Уже заполдень, в лесу немного потеплело в отличие от утра: остатки тепла от бесцветного солнца впитываются в выжженую дубовую кору, можно подставить лицо под его лучи и даже немного почувствовать их припекание. На сухой свалявшейся траве подтаивающий иней, а на Очако — теплые вещи из седельной сумки, которые Серо собрал для нее в спешке этой ночью. И еще раз девочка убедилась, что все же любит этого повара, пряча ладошки под шерстяной накидкой.
Она стоит по левый бок от чалого жеребца, иногда напуганно озираясь по сторонам и стараясь не думать о том, что за ней кто-то может следить. Отвлекается только на животное, чтобы забить этот липкий страх мягкими светлыми губами, очерчивая пальчиком это белое пятно на длинной серой морде, гладит по лбу и в ответ получает качание головой и теплое влажное дыхание в лицо.
— Какой ты счастливый, — тихо говорит ему Урарака, пальцами перебирая стриженый еж гривы. Конь стоит молча, будто понимает, смотрит долго и медленно ведет головой в ее сторону. У него правый глаз почти черный, а левый светло-голубой, как это тусклое, осеннее небо. На свету зрачок — узкая горизонтальная полоска, и Очако смотрит в этот глаз, ведет монолог. — Ты людских проблем не знаешь. Знай себе ходи в упряжке за сено и чашку овса в день да поворачивай туда, куда тебе говорят.
— Ты занималась почти тем же, — внезапно звучит сверху, и бывшая служанка задирает голову, щурясь на солнце. Бакуго стоит в развилке толстой дубовой ветви метрах в пяти над ней, сложив ладонь козырьком на лбу и всматриваясь в сторону, откуда они приехали. Они вообще остановились, чтобы дать лошади отдохнуть и узнать, есть ли за ними хвост. Колдун теперь неспешно развернулся, спрыгивая к стволу и ловко слетая на нижний обломок и там по сучкам и выломам в коре быстро спустился на землю. — Пахала как лошадь за кусок хлеба и делала то, что тебе говорят. Разве вы отличаетесь?
Очако не нашлась, что ответить, и просто смотрела ему в ответ, дуя обиженную нижнюю губу. Мужчина отодвигает девчонку в сторону, ослабляя ремень седельной сумки и выуживая со дна корку ржаного хлеба — подбадривает жеребца на последний марш-бросок до соседнего города.
— Люди — не животные, — выдает она, и Бакуго смеется хрипло в ответ, будто она тут шутки рассказывает. Конь жмет уши к затылку, собирая губами крошки с его ладони, а Очако ему в пример тоже подбирает губки, хмурит короткие мазки бровей, блестящие на солнце золотом. — Разве можно так?
— Наивная, — в ответ гаркает вороной колдун и взбирается в седло, протягивая девчонке руку. Та неохотно берется, и ее тут же втаскивают на спину лошади с нечеловеческой силой, будто она всего лишь тюк с соломой. Снова жмет все еще уставшие коленки на шнеллере и цепляется за переднюю луку, когда Катсуки коротко трещит языком и врезается пятками в покатые бока. — На рынке я бы обошелся в три молодых мерина, а тебя могли бы продать по цене пары хороших коз. Разница между людьми и животными только в цене… и вообще, хватит пищать, мышь.
Обиженная до глубины души, Очако насупилась и отвернулась от наездника, уставившись на мелькающие деревья. Но, признаться, этот разговор отвлек от нервного страха, преследовавшего ее всю дорогу до этого. Пусть сам колдун и ослаблен после нескольких дней голодовки на одном яйце и яблоке, истощен, но, пока он рядом, ей… спокойно? Да, пожалуй это можно описать именно так. Не так страшно стоять одной в лесу, сидеть в седле, пусть он и колок на язык. Очако его и не знает толком, но она верит — с ним безопасно.
До следующего города, Дарлингтона, оставались считанные мили, когда молчание за спиной Урараки стало напряженным — Бакуго стал часто осматриваться, иногда даже тормозил коня, вслушиваясь в далекие звуки — лай дворняг в пригородной местности, слышимый даже отсюда и разносящийся эхом по лесу. Служаночка не видела его лица, но чувствовала как он насторожен — буквально превратился в слух и зрение.
— Слушай сюда, — вдруг говорит он, когда впереди показывается высокая каменная стена местного форта. — Как только попадем в город — слушаешься только меня и не отходишь. Скажу стоять — будешь молча ждать на месте, пока я не вернусь. Не говоришь ни с кем, особенно с солдатами — пусть лучше ты будешь для всех немой и убогой. Ты поняла меня?
Вместо ответа Урарака коротко и дробно закивала. Начали трястись пальцы рук и губы, закрутило в животе от страха. Резко даже захотелось развернуться и убежать обратно в глухой лес, чем въезжать в город. Этот липкий страх просто схватил ее за горло, сдавил и не давал вдоволь надышаться. Как трясина. И она просто плотнее закуталась в плащ, стараясь скрыть лицо.
Форт они объехали стороной, избегая дозорных. Конь прошелся поперек давно убранного небольшого кукурузного поля, с хрустом сминая сухие срезанные стебли своими большими круглыми копытами, побрел к задам узких улочек, степенно переходящих в городскую местность. Некоторые возвращались домой с работы, детвора либо игралась, либо работала посыльными или завлекалами на рынке, мимо которого они проезжали, стоило свернуть на главную улицу.
Торгаши урожаем, мясом и рыбой уже успели распродать свой товар, пока тот не прихватился на морозце, лавки после них были похожи на побоище. И только торговцы одеждой, обувью да мальчишки у них на посылках никуда не торопились, растирая замерзшие руки и носы и ожидая, пока закончится день. Сонно квохтали куры на продажу и жались молочные поросята с телятами и ягнятами, грелись в огороженых яслях.
— Чем больше прячешься, тем больше внимания привлекаешь, — хрипнул над головой Урараки мужчина, подтолкнув ее в плечо, а сам вылез из седла, спустив и девчонку. Та в панике притерлась ближе, но была только отодвинута в сторону с раздражением: колдун отдал ей поводья и наказал молча стоять около столба, а сам тут же испарился в толпе.
И Очако снова одна рядом с лошадью, только уже в опускающейся на город темноте. Людей стало заметно меньше, все незнакомые, девочка все сильнее впадает в отчаяние, озираясь на прохожие компании и одиноких пьянчуг. Сильно забилось сердце, когда вдалеке услышала барабанную дробь уличного патруля, проходившего за пару поворотов от них, молилась, чтобы он не пошел в эту сторону.
К ее величайшему ужасу, марш продолжился вниз по улице, прямо в ее сторону. Сердце в груди забилось, как молоток, в глазах зарябило, и бедная Очако не знала, куда ей щемиться. Ну все, — подумала она — не успеет натянуть капюшон, как пить дать привлечет внимание, а так в лицо заглянут и наверняка узнают. Гонцы в армии быстрые, вся стража Дарлингтона наверняка уже в курсе о беглецах.
И Урарака застывает на месте, вжимаясь в бок коня и опуская голову как можно ниже. Марш все ближе, барабанная дробь как на ее казни, вводит в состояние удушливого ступора, спина мокнет от холодного пота и ей почти нечем дышать — она просто ждет, пока ее схватят.
— Эй, ты! — рявкает капитан во главе караула. Очако аж вздрагивает, не в силах поднять голову. Вокруг немая тишина, в которой все еще рокочет голос солдата и ее сердце в ушах. Толстая подошва его сапог отбивает по камням дороги, пока он идет в ее сторону, а Очако вся вытягивается в струнку, стискивая поводья лошади так, что не вырвать. Капитан уже совсем близко и… проходит мимо, задев ее грубо плечом и вжав в лошадь. — Я тебя здесь не видел! Покажи разрешение на торговлю!
Служаночка едва не обмякает, переставляя ватные ноги и подталкивая коня потихоньку отойти в сторону, пока солдат разбирается с торговцем пушниной, рядом с лавкой которого они остановились. Заходит за ближайший угол дома, оттуда выглядывая и наблюдая за караулом. Тот солдат еще немного поспорил с сухощавым мужичком за прилавком, который показал ему какие-то конверты, помахал руками, и на том и разошлись — патруль пошел дальше, чеканя шаг под барабанную дробь, а пыхтящий старик уселся на прежнее место на пустом бочонке, пряча застывшие руки под мышки.
Очако схватили за плечо. Дернувшись, девочка махнула рукой, ударив по чужой кисти, но тут же оказалась вжата в стену за старой деревянной перегородкой и ящиками. На нее хмуро смотрел Бакуго, дождавшись, пока буйная успокоится, после чего только выпустил ее.
— Я сказал тебе стоять там, — шипит он сурово, глядя на ушедший уже достаточно далеко строй из-за угла. Урарака виновато тупит взгляд в землю, пока Шаман оглядывается и удостоверяется, что за ними не следят. Затем выхватывает поводья из деревянных пальцев, снова взбираясь в седло и тягая девчонку за руку за собой.
Молча ведет коня рысцой вдоль улицы, сворачивает несколько раз и едет к входу одного из трехэтажных кирпичных зданий. «Черная устрица», гласит кованная табличка над входом в таверну. У Очако в городе много таких было. Оставляют коня у привязи и заходят в тепло — Урарака только сейчас понимает, как же она замерзла, аж пальцы и щеки покалывает, а из носа мигом потекло.
Пришедшие лениво переговариваются, видно, что уже многие поддатые и даже не обращают внимания на пришедших. Катсуки, видно уже не в первый раз бывавший среди ее народа, тут же находит взглядом дородную женщину, разносящую пиво и показывает не нее кивком, подталкивая девчонку.
— Сними комнату, — хрипит он, уходя снова к выходу — за вещами. И у Очако даже немного отпускает на сердце. Понимает где-то в глубине сознания — почти в безопасности.
***
Оказывается, когда они убегали из крепости, Бакуго получил пулю в плечо. Сквозная рана, чистая, а значит заживет хорошо. Колдун принялся за нее сразу же, как они тихо отужинали в таверне на первом этаже, незаметно укрывшись почти за самым крайним угловым столом. Постоялица оказалась очень даже добродушной и, что показалось самым главным для Шамана, не привлекающей внимания к их персоне женщиной. Возможно и у нее скелеты в шкафу пылятся, поэтому она показалась Урараке какой-то… обходительной что ли. Конечно, она смотрела на все и всех пристально, внимательно, но вряд ли знала, что эти двое сегодня утром совершили побег из тюрьмы. Просто не могла знать…
И сейчас в их комнатке они уже готовятся ко сну. Очако лежит уже в новой одежке: брючки с подштанниками, которые она тут же подшила, чтобы длинные широкие низы не волочились по полу и не лезли под ноги, две пары носок да рабочая застиранная рубаха с жилеткой — Серо снарядил как надо. Она теперь даже больше похожа на юношу, особенно если спрячет и без того короткую стрижку под безкозырку.
Заставил ее одеться так сам Катсуки, мол, могут уйти в любой час, если на их след вдруг нападут. Сам колдун думал, что стража вряд ли застанет их слишком скоро, потому что вместо самого ближнего города, в который они могли поехать, они отправились чуть дальше и восточнее, оттягивая путь, но этим путая след. Поэтому сейчас Урарака могла позволить себе хоть недолго не бояться. Почему-то именно вместе с ним она чувствовала себя хоть в какой-то безопасности: Бакуго предупредит, скажет что делать, направит. Как пастух.
Даже сейчас, в спокойствии и тишине, но чувствовалось, как он неустанно бдит, вслушивается и иногда всматривается в пляшущие тени, звуки за окном и в коридоре, что-то про себя думает, шепчет едва слышно, самыми губами короткие заклинания-колыбельные. Сидит у изножья кровати около толстого свечного огарка, поставив локоть на устеленное чистой ветошью колено и длинной кривой иглой штопает дыру с рваными обескровленными краями в плече, до этого наспех обмотанную тряпицей. Очако старается не смотреть на темнеющую в полумраке рану, а сама даже не слышит болезненного шипения сквозь зубы, которого нет. Колдун как будто и не чувствует боли, продолжая стягивать черной нитью обрывки кожи.
— Бакуго, — тихо зовет она, почему-то боясь уснуть, хоть и глаза уже слипаются, будто сбрызнутые сладким молоком. Шаман молчит, но с его стороны чувствуется внимание, и служаночка лопочет дальше. В голове стоит сонный морок, и девочка давит зевок. — А это правда, что говорит стража… ты правда убивал людей?
Катсуки сначала не отвечает. Опускает голову, обкусывая остаток нитки до короткого обрубка, обтирая иголку о вымоченный кусок старой ваты.
— Правда, — чеканит сухо, занося иголку над свечкой и обжигая наконечник. Очако прячет голову в плечах, прикрывая глаза. Она все это время была рядом с настоящим убийцей. Но ладно бы, если бы просто до смерти перепугалась — нет, не было страшно. Разве что чуть-чуть сердце удар пропустило. Он не выглядел опасным, способным на зверство или жестокость. Да, он суров, но это оправдывается всем тем, что он знает и умеет, ему просто положено быть таким, наверняка таков негласный закон его племени. И Очако ему очень даже доверяет — если уж он смог склонить на свою сторону такого осторожного человека, как Ханта, то и ей стоит довериться. Катсуки берет из чашки вымоченную в спирту новую нитку, продевая в ушко стерильной иглы. — Быстро спать.
— Но почему ты это делал? — упрямо не замечает его прямого указа девчонка, усевшись на кровати и замотавшись в одеяло — в комнате слегка прохладно, тут еще как укутаешься. Колдун хрипло вздыхает, только занеся иглу над кожей, но сердито в этой темноте глянув на попутчицу.
— Они убивают моих людей, — рычит он, стиснув зубы. Глаза в темени горят алым, как у ночной птицы. — Что мне еще остается делать? Бежать?
— Но нам говорили, что земли пустуют, а с местными ведут мирные переговоры…
— Так вы и будете слушать глашатых с раскрытым ртом, — затыкает ее Катсуки, снова протыкая кожу иглой. — Вы не были в северных лесах. Солдаты вырезают целые кланы. Женщины, дети, старики. Кто-то отправляется в рабство, непокорных — жгут живьем в собственных домах… Это ваши мирные переговоры?
Очако виновато опускает глаза, стараясь не смотреть, как нитка с трудом скользит через живую кожу. Ей так… стыдно? От того, что она действительно воспринимала всерьез все те слова, которые оказались сказкой. И на самом деле их родное королевство ровно такое, как ей расказывала мать, как на своем примере показал Катсуки: жестокое, идущее на любое действие ради достижения цели. Ей стало стыдно за собственную страну.
— Это ужасно, — ее голос дрожит, и Очако все же послушно ложится, прижимая колени к животу. На сердце кошки скребут, заснуть она не может вопреки тому, что не спала уже двое суток. Пугают даже тени, скребущиеся в углах подальше от света свечи. Снова щелкает обкусанная нить, шуршит сумка, в которую падает воткнутая в моток ниток иголка, а Бакуго шипит на вдохе, когда из бутылки вина булькает спирт прямо на плечо, обеззараживая рану. Урарака жмуристся, прячась почти с макушкой под одеяло и ждет, пока эти болезненные звуки кончатся. Страшно.
Свечка гаснет через полминуты, наступает кромешная тьма, в которой отчетливо шуршит одеяло и скрипит кровать — колдун улегся головой к ней, вздохнул медленно, со свистом и замолчал. Создавалось такое ощущение, будто он уснул мгновенно — так тихо стало, словно она тут совсем одна. Разве что едва слышно дышит Шаман, так близко, точно и нет между ними и без того тонкой стенки изголовья.
Девочке совсем не спится. Она долгое время смотрит во тьму, теряясь во времени на какие-то секунды-часы, длящиеся непонятно долго. Ловит себя на том, что все это время думала о том, как выглядит Катсуки — она почти не смотрела прямо ему в лицо, а все те мгновения были сумбурны и быстротечны, почти не отпечатались. Все что она помнила — четкие обветренные скулы, такие же сухая жесткая линия сжатых губ, сходящиеся у переносицы в морщинку брови, такие же светлые, как непослушные колючие волосы. И глаза. Маково-красные яркие глаза, почти неестественные. Но они кажутся Очако даже более настоящими, чем у всех богато одетых священников и якобы щедрых богачей. Они как у простых людей — живые, внимательные, яростные.
Все же накатывает сонливость — она чувствуется сладкой усталой негой, накатывающей на веки, будто оборачивает голову в пух. Очако сладко зевает, закутываясь в одеяло и грезит о тех днях, когда вот так она спала дома, выпив перед сном молока и получив теплый материнский поцелуй в макушку. Ах, как было хорошо…
— Бакуго, — почти шепчет она, уложив голову. В ответ тишина — возможно, он и взаправду так быстро уснул. Урарака еще немного послушала тишину, скрипящую половицами на нижнем этаже и гудящую жаром в каминной трубе, прилегающей к их комнате. Закрывает глаза. — Спокойной ночи.
Практически впадает в мягкую дрему, дыхание совсем стихло, замедлилось, когда прямо над головой тихо хрипнули в ответ.
—
Søvn.
***
Из сна в серую предрассветную темноту девочку вырвала встряска. Она непонимающе озирается по сторонам, замечая над собой муть лица колдуна.
— Вставай. Тихо, — шипит он в полголоса. Где-то за дверью Очако слышит голоса и шаги, пока еще доносящиеся с первого этажа. Не понимает абсолютно ничего и в панике хватается за чужую руку, поднимаясь. Бакуго в спешке хватает собранные сумки и пихает ноги в сапоги. И Урараке не остается ничего, как тоже подскочить на постели и утопить ножки в башмачках.
— Что случилось? — позволяет она себе позвать резко осипшим голосом, на что Шаман только подходит к окну, раскрывая ставни и впуская в комнату ледяной утренний воздух.
—
Они здесь.
