху, но с места подскочила Урарака, метнувшись к стоящему на столе крупному котелку, сгружая его в маленькую тележку.       — Все в порядке, я помогу, — засуетилась она, быстро уложив несколько мисок на дно и толкая тачанку к выходу. Сторож похабно растянул толстые губы в усмешке, отпустив повара и топая следом за служанкой.       — Я выпотрошу тебя, если ты коснешься ее хоть пальцем, — гневно рявкнул вслед Ханта, но ответа не получил, только обожгла самодовольная мерзкая ухмылка.       — Быстрее твоя башка окажется на плахе.       Дверь за ними со скрипом захлопнулась, а Серо, в бессилии стиснув зубы, с силой вогнал нож в разделочную доску.       Для Урараки путь к темницам проходил в тишине, и всю дорогу она чувствовала на себе взгляд сторожа, прожигающий спину и поясницу. От этого было настолько неуютно, что хотелось передернуться, но она не могла заставить себя даже повернуть голову в его сторону. Чтобы хоть как-то замять это неловкое чувство, подала голос.       — Скажите, — с первого же слова грузило перестало давить на хребет — ее будто перестали прожигать этим немигающим взглядом. Обернуться удалось: сторож недовольно поджал губы, поигрывая пальцами на рукоятке топора в портупее. — А этот колдун… он больше не опасен?       — Скажешь тоже, — гаркнул мужик, почесав крупный нос. — Пару часов назад пытался одному из наших раскроить головенку кандалами. Тогда мы его знатно выпороли, так он даже звука не произнес.       — Выпороли! — взволнованно воскликнула Очако, а сторож только подпихнул ее в спину, чтобы шла быстрее.       — А шкура у него будто каленая. Только капрал смог до крови просечь и то не с первого раза. По мне так стоило ему зубы выбить… хотя тогда он точно ничего не скажет. Капитан правильно решил поморить его голодом, язык тогда намного быстрее развязывается. Кстати, сейчас и воды ему занесешь.       — Я? — запнулась уборщица, растерянно посмотрев на тюремщика и получив новый тычок в спину. — Но…       — За заключенными пауки что ли следить будут, дура, — грубо гавкнул он, загремев ключами в замочной скважине и толкая тяжелую ставню вовнутрь. Зашевелились немногочисленные заключенные, высунув носы из-за решеток и поглядывая на служанку.       Вообще, как бы странно это ни было, сидели здесь мирные, добрые малые. С первого разу даже и не поверишь, за что они отбывают срок. Многих даже можно понять: воровство из нужды, якобы нападение на «блюстителей закона» и совсем банальное злосчастное стечение обстоятельств — убийство по неосторожности. Конечно же они чистосердечно каялись, но мягче от этого приговор не становился: ни дать ни взять — просто невезучие ребята.       Сторож прошел к дальней стене под недовольные взгляды заключенных, отпер массивную железную дверь, сразу за которой изрешетили проход толстые прутья, темную камеру от коридора.       — С этого дня ты постишься, сучий сын, — ржет он в темноту и пинает носком тяжелого ботинка решетку, загромыхавшую на всю темницу. Служанка краем глаза косилась на глумящегося над пленным охранника, протягивая миску мужичку, который благодарно кивнул и тоже продолжил глазеть на толстого вепря. На сердце ей от чего-то стало так неуютно, беспокойно, что у нее снова затряслись руки, пока она набирала кашу из котелка. — Мерзкое чудовище…       Из рук Очако вылетела плошка и разбилась вдребезги, когда по всей темнице резко громыхнула сталь, засев в ушах гудением. Сторож отшатнулся от клетки в ту же секунду, вздернув перед головой руку в защитном жесте, но потом нервно и все так же самодовольно рассмеялся, глядя на привалившегося к прутьям решетки узника. У того руки скованы все теми же железными кандалами, прикованными теперь к длинной гремящей цепи. Порванная на спине рубаха теперь свисала с груди полотном, а Очако в ужасе таращилась на толстый прут решетки, прогнувшийся в месте удара. Это какая же у него силища! Для этого зверя человеческая шея — тонкая хворостина.       — Сукин сын, — хрюкая заливается сторож, снимая с портупеи топор и резко ударяя им об этот самый прут. Узник не сдвинулся с места, так и продолжив прожигать мужика гневным взглядом. — Не дотягиваешься, ага? Кулаки чешутся? Вечером тебе их об битое стекло потрут, обещаю… Чего ты застыла, дура? Вымя мешает? Работай!       И с этими словами пошел «проверять дальние камеры». Читай: стаканами отсчитывать, сколько еще вина осталось в пузатом бурдюке у него на посту. Очако, собрав остатки осколков и порезав на этот раз большой палец, продолжила раздавать порции. А сама все косилась на эту самую камеру — до чего же страшно и одновременно интересно.       — Я бы на твоем месте не совался туда, — хрипло кашляет заключенный моряк, принимая плошку со стаканом. Поставил тарелку на колени, а сам задумчиво чешет шершавые шрамы от оспин. — Жуткий он, молчит с той самой минуты, как его заперли там. Ходит-то по камере вообще бесшумно, будто призрак.       — Уж придется на секундочку подойти, — смиренно вздыхает Урарака и получает тот взгляд, которым обычно смотрят на полоумных. — Дам ему воды и сразу уйду.       — Твое дело, малютка, — снова кашлянул морячок, скребнув ложкой по дну чашки и отправив в рот, немного замазав усы. — Если слухи не врут, то смотри, чтобы он и тебе пальчики не откусил. О, и передай вашему коку, что руки у него из правильного места растут.       — Хорошо, — расцвела Очако, оставив пленного за трапезой.       Но, как ни старалась она оттягивать пугающий момент, а вскоре все заключенные были накормлены, и на подходе осталась та злосчастная камера. Ее уже никто не пилил взглядом, все устроились на дневной сон от безделья, разве что с ленивым интересом косил на нее усатый мужичок со своих нар, да и то подпирал голову, осоловело мигая глазами.       Служанка зачерпнула воды и совсем уж на цыпочках подкралась к открытой двери, вглядываясь в темноту комнаты. Глаза к темноте малость привыкли, и она увидела в узкой полоске света из крошечного окошка над потолком скрещенные по-турецки ноги, через которые переползала и вилась по полу блестящая змея цепи, прикованная к толстому железному кольцу в стене. На такой длине можно разве что на метр из комнаты выйти, а дальше она потянет назад, но даже такой факт не успокаивал Урараку. Колдун сидел у левой стены, опираясь на нее спиной, руки сплел на груди, положив на нее подбородок. И не было слышно ни единого звука, будто он и не дышал вовсе.       Очако неловко потопталась на месте около порожка, а после решилась и неловко опустилась на коленки, пододвигая кончиками пальцев ковшик к самой решетке. А у самой сердце стучит как бешеное.       — Простите, сэр, — робко, едва не шепотом от волнения протянула она, заглядывая в камеру. Вроде не отреагировал, и Очако уж подумала было звать во второй раз, но слова в горле застряли. Шаман смотрел на нее… заинтересованно, хоть и неприветливо. Неподвижный, как терракотовое изваяние, но на лице сырая эмоция, без прикрас. Он необычный, и является ли тому виной его альбинизм или чужеродность ее национальности — девчонка пока еще не знает. Когда мужчина тянется и передвигается к решетке, ее едва не отбрасывает оттуда, и сидеть на месте служанка осталась из чистого упрямства. Прямо как перед утихомиренным зверем на привязи: и страшно, и понимаешь, что тебе-то самой ничего не угрожает, и этот страх иррационален, инстинктивен. Колдун все еще смотрит ей в лицо недоверчиво, а она видит карминовые лакированные костяшки серьг у него в ушах. Они блестят маковым светом как и его глаза, гипнотизируют, и Урарака уже и не помнит, что хотела сказать, выстреливает наугад. — Вы, наверное, х-хотите пить?       Сначала не происходило ровным счетом ничего: только несколько заключенных так же молча и затаив дыхание следили за ними, свесившись с лежаков, но Урарака даже не замечала их настороженных взглядов в спинку. Все ее внимание было приковано к этому великану, сгорбившемуся над ней скалой, и создавалось у нее такое чувство, что он вообще не знал ее языка да так и не обратил внимания на ковш с водой прямо перед ее коленками.       Пристально бороздил прошивающим взглядом ее лицо и вдруг повел рукой в ее сторону. А у Урараки чуть сердце не остановилось от испуга, и она всем телом вздрогнула, окаменев. Рука колдуна остановилась на полдороги к ней, так же замерев в воздухе, а потом уголки его губ дернулись и поползли вверх в подобии хищной усмешки; рука продолжила путь к ручке ковша.       — Ты боишься, — не вопрос — утверждение, и Очако оторопело хлопает огромными глазами, впервые слыша такой глубокий, гортанный акцент иноземца. Глаз с него не сводит, околдованная, но мыслит как никогда ясно.       — Боюсь, а как же, — запинается она, едва не икнув от испуга, а у самой губенки дрожат, поджимаются. Мужчина моргает по-совиному, глаз с нее не сводит, и у нее от такого взгляда жар под кожей и колючие мурашки по пояснице, но она — молодец и стоически выносит эту пытку, пусть и невыносимо хочется опустить глаза в пол, склонить перед ним голову. Она даже не знала, что ее толкнуло на такого рода борьбу. — А работать надо. Маме надо помогать, понимаете. Это моя работа.       — Терпеть его издевательства тоже твоя работа? — вдруг снова подает голос Шаман, и голос полон удивления, но на лице озорная усмешка. Перед тем, как он поднял ковш и поднес его к лицу, служанка заметила засохшие пятна крови в углах его рта. В памяти снова вспыхивает секундный отрезок воспоминания: палец меж крепких белых зубов, кровь на одежде и бледной коже. Вот теперь она не смогла удержаться от того, чтобы глазами уткнуться в пол. Колдун даже пьет бесшумно, и вот на свое место встает пустая жестянка, блестя в солнечном свете из окна мокрыми стенками. — Не шибко ли ты размазня?       — Ну, знаете ли, — пыхтит Очако под нос немного обиженно, оглядываясь на поворот, куда ушел охранник. Убедившись, что ее не слышно, снова обернулась к заинтересованному мужчине, и глаза у нее заискрили от наивной женской любознательности. — А можно узнать, как Вас зовут?       — А тебе оно надо, малютка? — фыркает пленник под нос вопросом на вопрос, уверенно упираясь в колено кулаком и потирая большим пальцем светлую щетину на подбородке. Пристально всмотрелся в круглое лицо служанки, вздохнув с сухим свистом. Цокнул языком, и в воздух хлыстом щелкнуло раздельное. — Катсуки. Бакуго.       — Очако Урарака, — выпалила тут же служаночка, абсолютно не задумываясь и протягивая руку через мощные прутья для рукопожатия с заключенным. Соображала она считанные секунды, а когда осознала, что сделала, перепугалась так сильно, что оцепенела на месте — глядела на колдуна так, будто он мог в эту же секунду вырвать ей кости из суставов. Что же наделала эта глупая девчонка? Теперь точно огребет по полной. А этот Бакуго сперва пристально окинул взглядом ее крохотную ладошку, оценил про себя и вытянул в ответ свою огромную лапищу, сгреб в охапку ее короткие, тоненькие пальчики, несильно сжав.       — Как-то так, — гудит он, а Очако только и может, что потрясенно смотреть ему в глаза. Чувствовала все впервые так контрастно, ярко: кожа у него на ладонях сухая, шершавая и мозолистая и очень теплая, а от самого него веяло острым, горячим ароматом пряных сухих трав. И у нее отнялось сердце, когда он смотрел ей в ответ так пронзительно, внимательно — будто молнией поразил. Она не смогла выдавить и слова.       — Эй! — громыхнуло позади, и девчонку с испугу едва не отшвырнуло от решетки. В следующую секунду ее за шиворот подхватила здоровенная ручища, подняв над полом. Перед лицом разъяренно горели мелкие поросячьи глазки сторожа. — Какого черта ты с ним разговариваешь! Ты в курсе, что за общение с этим чудовищем тебя тоже могут посадить? Этот дьявол быстро мозги промоет, ты своей маленькой головенкой этого и не поймешь, как уже будешь послушно идти за ним следом, как блаженная идиотка. Сделала дело и убирайся, безмозглая дура!       Вдоволь наоравшись, он отпихнул ее к тележке, едва не сбив с ног. Сам захлопнул тяжелую дверь перед решеткой камеры, громыхнув в замочной скважине ключом, и, рявкнув служанке, чтобы разнесла всем харчи утром, проследил, как она в спешке соберет все чашки и быстро укатит тележку из темницы, напоследок глянув на закрытую тяжелую дверь в конце коридора. Только когда за ее спиной захлопнулась дубовая дверь, она с облегчением выдохнула: думала уже, что не выдержит заходящееся от волнения сердечко, лопнет от страха, когда этот колдун… подумать только — обменялся с ней рукопожатием! А говорили, что он — зверь, чурающийся людских обычаев. Конечно, это выглядело так, словно он впервые кому-то руку пожал, но, казалось, охотно на этот контакт пошел. Это было даже почти не страшно… ну разве что самую малость.       Очако остановилась за поворотом, прижав ладошку к груди: сердце билось часто, сильно, отдавало шумным током крови в ушах. Мигом запылало лицо по самые кромки ушей. Урарака спрятала его за руками, в бессилии опустившись на колени перед тележкой и замолчав.       Из памяти все не шли его маково-красные глаза.