Вуалехвост

Сейчас — Пошёл вон! У Цзяня по перекошенному лицу текут беспорядочно слёзы. У Цзяня в груди дыра размером с Вселенную и едва уловимый, сводящий с ума шум льющейся воды в голове. Ему в последнее время совершенно не хочется есть и у него совсем не получается спать. — Убирайся, кому говорю! Зато он почти научился молиться: за парня с пепельными волосами и ледяным взглядом, за самого себя и за всех, кто ждет. Почти научился, почти почувствовал, что от этого становится легче, а потом попробовал и понял: с таким же успехом можно нести речитативом любой рифмованный бред с правильно расставленными ударными словами и эффект будет тем же. Хоть стихи читай, хоть изощренным матом ругайся — одинаково. Пока повторяешь как заведенный одно и тоже — отпускает, а потом топит болью заново, и всё по новой. День за днем и круг за кругом. На каком он сейчас находится — поди разбери, но молитвы, как их по этой окружности ни размазывай, здесь не работают. — Уматывай, псина поганая! Пёс, крутанувшись, на пару шагов отступает, склоняет голову, пригибаясь к земле, и смотрит жалобно. Не понимает. Куда ему его собачьей головой такое понять: у пса всё просто. Они с ним вместе на земле сидели, смотрели на озеро в парке, прислушиваясь. Цзянь его не прогонял. Позволял рядом быть и за ухом чесал. Для пса, — совсем обычного, дворового пса, грязного, блохастого, с подбитой лапой и застрявшим в шерсти репейником, — такое вот почесывание — деликатес еще более изысканный, чем сосиски, которыми Цзянь его ежедневно угощает. А теперь... становится стыдно: сам же приручил, так же нельзя. — Так нельзя! — обессиленно выдыхает Цзянь и, зажав рот ладонью, прикусывает пальцы. Это обычно помогает в те моменты, когда заскулить совсем уж нестерпимо хочется. Пёс, на безопасное расстояние отбежав, оглядывается воровато-заискивающе, растерянно, но не обиженно: я пойду, мол, хорошо? Я пойду, раз уж тебе так хочется, но завтра снова на нашем месте, да? Ты снова ждать будешь, а я... я просто с тобой посижу. Смотрит, как человек вытирает лицо рукавом растянутого свитера, как прижимает ладони к лицу и, запрокинув голову, долго стоит, сквозь пальцы глядя в звёздное небо и пытаясь отдышаться. — Господи... Как по лицу слезы размазывает, почти до подъезда доходит, за ручку берётся и замирает. Пёс ему в спину смотрит и, подчиняясь собачьему своему чутью, пару шагов к нему делает: не может уйти, нельзя сегодня этого смешного человека оставлять, от него одиночеством, болью и тоской пахнет. Отчаянием. Его, такого милого, хорошего и спокойного, сорвало сегодня вон как, нельзя ему одному... Человек и сам понимает: дышит сорвано, конвульсивно сжимая пальцы на дверной ручке, а потом, развернувшись, возвращается. Садится на одно колено, пачкая свои классные светлые джинсы, и обхватывает за шею, не обращая внимания на то, что блохи, не обращая внимания на то, что пахнет от пса не очень хорошо, и тихо бормочет: — Я не злой, собака, правда. Я просто... ты вот ходишь тут, а потом свалишь, а мне опять... понимаешь? Пёс понимает: неуклюже холодным мокрым носом в ладонь тычется. Обещает. И Цзянь кивает: — Ты приходи завтра, ладно? Тогда Он впервые увидел его поздней осенью. Совершенно обычной, морозной осенью, которая ничем не отличалась от всех предшествующих: закаты красные — говорят, это к ветреным дням, мёрзлые гроздья рябины полыхают на голых ветках, сухие листья поутру покрываются инеем, дни все короче, а воздух, пропитанный последними солнечными лучами, всё гуще. Он впервые увидел его поздней осенью. В совершенно обычный день, объезжая пробку на привычном маршруте: венки дорог в навигаторе налились агрессивно-красным, предупреждающим: тебе по этому безобразию до дома два часа тащиться. Би напротив здания университета остановился, посмотрел раздражённо на светофор — вот же: все по дороге собрал. И от нечего делать заскользил взглядом по двору за решётчатым забором. Ничего интересного там, в общем-то, не было. Почти статичная картинка: там тоже была осень, холод, скукоженные листья и мёрзлая трава на газоне. Занятия шли, и было почти пусто, только небольшая группка студентов стояла у забора. Обычные подростки. Мальчики, девочки. Скорее всего, первокурсники. Или прогуливают или друзей ждут. Смеялись беззаботно, болтали, жевали какую-то снэковую дрянь из ярких пакетиков, угощая друг друга и запивая сладкой газировкой из жестяных банок. Один паренёк пытался стойку на голове выполнить. Получалось у него не очень: прилип ухом и плечом к земле, а на руках подняться не смог. Так и завис, упираясь ладонями в жухлую траву, с вытянутыми по струнке длинными ногами и красным от напряжения лицом. У него свитер задрался, сполз на грудь, выставляя на всеобщее обозрение живот с едва прорисованным прессом и остро выпирающие ребра. А потом ноги повело влево, мальчишка неуклюже дёрнулся, тем самым окончательно нарушив равновесие, и рухнул кулем на землю. Вскочил резко и завертел головой по сторонам, будто пытаясь понять, что за неведомая сила его толкнула, с полным недоумением на лице прижал ладонь к уху: быть может, о стылую колючую траву поранился. Девчонка, стоящая поблизости, улыбнулась и протянула жестянку с колой, и мальчишка засмеялся в ответ, завертелся, отряхиваясь от прилипших к одежде сухих листьев, взъерошил волосы, вычесывая пальцами мёртвые травинки, замахал руками, засуетился, что-то поясняя друзьям, отхлебнул жадно и неряшливо вытер рот тыльной стороной ладони. Обычный был мальчишка: ещё до конца не оформившийся, чуть выше среднего, с острыми локтями-коленками-кадыком, мелкими чертами лица и ярким румянцем. Би его бы и не запомнил: выбросил бы из головы и забыл бы напрочь, как забывают люди случайных прохожих, которых никогда больше не встретят. Вот только была у мальчишки одна маленькая особенность. Рыбки. У него над головой плавали рыбки. Красивые, но вполне себе обычные рыбки-вуалехвосты: такие во всех зоомагазинах продаются. Оранжево-красные, с круглыми пухлыми брюшками и роскошными полупрозрачными хвостами и плавниками. Рыбок было пять. Рыбкам, в отличие от Би, было комфортно: висеть вот так над белокурой головой и лениво друг за другом в холодном воздухе круги наматывать. А Би пробрало морозом по позвоночнику. Потом бросило в жар. К горлу подступил ком, и Би дернул ворот рубашки вниз, задыхаясь. Он не бухой был. Не вмазанный. Не страдал галлюцинациями и не имел психических расстройств. У него вообще с психикой никогда проблем не было. Проблем с психикой не было, а вот рыбки у мальчишки над головой были. Би тряхнул головой, зажмурился до бензиновых разводов под веками. А когда снова открыл глаза — рыбки исчезли. Сзади просигналили. Мальчишка улыбнулся, сказал что-то парню рядом с собой, подхватил с земли рюкзак, вскинул руку, прощаясь с друзьями, и зашагал по своим делам. Би покатил дальше по своим, полностью опустив окно и расстегнув верхние пуговицы на рубашке. Сказал себе, что нужно больше спать. И обязательно пройти полное медобследование, если подобное повторится. Не повторилось. Прошла неделя. Би про него и думать забыл. Потом другая. Жил своей обычной жизнью. В город пришла зима, воздух все холоднее становился, а небо с каждым днем выцветало все больше: густело, белело и, наконец, разразилось первым в этом году утренним снегопадом, а ближе к полудню засияло припрятанным за облаками солнцем. Би в этот снежный солнечный день по чистой случайности снова около университета оказался. Дорожные работы. Выбирайте маршруты объезда. Выбирать было не из чего, Би свернул, застрял в ожидаемой пробке — не один он сюда ломанулся, поморщился от досады: две недели так придется. А еще в памяти щёлкнуло неприятным воспоминанием о глюке, и Би, стоя на светофоре, закурил, приоткрыл окно и опасливо повернул голову в сторону весёлого гомона. И взглядом зацепился сразу же. Он почти у самой ограды стоял. Стоял на этот раз совсем один, в отдалении от других студентов, но Би заметил его не поэтому. Он бы заметил, узнал и из тысячи: над головой мальчишки, плавно покачиваясь в морозном воздухе, парили вуалехвосты. Ни в жар, ни в холод на этот раз не бросило, мурашки не понеслись по телу и панической волной не накрыло, только интересно стало: почему их четыре? В прошлый раз пять было — Би точно помнит. Мальчишка, в отличие от Би, ничего странного рядом с собой не замечал, стоял, уставившись в экран телефона, проводок наушников змеился по ярко-жёлтой парке, раздваивался у шеи и прятался под отворотом вязаной шапки с огромным помпоном. Он, похоже, замерз, пританцовывал на месте, постукивая ногой о ногу, и при этом сжимал покрасневшими пальцами вафельный рожок с мороженым. "Дурень, — подумал Би, — что же ты в такой холод... заболеешь же." А мальчишка будто услышал: замер на секунду, не донеся мороженое до рта, вскинул голову и завертелся по кругу, растерянно озираясь. Даже наушники из ушей дёрнул, но в сторону Би так и не посмотрел. Би тоже отвернулся, надавил на педаль и покатил себе дальше со смутным чувством тревоги: правда ведь, заболеет. А на следующий день вздохнул с двойным облегчением: мальчишка стоял в глубине двора, повиснув на каком-то парне, и что-то весело рассказывал друзьям, прыская со смеху и то и дело смахивая со лба светлую чёлку, которая лезла в глаза. Не заболел. И рыбок не было. Всё было хорошо. ...Дорожные работы закончились по плану — спустя две недели. А вот маршрут у Би остался прежним, несмотря на то, что так получалось дольше и несмотря на то, что отдавало это ненормальщиной. Первое не напрягало, второе Би попросту игнорировал, убеждая себя, что ничего такого в этом нет, ничего особенного не происходит: он просто посмотрит, как там его мальчик, и поедет дальше. Когда именно он из просто "мальчика" в "его мальчика" превратился, Би не заметил. Просто само как-то сложилось в устойчивое выражение: Би каждый раз на протяжении двух этих недель, проезжая мимо знакомого здания и выискивая глазами, думать начал именно так: "где мой мальчик?" Находил и ехал себе дальше. Просто как-то неосознанно начал замечать и фиксировать в памяти ничего не значащие мелочи. Вроде того, что улыбка у мальчика широкая и искренняя, и нос он морщит презабавно, когда смеётся. И у него, похоже, гиперподвижность, мальчик совсем не может на месте стоять, а с координацией при этом не очень хорошо: он иногда на людей натыкается, роняет учебники, споткнувшись на ровном месте, и забывает застегнуть рюкзак. А ещё мальчик любит шапки с помпонами и перчатки без пальцев, а окружающие любят его. Просто. Всё получилось как-то совсем уж просто. Как почистить зубы перед сном или сварить чашку крепкого кофе с утра. Как проверить почту за завтраком и затянуться первой за день сигаретой, сев в машину. И лёжа ночью в огромной холодной кровати, воспроизводить в памяти до мельчайших деталей и улыбаться перед тем, как окончательно провалиться в сон, тоже оказалось просто. Би никогда не думал о том, чтобы к мальчику подойти. Заговорить с ним. Ему такое и в голову не приходило. О чём говорить-то? У него юность, экзамены по весне, игровая приставка, гормональные всплески и тусовки с друзьями. У Би — должность руководителя крутого охранного агентства, два пулевых в анамнезе, спортзал и стрельбище три раза в неделю, виски по пятницам, секс по средам и субботам, и несколько партнеров, с которыми то, что скромно зовётся свободными отношениями. Все стабильно. Благополучно. Размеренно. У Би вообще всё в жизни так кайфово, что последние полгода, уходя с работы, он обязательно сдаёт оружие, несмотря на разрешение на ношение: как бы чего не вышло, когда в пустой квартире тишина и свет приглушён. ...Однажды Би вместо того, чтобы посмотреть и проехать мимо, пришлось свернуть на обочину: не сразу понял, что происходит. Его мальчик на корточках сидел и всё говорил что-то стоящей перед ним девчонке, мелкой совсем, скорее всего, первоклашке, и сжимал в руках её ладошки. Девчонка плакала, кривила покрасневшее личико, а потом прислушалась к мальчику, задумалась и вдруг захохотала. Би тоже не сдержался: его мальчик строил рожи, высовывая язык и приложив пальцы ко лбу на манер рожек, а потом похлопал себя по бёдрам, пошарил в карманах джинсов и, очевидно, не найдя носовой платок, вытянул рукав джемпера из-под пуховика и вытер девчонке нос. Девчонка унеслась через минуту, а Би так и остался стоять на обочине, наблюдая, как мальчик собирает с заснеженной дорожки разноцветные ручки, которые из расстёгнутого рюкзака выпали, пока он мелкую утешал. Мальчик собрал, закинул рюкзак на плечо и, выдыхая облачка пара в морозный воздух, пошёл по своим делам. Би посмотрел ему в след, поморщился, когда мальчик поскользнулся и замахал неловко руками, пытаясь равновесие удержать, дождался, пока он отойдёт подальше, вылез из машины и пошёл за ним. Просто день тот выдался тяжёлым. Просто на мальчика хотелось посмотреть чуть подольше. Только и всего. От универа мальчик жил недалеко: в подземку не спустился и на автобусной остановке не затормозил, шёл себе и шёл, вертя головой по сторонам и поправляя сползающую на глаза шапку, зарулил в супермаркет, вышел оттуда с тощим пакетом и шоколадным батончиком в руках, проходя мимо магазина комиксов, помахал кому-то рукой через стеклянные двери и пошёл дальше в сторону парка. Би этот парк возненавидел сразу же: безлюдный, с плохо очищенными от снега дорожками и разбитыми фонарями. За то время пока они шли, (мальчик — впереди, совершенно расслабленно и надев наушники, он — на приличном расстоянии, ни на секунду не выпуская из вида), ни одного прохожего не встретилось, и это вдруг взбесило. Потому что: какого вот чёрта он один тут по темноте шастает? В свои восемнадцать вообще не в курсе, что не все люди добрые? Про грабителей и маньяков тоже не слышал? Раздражение внутри глухо заворочалось, рыкнуло и тут же притихло: мальчик, уже к самому выходу из парка подойдя, шаг замедлил и каким-то странным жестом потёр уши — так, словно ему их заложило или замёрзли они у него, несмотря на тёплую шапку. Тут Би от него и отстал. Он этот квартал хорошо знает: за парком — спальный район безликих многоэтажек. И идти за ним дальше показалось неправильным: незачем ему знать, где он живёт, мальчик его в свою жизнь не приглашал и разрешения на слежку не давал. Так оно и пошло. Покатилось, полетело с разгона под гору. Би теперь через дорогу от здания универа останавливался, смотрел на него, ждал, пока он попрощается с друзьями, выходил из машины и шёл следом. В те редкие дни, которые складывались неудачно, — когда реальность у него мальчика воровала, и Би по взрослым, важным делам и причинам его упускал, не успевал вовремя приехать или сам мальчик, вместо того, чтобы домой отправиться, уходил с друзьями куда-то в неизвестном направлении, — голову срывало напрочь, ночью было никак не уснуть, а следующий день тянулся мучительно медленно, время замирало, стрелки часов никак не желали ползти вперёд, и Би приезжал к воротам на час раньше положенного. Внутри грызло беспокойство: как он там? На улице темнело по-зимнему рано, и неработающие фонари в безлюдном парке сводили с ума. Он же хрустальный, он же мелкий такой, и из средств самообороны у него только улыбка жемчужно-ласковая. Би теперь до конца парка его провожал, останавливался недалеко от выхода и ждал, пока он выйдет туда, где люди снуют и все фонари работают. Однажды у Би наступило лёгкое просветление. Он спросил себя: зачем ты за ним ходишь? Без раздумий сам себе ответил, что по-другому теперь вряд ли получится. По-другому теперь — никак. Пообещал себе, что никогда, никогда к нему не подойдёт, успокоился и продолжил. А потом случилось то, что рано или поздно должно было случиться: мальчик его заметил. Снегопад прекратился за неделю до этого, дни стали длиннее, и по темноте малышу больше ходить не приходилось, но Би всё равно по привычке провожал его до самого выхода из парка и только потом шёл обратно к машине. В один из таких дней что-то пошло не так: мальчик присел, чтобы шнурок завязать, и делал это слишком долго. С напряжённой спиной и напряжёнными плечами. Би понять стоило, заметить, но думать в тот день выходило только о том, что его мальчик сегодня какой-то не такой. Его мальчик сегодня грустный. Он встал потом медленно. Обернулся. В глаза посмотрел. И в груди треснуло. В груди разлетелось, рассыпалось и тут же склеилось заново и застучало, заколотилось так, что на щеках румянец проступил. Так они и стояли друг от друга на расстоянии: мальчик, сжимая лямку рюкзака на плече, прикусив губу и нахмурив тонкие брови, Би — широко расставив ноги, засунув руки в карманы расстёгнутого пальто и умирая, господи, умирая под его взглядом. Мальчик, похоже, испугался. Да еще бы он не испугался: в Би чуть меньше двух метров роста и литые мышцы по всему телу, которые даже под зимними шмотками не спрячешь. Одежда черная, стрижка военная и ледяные глаза. Мальчик не двигался, смотрел только слишком уж понимающе. Понимающе, вопросительно и слегка боязливо. Врать ему не хотелось. И Би не стал: повернулся и пошёл прочь, признавая: да — не совпадение, да — не случайно, я из-за тебя здесь. Всё так, всё правда. Нет у тебя паранойи, малыш, ничем ты не болен. Болен здесь я. А вечером, стоя у окна со стаканом виски в руках и глядя на ночной город, Би очень твёрдо сказал себе: завязывай. Завязывай, пока не оказался в каком-нибудь уютном подвале с пластиковыми стульями и поганым кофе: — Привет, я Би, мне двадцать шесть, я сталкер. — Здра-а-авствуй, Би, не волнуйся, угощайся пончиками. Добро пожаловать, друг. И получилось же. Аж на неделю — получилось. Би собой гордился. А потом начало ломать, да так, что дышать через раз получалось. В висках пульсировало: как он там? В груди тянуло и разливалось паникой от одной только мысли, что мальчика в его жизни может не стать. Народ в офисе от него шарахался, хотя проблем с самообладанием у него никогда не было. Их и сейчас не было: никому не хамил, на людей не кидался, смотрел только диким, запертым в клетке зверем и крепко стискивал зубы. Даже Чэн, лучший друг детства и совладелец агентства, который раньше постоянно в кабинете Би ошивался, сейчас старался к нему заходить пореже и уходить побыстрее, а к концу недели и вовсе заявил: — Делай уже что-нибудь, а? Би документы, подсунутые Чэном, отложил, посмотрел сквозь эту бумажную кипу, подписал с пониманием, что не знает, что именно подписывает: — В смысле? — В смысле с романом своим неудавшимся — делай. Пока не загрыз никого. Би скривился, показал ему средний палец, протянул бумаги: — Нет никакого романа. Ближе к концу дня на часы начал поглядывать всё чаще и подлокотник кресла сжимать всё крепче: авось, поможет. Не помогло. В положенное время в голове замигала красная лампочка, рефлексы вырубили разум одним-единственным, но тяжелым, как дубина, аргументом: соскучился. Он, господи, так по нему соскучился. Он же ничего плохого, он же даже в мыслях — никогда. Он только издалека и совсем недолго. И с места сорвало в ту же секунду. Би по кабинету вихрем пронёсся, схватил ключи и бумажник и на улицу вылетел, сжимая пальто в руках. Швырнул на сиденье рядом и рванул, нарушая правила: времени впритык, а ещё день он просто не выдержит. Мальчик его ещё на выходе из ворот заметил: замер, покосившись на машину, нахмурился и поплёлся с поникшими плечами к дому. По дороге не оглядывался и не дёргался, только шапку поправлял нервно, сутулился и видно было — боялся до одури. Уже на выходе из парка притормозил, постоял немного, ковыряя конверсом стылую землю, и, обернувшись вполоборота, коротко глянул на Би исподлобья. И пошёл себе дальше. Обычно Би от него здесь отставал — так оно спокойнее было: я, мол, чужое пространство не нарушаю, в личное не лезу и где живёт не знаю. А прогулки след в след по парку — так что в них плохого? Свежий воздух. Полезно. Но это раньше. Раньше, до того, как решил, что нужно завязывать, и за неделю до гипоксии себя довёл. А в этот раз сил уйти не хватило. И правила, им же самим установленные, нарушились. Мальчик жил в обычной высотке, с маленькими не застеклёнными балкончиками, обклеенными объявлениями дверями в подъезд и граффити на стенах первого этажа. Би остановился на почтительном расстоянии, чтобы ещё больше не напугать, и ушёл, как только мальчик, старательно прикрыв спиной домофон и натыкав нужные кнопки, в подъезде скрылся. Полегчало. И всё вернулось в прежнее русло. Малыш, подходя к дому, всегда шаг ускорял и до подъезда по двору почти бегом нёсся. Боялся. И Би, заметив это, начал в отдалении держаться: вместо того, чтобы до последнего следом идти, уходил правее, к газону широкому и пешеходной дорожке, отделяющей дом малыша от следующей высотки. Смотри — я за тобой не иду, смотри — я не опасный совсем, не шмыгну следом в подъезд, ничего плохого не сделаю, мне просто убедиться надо, что ты нормально до дома добрался. Все вернулось в прежнее русло, только теперь Би себя вором не чувствовал: мальчик знал, что Би за ним ходит, Би знал, что мальчик знает, а мальчик знал, что Би знает, что он знает. Вроде всё по-честному, да? Би казалось, ему разрешили. Мальчику казалось что-то другое. Би поздно понял. Понял в один из дней, когда мальчик, дойдя до середины парка, вдруг развернулся и зашагал к нему, зло поджав губы: — Ты что, псих? Чего ты за мной таскаешься? Мальчишка ответа ждал, а Би ответить так и не смог. Застыл каменным изваянием, уставившись на трех вуалехвостов, которые беспокойно носились у мальчишки над головой. Да и что тут ответишь? Понимаешь, малыш, у тебя над головой рыбки плавают? Понимаешь, я в тебя так безнадёжно и так бесконечно, что страшно становится. Мальчика трясло слегка, а Би растерялся. Вскинул руки с раскрытыми ладонями, отступил на пару шагов и покачал головой. — Хватит, — устало попросил мальчик, крутанулся на пятках и зашагал к дому. Би постоял, глядя ему вслед, пожал плечами и пошёл прочь. Хватит так хватит. А к вечеру в груди заломило. К вечеру в висках застучало этим его: ты псих? Стало страшно. Привет, я Би, мне двадцать шесть, я сталкер. И стало еще страшней. А потом было шумно и многолюдно. По глазам били лазеры, в груди отдавались басы, а по плечам и бокам периодически мазали чужие ладони. Потом были виски, джин и текила, завершающим аккордом — бокал шампанского и полупьяное жаркое тело — гибкое и податливое, — которое выдернул из беснующейся толпы на танцполе и утащил за руку в вип кабинку. До секса не дошло. Замерло на стадии грязной лизни и ошалелого лапанья. Замерло, когда вдруг дошло, что волосы, в которых пальцы путаются — крашеные, пережжённые какой-то химической дрянью, а глаза напротив — хоть и светлые, но всё-таки не такие. А ведь издалека похож был. Мыслью этой неприятно обожгло. И Би, с трудом подавляя странное, кусачее раздражение, отступил на пару шагов, плохо понимая, кто вызывает большую злость: он сам или этот вот, суррогатный. Обладатель крашеной гривы настрой не уловил, снова потянулся к ремню на брюках, что-то пьяно мурлыкая, и Би руки его перехватил грубо, до синяков и дверью напоследок хлопнул так, что даже сквозь грохочущую музыку услышал. Так же, как и долетевшее из-за спины и больно резанувшее под лопаткой: — Ты псих? Би этот вопрос обдумывал второй раз за сутки, жадно затягиваясь сигаретой и подпирая стенку клуба в ожидании такси. Стало легче. Ты псих? Ты псих. Всё, окей, разобрались. Выяснили. Дальше нужно просто учиться с этим жить. ...На следующий день было плохо. Очень. И становилось все хуже и хуже от понимания: ломает его совсем не от похмелья. Чэн, сидящий за столом напротив, рассказывал о новом контракте с известной звукозаписывающей компанией и их крайне популярном проекте: бойз бэнде, состоящем из пяти участников, приносящем немерено бабла и пользующимся бешеной популярностью среди девочек-подростков. Настолько, что одного из мэмберов от большой неразделенной любви обещали убить на ближайшем концерте. Би слушал вполуха, глядя то на Чэна, то на экран ноутбука, который тот притащил с собой. Чэн злился. Педоватые звезды на экране прыгали по сцене и тоскливо заливались соловьём, обещая никогда не покидать. — Вот, — сказал Чэн, — вот этот, с красными волосами. Угрозы, запугивания, куча постов в соцсетях с отфотошопленными фотографиями: выколотые глаза, могильная плита с его именем, фотки пистолета в руке и прочая муть. Обещают пристрелить. Красноволосый на экране томно закатил глаза и перешёл к припеву. Би болезненно скривился и потёр висок: — Ну, может, оно и к лучшему. Чэн с ним, в общем-то, был солидарен, усмехнулся и ноут плавным движением захлопнул. — Годовой контракт. Курирует Зэн, — откинулся в кресле, сплетя пальцы на животе. — У тебя все хорошо? — У меня всё отлично. Все замечательно. До конца занятий у мальчишки — пятнадцать минут. Езды до его универа — полчаса, если без пробок. Вот только когда оно было без пробок-то... По дороге Би клял всё на свете: и звездульку эту красноволосую, и Чэна, который болтовнёй своей отвлек и себя самого: зачем людям часы, если они на них не смотрят? Он его, ожидаемо, упустил: пары закончились, во дворе универа совершенно пусто было, Би даже останавливаться не стал: развернулся там, где разворачиваться было запрещено и поехал в сторону парка. Прошёл неторопливым прогулочным шагом по знакомой тропинке и застыл на месте, когда взгляд упёрся в знакомую щуплую фигурку. Его мальчик на лавочке сидел. Стянул наполовину кеды, подтянул ноги к животу, упираясь пятками в сиденье и уткнувшись лицом в колени. Над головой у мальчика медленно, изнурённо кружил один-единственный вуалехвост. И выглядел он так, будто скоро сдохнет: тощий, уставший, с покоцанными плавниками и надорванным хвостом. Вуалехвост жадно приоткрывал рот. Вуалехвост задыхался. Его мальчик, кажется, тоже: плечи судорожно подрагивали. И Би вперед рвануло, дёрнуло и понесло на максимальной скорости. Мальчик его услышал раньше, чем шаги: прижал ладонь к уху и вскинул голову. Впился в Би растерянным взглядом, в котором бегущей строкой неслось отчаяние, и не отрывался, пока Би не подошёл совсем близко. Молча наблюдал, как Би рядом садится, только дышал странно, как дышит осенний сумрачный полдень перед тем, как разразиться истерично-пронзительным ливнем. Не вскочил, не зашагал прочь и его прогонять не стал. Вытер лицо рукавом свитера, шмыгнул носом и отвернулся. — Ты никогда не подходил. — А ты никогда не плакал. Малыш повернулся, зыркнул ядовито-паслёново: — Утешать будешь? Или смешить? — Не буду, — покачал головой Би, — ничего не буду. Я тут посижу просто. С тобой. Мальчик кивнул, лениво спустил ноги на землю, нацепил кеды и откинул голову на спинку лавочки, глядя в небо. — Я сам не знаю, почему плачу. У меня хорошо всё. А мне плохо. Всю ночь и весь день. Понимаешь? Би посмотрел на тощего вуалехвоста. Выглядел он всё еще паршиво, но больше не задыхался. — Понимаю. Посмотрел на светлые, мягкие, ничем не вытравленные волосы. С трудом удержался, чтобы не провести по ним ладонью, и совершенно искренне сказал: — Мне жаль. Достал из кармана пальто носовой платок, протянул его мальчику. Тот нахмурился удивленно, но платок взял. Вытер глаза, вытер покрасневший нос, засунул платок в боковое отделение рюкзака и вздохнул. Какое-то время они сидели молча. Мальчик наконец-то задышал ровно, успокоился и выудил из рюкзака ярко-жёлтый пакет шоколадных конфет в разноцветной глазури с арахисовым орехом внутри. Разорвал упаковку, повернулся к Би и потряс пакетиком в воздухе, а когда Би подставил ладонь, слишком долго эту ладонь разглядывал, а потом высыпал половину конфет из пакетика и очень серьёзно сказал: — Я больше всего оранжевые люблю. Би посмотрел на россыпь разноцветных конфет и внезапно севшим голосом отозвался тихо: — Они на вкус все одинаковые. — Ага, но я всё равно... — малыш прикусил щёку, нахмурился, вздохнул тяжело, решаясь. — Ты хороший человек? Уверенно спросил, подкупающе искренне. И Би ответил честно: — Я не знаю. И, не подумав, выбрал на ладони оранжевые конфеты, протянул их малышу, сам удивившись такой глупости. Не гигиенично. И вообще... Но мальчик только улыбнулся несмело, забрал конфеты и закинул в рот. Прожевал неторопливо и повернулся к Би: — У меня дополнительные занятия завтра. Я на час позже освобожусь. Встал, вздохнул, глядя на ошарашенного Би, и пожал плечами. Подхватил рюкзак с земли и зашагал в сторону дома. ...Чэн на совещании смотрел косо. И на него и, заодно, на Зэна, который клацая кнопки на пульте, переключал слайды на экране, попутно рассказывая, как будет выставлена охрана на концерте, где обещали убить красноволосую звезду. План Зэна Чэн одобрил, скривился, когда Би, который слушал вполуха, тоже буркнул что-то положительное, и, выходя из кабинета, попросил перестать улыбаться без причины. — Это выглядит стрёмно. Ты пугаешь людей. Чэн вздохнул. Би кивнул и улыбнулся. И остаток дня все проворачивал в памяти то, как смотрел на него мальчик: с недовольством. На себя, на Би и на всю эту странную ситуацию. С недовольством, но без растерянности. Он мог бы так в своём универе на доску смотреть с выведенным на ней каллиграфическим почерком уравнением: вариантов решения много, можно так, так и ещё вот так, но результат — всё равно один. В тот день Би прождал его час, выйдя из машины, потому что оставаться в салоне показалось каким-то... невежливым? Успел выкурить пару сигарет и замёрзнуть до онемевших пальцев, прежде, чем окончательно дошло: его здесь нет. Чёрт знает, когда он ушёл, скорее всего, в то же время, что и обычно, порадовавшись отсутствию повёрнутых личностей, которые дожидаются его у ворот, чтобы следом как тень таскаться. Стоило разозлиться. Стоило разозлиться так, чтобы больше вообще ни разу сюда не явиться. Но злиться почему-то не получалось. Получалось волноваться и нервничать. На следующий день всё валилось из рук, комп периодически уходил в спящий режим, а Чэн, который о чём-то важном, сидя напротив, рассказывал, осёкся на полуслове, посверлил его взглядом и, бросив тихое "да пошёл ты", вышел из кабинета, громко хлопнув дверью. А Би обругал себя последними словами и поехал к нему. Вот только его не было. Би чёрт знает сколько там простоял, дождался не просто когда из здания все студенты и преподаватели вышли, дождался, пока хмурый охранник подошёл к воротам и запер их изнутри на замок. Потом Би отправился в парк. Сел на ту же скамейку, закурил. С интересом позалипал на собственные руки. Пальцы мелко подрагивали. Выкурил ещё две сигареты возле его дома, разглядывая светящиеся и тёмные окна и кляня всё на свете за то, что не решился номер его спросить или свой оставить, когда возможность была. Если у малыша случилось что-то, если ему помощь нужна, если... К подъезду неторопливо подходила старушка, сухонькая и маленькая, тихо напевала себе под нос и грызла что-то мелкое, доставая из кармана поношенного яркого плаща. Перед сном, наверное, прогуливалась, веяло от нее каким-то спокойствием и умиротворённостью, рассеянностью: дверь в подъезд за собой полуоткрытой оставила, на Би внимания не обратила никакого и даже не обернулась, когда он, не раздумывая, шмыгнул за ней. ...Таким придурком он себя никогда не чувствовал. Девять этажей, по пять квартир на каждом. Открыли не везде. Там где открыли, на него смотрели по-разному, кто-то равнодушно, кто-то любопытно, как и на бумажник в его руке: мальчик, понимаете, светловолосый, среднего роста, обычный такой мальчик, он обронил и в этот подъезд зашёл, а в бумажнике документов нет, только деньги. Ему улыбались, пожимали плечами, качали головой. Только в последней квартире на девятом седой взлохмаченный мужик радостно закивал, потянулся к бумажнику и обещал передать его мальчику, когда увидит. Би, которого чуть с ног не сшибло запахом перегара и дешёвых сигарет, обречённо кивнул, легонько толкнул мужика в квартиру и потянул дверь на себя, закрывая. Привалился к стене. Прикрыл глаза. Ещё восемь. По пять на каждом. Следующую дверь ему открыла та самая старушка, успевшая в домашний халат переодеться. Выслушала, посмотрела на бумажник, пожевала губами и ткнула скрюченным пальцем в дверь напротив. В груди у Би ухнуло, застонало, заскрипело сосновой тайгой, запело счастливо-мятным, холодным, а лицо слегка перекосило: что же ты, придурок, сразу у неё не спросил. Старушка дверь закрывать не спешила, оставила узкую щёлку и притаилась за спиной в ожидании. Дверь ему открывать тоже не спешили: Би трижды позвонить успел, прежде чем расслышал по ту сторону тихие шаркающие шаги и замер, упираясь руками в косяки. Его мальчик так не ходит. Его мальчик прыгает, вертится и на месте пританцовывает. А потом голос, — знакомый, знакомый, родной голос, — простуженно, хрипло спросил: — Кто там? И Би не сдержался, упёрся в дверь лбом, выдыхая тихое: — Я. И едва не провалился в эту дверь как в кроличью нору, потому что распахнулась она слишком уж резко и настежь. На пороге стояло нечто. Отдалённо похожее. Вроде его мальчик, а вроде и нет. Волосы мальчика напоминали встревоженное ураганом гнездо, глаза лихорадочно, нездорово блестели и ярко пылали щеки. Вокруг шеи у мальчика в несколько слоев был намотан длиннющий шерстяной шарф. Одежда мятая. С потрёпанного лонгслива с парой мелких дырок на плече на Би радостно щерился розовый поросёнок: пришёл, мол? Молодец. Умница. — Ты откуда здесь... — Цзянь, Цзянь, хорошо всё? — ворчливо перебила старушка за спиной, и малыш осёкся, нахмурился, склонил голову, показывая, чтобы Би не стоял на пороге и, закрывая за ним дверь, уверенно кивнул соседке: — Всё в порядке. Я... я его знаю. Би послушно зашел, дверь за собой закрыл и замер посреди прихожей, ничего кроме мальчика не замечая. — Цзянь, — осторожно попробовал его имя на вкус. Так пробуют впервые экзотический фрукт, не зная, понравится ли. А через мгновение впиваются зубами в сочную мякоть — жадно, глубоко, до самой кости, так, чтобы сок по подбородку потёк, а во рту разливалось сладостью. — Цзянь. Его мальчик к собственному имени прислушался, затаил дыхание, нахмурил трогательно брови и шмыгнул носом. Сглотнул, поморщившись — больно. — Ты меня как нашёл? — Ходил по этажам и звонил во все квартиры. — А если серьёзно? Би вздохнул. Улыбнулся. — Да я серьёзно, — и добавил, пожав плечами, — тебя два дня не было. Добавил так, будто это всё объясняло. А может, оно и правда объясняло: малыш привалился плечом к стене, задумался, поразглядывал его и кивнул. — У меня грипп. Я вообще никуда не выходил. Би ему сразу поверил: не похоже было, что он вообще ходить в состоянии, а в квартире пахло лекарствами и быстрорастворимой лапшой — противно и остро. — Тебе лучше уйти. Я заразный, — получилось у малыша очень строго. И Би попятился. Аккуратно прикрыл за собой дверь и, тяжело вздохнув, пошел к лифту. Ну, никто как бы и не ждал, что ему обрадуются. ...Малыш его возвращения явно не ждал: замер на пороге с приоткрытым ртом, посмотрел растерянно на Би, на плюшевого медведя, зажатого у него подмышкой, на пакеты в руках, снова — на Би. И совершенно буднично поинтересовался: — Ты вообще как, нормальный? И от удивления еле нашел в себе силы снова дверь за ним закрыть, но когда Би молча подошел и демонстративно повернулся боком, плюшевого медведя у него все-таки забрал. Моргнул сонно, глядя в черные глаза-бусинки, шмыгнул носом, обнял плюшевое чудище обеими руками, прижал к животу, в котором выразительно заурчало и с выражением легкого шока на лице пошёл следом за Би. На кухне у малыша было чисто, а на плите — пусто. Возле раковины стояла высокая пирамида из картонных коробок с той самой, противно пахнущей, недоеденной лапшой и пара чашек с недопитым чаем. Би водрузил пакеты на стол, стараясь по сторонам не смотреть, на него не смотреть и продукты на стол начал выкладывать с таким видом, будто он на этой кухне каждый день бывает. Цзянь за ним наблюдал молча, размеренно поглаживая медведя между ушами. А потом громко чихнул, закашлялся и прохрипел так, что даже у Би горлу стало больно: — Хочешь чай? — Сядь ты, господи. Или лучше вообще ляг, пока не свалился. — А ты? — А я бульон сварю и уйду. Цзянь завис окончательно, и Би приподняв в воздухе подложку с цыпленком, пояснил так, будто Цзянь совсем уж очевидных вещей не понимает: — Я заказать хотел, но из доставки такой, как нужно, не привезут, а приличных ресторанов в твоем районе нет. Цзянь задумался надолго, чихнул в медведя, прижал покрепче к себе, потёрся о него лицом, вытирая заслезившиеся глаза. У тех, кто болеет, так бывает. И тихо спросил: — Ты точно не маньяк? — Точно. ...Он ел с удовольствием, но не жадно. Первую ложку с опаской попробовал, удивленно посмотрел на Би, который сидел напротив, и покраснел до корней волос. Би усмехнулся и встал: ушёл к кухонным шкафам, включил чайник и пока тот закипал, так и стоял спиной: я на тебя не смотрю, я с тобой не разговариваю, видишь? Ты только ешь. Судя по мерному постукиванию ложкой по тарелке и тихому прихлебыванию, Цзянь ел. Как раз закончить успел, пока Би заваривал чай и долго мешал в нем ложку меда. Не поворачиваясь, спросил: — Ты таблетки пил? — Пил, — придушенно прохрипел Цзянь. Ему от горячей еды стало жарко: когда Би повернулся, он как раз пытался из толстовки выбраться. Она, ожидаемо, застряла на шее, обмотанной шарфом, Цзянь застрял в ней, с поднятыми над головой руками и задравшейся на животе футболкой. Лица его видно не было. И это было как нельзя кстати: посмотри он в тот момент на Би, точно бы решил, что с ним что-то не так. Потому что Би застыл, сжимая в руках чашку с кипятком, не замечая, что пальцы уже ощутимо жжет и только сглатывал нервно, не отрывая от него взгляда. Над головой у Цзяня плавали три вуалехвоста. Они в тот вечер не говорили почти: у Цзяня горло болело адски и от каждого сказанного слова он болезненно морщился. А Би просто не знал, о чем с ним говорить. Засунул грязную посуду в посудомойку, сделал еще одну чашку чая с медом, спросил тихо: — Пойдем? Тебе лежать нужно. В гостиной дождался пока Цзянь, поглядывающий на него с опаской, лег на диван, помог укрыться мягким вязаным пледом, подоткнул под стопы и опустился на пол рядом с диваном. И растерялся. Уходить не хотелось. Но глаза у Цзяня были сонные. Он, разомлевший от тепла и вкусной еды, веки с каждым разом поднимал все с большими усилиями, стараясь окончательно не вырубиться, и на Би смотрел так, будто он, перед тем как уйти, обязательно должен сказать. Одну-единственную фразу сказать, которая все объяснит. У Би такой фразы не было. Би потянулся и осторожно погладил его по ноге чуть выше щиколотки. Получилось щекотно: Цзянь дёрнулся, придушенно хрюкнул от смеха и закусил губу. Би улыбнулся в ответ, убрал руку. — Меня Хуа Би зовут. Мне двадцать шесть. Живу один. Работа престижная, доход стабильный, из вредных привычек — курение, бросать пока не планирую. Любимый цвет розовый. Цзянь ему не ответил. Устроился поудобнее, подложив руку под голову, позалипал на Би, откровенно разглядывая с ног до головы, и сладко зевнул: — Если не придушишь меня во сне, дверь захлопни, когда уходить будешь. Если все-таки придушишь, хистори в ноуте вычисти, пожалуйста. — Хорошо. Больше Цзянь ни о чем спрашивать и просить не стал. Закрыл глаза, пару раз вздохнул глубоко и вырубился, даже не уточнив, на что именно Би согласился. А Би, прежде чем уйти, еще долго разглядывал хоровод из семи вуалехвостов, которые лениво кружили у Цзяня над головой.