Вуалехвост

Сейчас Цоу, недалекий, но всегда такой милый и искренний Цоу, смотрит с улыбкой: — На соседней улице новая рамённая открылась, там вкусно, мы вчера были, и сегодня опять туда. А потом по торговому центру погуляем. Пойдём с нами, все идут... — Не могу я, — отмахивается Цзянь. Сгребает со стола цветные ручки с искусанными колпачками и учебник, вскидывает глаза, когда Цоу перехватывает за руку и кивает на тетрадь: — Лекцию дай списать. Я спал всю пару. — Молодец, — Цзянь фыркает, но тетрадь все-таки отдает, предварительно легонько стукнув Цоу по козырьку натянутой на голову бейсболки. — Весело было, да? — Ага, мы под утро разошлись. Жалко тебя не было. Завтра, кстати, все у Чунь собираются. Придешь? — Не могу, у меня дела. В другой раз, ладно? Хорошо вам повеселиться, и помните: подростковый алкоголизм быстро прогрессирует и почти не лечится. — Да что у тебя за дела постоянно? Что ты делаешь-то, а? Цзянь улыбается беззаботно, пожимая плечами и, пропустив Цоу вперед, выходя вслед за ним из аудитории, все с той же прилипшей к губам улыбкой, совершенно беззвучно, скорее уж, самому себе, чем Цоу, отвечает: — Жду. А на улице весна полным ходом, слишком ранняя, слишком теплая, слишком живая. Плещет зеленью, раздражает, будто напоминая лишний раз: видишь — холода закончились, видишь — закончились слякоть и ветер, видишь — теперь солнце. Солнце есть, а его нет. Дорога от здания к воротам до последнего мелкого камешка наизусть выучена: он теперь по ней проходя, глаза до последнего не поднимает, считает шаги, рассматривает трещины на бетоне, слушает трескотню того, кто рядом оказывается, изредка поддакивая, и до последнего на противоположную сторону дороги не смотрит. Так почему-то проще. Цоу уже у ворот за рукав тянет, привлекая внимание: спросил о чем-то и ответа ждет. Переспрашивает снова, глаза закатив: — Точно с нами не хочешь? На парковке пусто. Как и предыдущие девяносто три дня. Солнце сегодня ослепительно яркое. До рези в глазах. — Нет. Нет, не пойду. Давай, завтра увидимся, — широко улыбается Цзянь и, вскинув поудобнее рюкзак на плече, уходит в противоположную сторону. К дому. По дороге, зайдя в супермаркет, долго слоняется между полками, рассматривая упаковки и придирчиво выбирая, что положить в тележку. На улицу выйдя, оглядывается по сторонам и, щурясь от бьющего по глазам солнца, бредет неторопливо в сторону парка, с трудом подавляя желание оглянуться. Садится на лавочку и скидывает рюкзак на землю, предварительно достав из него учебник и пакетик конфет. Говорят, на свежем воздухе информация усваивается легче. Вчитывается внимательно, повторяет про себя каждое прочитанное слово, запоминая — экзамены на носу. Еще говорят, мы окончательно теряем тех, кого любим, в тот момент, когда от потери перестает быть больно. Чувства потери у Цзяня нет. В парке первая трава пробивается, солнце припекает уже совсем по-летнему, конфеты растекаются по нёбу шоколадно-арахисовой сладостью. Съедает не все: оранжевые, те самые, которые любит больше всего, с ладони обратно в пакет отправляются, пакет — в рюкзак. У него дома этих недоеденных конфет целая миска: стоит себе на кухонном шкафу, бережно прикрытая крышкой и пополняется каждый день. Ритуал. Такой же, как идти по двору универа, не поднимая глаз. Такой же, как и стоять перед дверью в подъезд по десять минут, оглядывая двор. Такой же, как приготовив ужин, сесть в глубокое кресло в гостиной и немного подождать, выпасть из реальности, уносясь мыслями в прошлое, которое казалось будущим, о котором без улыбки думать не получается, в котором так хорошо, что возвращаться в настоящее не хочется. Такой же как выйти на улицу перед сном и побродить по парку, угостив неизвестно откуда прибившегося пса сосисками. Такой же, как дни считать, а перед сном обнять плюшевого медведя: подтащить к себе, прижаться покрепче, задержать дыхание, уткнуться в плюшевое брюхо... — Девяносто четыре. ... и заскулить. Тогда — Это положительно скажется на имидже компании. Да и весело там будет. Чэн смотрел поверх чашки с кофе, поднесенной к губам и, судя по интонации, в сказанное сам он верил не сильно: тон у него был, как у человека, который отказался от ароматного, сочащегося кровью стейка в пользу миски отрубей, и теперь, скрывая разочарование с легкой примесью отвращения, убеждает себя и окружающих, что это куда полезнее. — Два с половиной часа, Чэн. Зачем мы там? Ты же не думаешь, что его и правда застрелят прямо на сцене? — Не думаю, конечно. Подготовкой Зэн занимается, вот он пусть и думает. А наше присутствие — это так, налаживание отношений с перспективным клиентом, и до конца оставаться вовсе не обязательно. Можно вообще в середине уйти, и... — Я уйду, как только они завывать начнут. — Тоже вариант, — кивнул Чен, — ты, главное, хоть покажись. Мы с ними только начинаем работать, если всё хорошо пройдёт... Би, откинувшись в кресле и от души потянувшись, согласно глаза прикрыл, кивнул. Если не придется терзать собственные уши и тратить два часа, которые можно провести куда более приятно, то можно и потерпеть. Насчет приятного времяпрепровождения он пока до конца уверен не был. Цзянь его вчера, несмотря на явную тревогу во взгляде, всё-таки не выставил, но это ещё совершенно не означало, что второй раз такое тоже прокатит. От этих мыслей тоскливо сосало под ложечкой. Эти мысли, наверное, и на лице отражались, потому что Чэн, добившись согласия поприсутствовать на концерте, довольно хлопнул руками по подлокотникам кресла, а потом, присмотревшись, вопросительно вскинул бровь и прищурился. Би только головой качнул: нормально, мол, всё, иди. Чэн пошёл, а Би со своими невесёлыми мыслями остался один на один. Было странно: ещё вчера ему казалось, что всё замечательно, а внутри беладоновым дурманом стелилось что-то очень похожее на предчувствие. Предчувствие, что скоро всё изменится и каким-то образом непременно наладится. Домой он вернулся глубоко за полночь, с не поддающейся контролю улыбкой на лице, абсолютным штилем под рёбрами и осознанием, что всё очень, очень хорошо. Мальчик его принял. Пусть непонятно, странно для них обоих и не совсем добровольно, но всё-таки. Принял. А значит, можно пойти чуть дальше: подружиться с ним попробовать, общаться начать и, хоть как-то, но быть рядом. У Би впервые за истёкшие несколько месяцев наконец-то появилось понимание, что ему со всем этим дальше делать. И стало легко. И думать стало не над чем. Что тут думать? Если тебя не любят — это не безвыходная ситуация. Это даже не лабиринт. Тебе не придется носиться по нему в поисках выхода, натыкаясь на стены, и задыхаться от приступа клаустрофобии. Не будет ни исцарапанных ладоней, ни приступов паники, ни разбитого сердца. С тобой вообще ничего не случится. Просто придётся любить чуть сильнее: так, чтобы на двоих хватило. Би был уверен: он справится. Любить Цзяня оказалось легко. Не любить... не любить его было невозможно. Невозможно было даже пытаться. Би понял это утром, открыв глаза, уставившись в потолок и прокручивая в голове странный сон, в котором мальчик сидел у него на коленях, улыбался и доверчиво тёрся носом о нос, и его тёплые выдохи оседали на подбородке: "Ты меня нашёл. Ты всегда меня находишь." Из чего эта фраза сложилась в подсознании и что она вообще значит, Би не знал, но она казалась очень правильной. Он и правда нашёл. То, что никогда не искал: он думал, его нет и иногда скучал. Как оказалось, скучать по тому, кто существует на самом деле, можно гораздо сильнее. И Би с трудом подавил желание заехать к нему перед работой. Так просто, узнать как дела и на том попрощаться. Еле удержался. Во-первых, не хотелось спугнуть и сломать то хрупкое, что сложилось. Во-вторых, не хотелось совсем повёрнутым выглядеть. И до конца дня Би кое-как дотянул: часто поглядывая на часы и раздражаясь от того, что время тянется слишком медленно. Совсем медленно. Еще немного — и стрелки в обратную сторону поползут. А когда за окном смеркаться начало, выдохнул с облегчением и... понёсся. ...Цзяню явно полегче стало: на шее больше не было шарфа, одет он был в легкую светлую кофту с растянутыми рукавами, волосы были тщательно вымыты, блестели и слегка электризовались, распушившись сияющим ореолом вокруг головы. На этот ореол Би и залип, стоя в дверях и совершенно не понимая, отчего в холодном подъезде, где гуляли сквозняки, вдруг стало так жарко. Пауза затянулась, Цзянь, оглядев его с головы до ног и обратно, вопросительно вскинул брови, и Би спохватился. Приподнял в воздухе пакеты с едой, — вкусной, в его любимом ресторане приготовленной, — заговорил, оправдываясь и радуясь, что руки заняты и не приходится думать, куда их деть: — Привет. Я... это тебе, держи. Я не буду заходить. — Почему? Страха у Цзяня в глазах больше не было. А вот разочарование, совсем лёгкое, неуловимое почти — было. Температура в подъезде подскочила ещё на пару градусов, а Би впал в ступор. Нахмурился, пытаясь понять, о чём это его только что спросили. И что это может значить. Ответ, в общем-то, был очевиден. Очевиден, но так хорош, что вот так сразу, сходу, поверить в него не получалось. Цзянь смотрел выжидающе, напряженно, и Би, попробовал осторожно: — Просто, — выругался мысленно, очень незатейливо и грязно, и еще осторожнее продолжил, — но если ты не против... Цзянь против не был: отошёл в сторону, шире распахивая дверь и прилипая к ней так, будто боялся, что по-другому Би может в квартиру не протиснуться. На пакеты, огромные крафтовые пакеты с логотипом именитого ресторана, посмотрел заинтересованно, когда Би поставил их на пол, и весело хмыкнул: — Я, вообще-то, не голодаю. И не бедствую. Зачем так много? — Не знал, что ты любишь. Кроме лапши. Цзянь согласился легко: — Ладно, — и, подхватив с пола пару пакетов, не дожидаясь Би, потащил их на кухню, — А ты что любишь? Би подумал: "Тебя." И уперся рукой в стену: над головой у Цзяня плавала стайка вуалехвостов. Метнулась следом за ним на кухню, растянулась сияющим шлейфом, а один, совсем мелкий и любопытный, вздрогнул всем телом, взмахнул прозрачными плавниками и ринулся в сторону Би. Уже у самого лица замер, завис на пару секунд, смешно приоткрывая рот, и исчез, как только Би моргнул. Би сказал: — Да без разницы, — взъерошил на голове белоснежный ёжик волос, отдышался и пошёл следом. Цзянь выкладывал на стол аккуратные термоконтейнеры, с интересом разглядывая наклейки на крышках: — Индейка с мятой? — Это вкусно. Невкусного в пакетах в принципе не было: там, откуда Би это приволок, невкусно не готовили, на вынос не подавали, но для постоянного клиента сделали исключение, а отдавая заказ, искренне сокрушались, что оформить должным образом не удалось — Би спешил. На фаршированные шампиньоны и овощи, приготовленные на гриле, Цзянь посмотрел равнодушно, к камбале в сливках с интересом принюхался, а от золотистой хрустящей лепешки, щедро обмазанной прозрачно-зеленым соусом сразу же отхватил кусок, сунул в рот, прожевал и блаженно закатил глаза. Би куда больше заинтересовал пакет с апельсинами, который лежал возле раковины и пара коробок конфет — к нему, вероятно, сегодня друзья из универа приходили. Кольнуло. Несильно, тонко. Неприятно. Цзянь следующую коробку отодвинул подальше, слегка наморщив нос: — Мидии. — Угу. У тебя есть кто-нибудь? — Родители. Но они в Гонконге живут. У отца там работа, а мама раньше жила здесь, со мной, но часто уезжала. Теперь я, вроде как, взрослый, могу жить один, и она переехала к отцу. Но мы часто видимся. А что? — Ничего, — таким же ровным голосом отозвался Би и подумал, что зря он секунду назад с таким усердием язык прикусил. Не похоже, что Цзянь вообще понял, что Би имел ввиду. Пожал плечами: ничего, так ничего. Достал тарелки и приборы, убрал лишние коробки на кухонный шкаф и с улыбкой повернулся к Би: — Ты что будешь, Сахарная голова? Би замер. Огляделся, ожидая увидеть на кухне кота, хорька или ещё какую-нибудь живность, которую вчера не заметил, но на кухне, кроме них, никого не было, и Би с запозданием понял. Рассмеялся коротко: — Как-как? — А? Я это... привык просто. Я же раньше не знал, как тебя зовут, а называть тебя было как-то надо, ну, пока ты за мной ходил, и вот... Сахарная голова. На последних словах, Цзянь в шёпот скатился. Порозовел. Неуклюже покрутил пальцем в воздухе, указывая на голову Би. И было ему явно неловко. Би было все еще смешно: — М-м. Сахарная, значит. Красиво. Ещё Би хотелось подойти поближе и спросить что-нибудь неадекватное. Вроде: потрогать хочешь? Или: хочешь, луну с неба достану, чтобы она тебе по ночам спать не мешала? Вместо этого Би спросил: — А раньше — это когда? Цзянь посмотрел растерянно: сам, мол, не знаешь? Прочистил горло, отвернулся: — Осенью ещё, — вздохнул, поймав непонимающий взгляд Би, и порозовел ещё больше. — Что? Тебя, знаешь ли, не заметить сложно. Би усмехнулся. Представил, что сказал бы Цзянь, если бы узнал, что передвигаться в режиме тени — профессиональный навык, и если бы Би задался целью оставаться незамеченным, остался бы. Хотел спросить, почему Цзянь так долго предпочитал делать вид, что совсем его не видит, но не стал: он бы тогда тоже что-нибудь спросил. Что-нибудь такое, на что у Би ответа точно не было. По крайней мере, такого, который можно было озвучить вслух. ...Вечер тот получился странным. Би к тому моменту, как они сели за стол, слегка отпустило: радость от того, что вот же он — совсем близко, рядом, — не прошла, но немного утихла. Цзяня тоже отпустило: наверное, от эффекта неожиданности, вызванного появлением Би. И оно повисло. Тягуче-клейкое, неловкое в воздухе. Тревожно-трепетное в грудной клетке. Спрашивать его ни о чём, кроме самочувствия, Би не стал, зато пытался рассказать о себе. Очень вкратце и очень нейтрально. Получалось так себе. Цзянь слушал с интересом, ел, изредка поднимая на Би глаза и улыбаясь. Но напряжение в нём чувствовалось отчетливо: так, будто он сказать что-то хотел, но не решался. И когда вечерняя темень налетела, ударилась в оконные стекла, Би на него засмотрелся чуть дольше обычного, чуть дольше того, что могло бы считаться приличным, и сказал с несвойственным ему сомнением в голосе: — Мне, пожалуй, пора. Уходить не хотелось. И быть где-то, кроме как здесь, не хотелось. Зато хотелось что-нибудь забыть, чтобы завтра был повод вернуться. От кухни до входной двери Би шёл лихорадочно выискивая. Повод, причину, любую глупость, за которую можно зацепиться, предложить и услышать в ответ, что завтра тоже можно. Ни поводы, ни причины не находились, а грудь сдавило тоской и таким чувством потери, будто он на век с ним прощается. Из подсознания шипящей гадюкой выползла мысль, что как только он повернется, Цзянь посмотрит в глаза, нахмурит бесцветные брови и попросит больше не приходить. И ладно бы хоть так. Лишь бы не попросил еще и по пятам ходить перестать. Кожу на шее густо стянуло мурашками, короткие волоски на затылке приподнялись. Би сдернул с вешалки пальто, — с раздражением отметив, что выглядит оно в этой простой квартире слишком понтливо. Как и черная рубашка, и брюки с идеальными стрелками, и вообще весь он. Уже обуться успел, когда Цзянь тихо окликнул по имени, и пришлось повернуться, крепко сжав зубы и искренне надеясь, что все, что внутри творится, на лице не отражается. И замер, встретившись с ним глазами. У Цзяня в них бегущей строкой неслась паника. Он в паре метров от Би остановился, психовано дергая пальцами ткань домашних штанов на бедре, заметался взглядом от лица Би к двери у него за спиной и обратно, и смотрел так, будто прямо сейчас, именно в эту минуту происходит что-то совершенно непоправимое. Хмурился. А потом, будто смирившись с тем, что получится все равно бестолково и до стыдного глупо, громко выпалил: — У меня "иксбокс" есть! — Что? Би правда не понял, а Цзянь от этого непонимающего тона, совершенно растерялся и продолжил, запинаясь на каждом слове: — "Иксбокс". А ещё у меня игра новая, гонки. Я сегодня попробовать хотел, и если ты не торопишься, и если тебе вставать рано не надо, может... Хочешь? — Хочу, — совершенно потерянно отозвался Би, наступая носком одной туфли на пятку другой и закидывая пальто назад на вешалку. Внутри визжало. Внутри захлебывалось радостью, необузданной, дикой, кромешной, в абсолют возведенной. Хочешь... Если бы Цзянь, наблюдая, как он собирается уходить, вдруг сообщил, что у него в комнате установлен ядерный реактор, и предложил показать, предварительно предупредив, что уровень радиации там зашкаливает, он бы ответил то же самое. Цзянь, очевидно, на такую реакцию не рассчитывал: замер, приоткрыв рот, оглядел Би с головы до ног, моргнул пару раз и выдохнул еле слышное: — Да? И улыбнулся. Улыбнулся широко, радостно и унесся на кухню, притащил оттуда глубокую миску с конфетами в разноцветной глазури, и здоровую бутылку с колой, скинул на пол мелкие подушки с дивана, плюхнулся на них и, глядя как Би опускается рядом, посмотрел странным, слишком серьезным взглядом: — Точно не спешишь? — Нет. ...С гонками у Би не заладилось: Цзянь, сидящий рядом, вздрогнул от беззвучного смеха, когда болид Би опять унесло с трассы в пустыню и тот, фырча и трепыхаясь, забуксовал в песке. Би, уже даже не пытаясь выправить ситуацию, улыбнулся, не поворачиваясь к Цзяню, протянул ему джойстик: — Признавайся: он заколдованный? — Нет. — Ты вообще водить-то умеешь? — Нет. Цзянь, джойстик из рук забирая, слегка прихватил пальцы Би своими. Чужим теплом от кисти до позвоночника шарахнуло так, что в глазах у Би потемнело. А он почему-то не отпускал: сглотнул с трудом и тихо сказал очень доверчивым, честным голосом: — Я не думал, что ты сегодня придешь. — Почему? Би себя за этот вопрос похвалил сразу же. Мысленно по голове погладил — дурной и "сахарной", — и замер, чувствуя шизофреническую неловкость. Ну конечно: почему? С чего бы? Ты же не думал, что я просто исчезну и оставлю тебя в покое, да? — Не знаю, — спокойно отозвался Цзянь, — просто подумал, что однажды ты можешь не прийти и всё. Над тем, что ему ответить, Би думал долго. Остановился на правде: — Не могу, — запоздало подумал, что такой честностью и напугать недолго. Но Цзянь отчего-то совсем не испугался: внимательно посмотрел в глаза, очевидно, пытаясь понять, не шутит ли он, и очень серьёзно кивнул: — Хорошо. И, садясь удобнее, повернулся к нему лицом. ...На ближайшие пару часов Би из реальности выпал. Время исчезло вместе с неловкостью, и появилось что-то другое: теплое, тихое. Было поздно, было давно уже за полночь. Был бормочущий фоном телевизор, Цзянь в позе лотоса, изредка таскающий конфеты из тарелки, и Би сидящий рядом с ним и полностью потерявшийся в собственных ощущениях. Не было пауз. И не было ощущения, что они знакомятся поближе или узнают друг друга получше. Зато было чувство, что они очень давно не виделись и им взахлеб нужно рассказать друг другу обо всем, что произошло за это время. За целую жизнь. Поделиться отдельными историями, которые сами всплывают в памяти и будто просятся с языка: расскажи ему, ему понравится, он поймет. В порядке бреда, перескакивая с одного на другое. От выбора будущей професии — к облаку, которое Цзянь видел два года назад, и которое было очень, ну просто очень, до мельчайших деталей похоже на дракона. Он никогда таких больше не видел. От последней прочитанной Би книги, которая понравилась, но остались сомнения насчет жизненной философии автора — к рассказу о псе, который жил у него в детстве и был настолько злым, что крутился волчком и сгрызал до крови собственный хвост. Без дат и биографических данных. Без деталей и недопонимания. Обрывками воспоминаний и набором эмоций, которые хранились бережно в памяти и ждали своего момента. Ждали его. Когда Би задумался на пару секунд, а Цзянь закончил предложение вместо него, стало слегка не по себе, и Би спохватился: теперь-то уж ему точно было пора. Цзянь на этот раз удерживать не стал, кивнул: — Я провожу, — и уже в коридоре, поняв, что Би смотрит на него, завязывающего кеды, с удивлением, пояснил, — я два дня на улице не был. Выйду с тобой, подышу. Выйдя на улицу, на машину Би посмотрел тоскливо и поджал губы. Би подумал, что пора прощаться. Би сказал: — Здесь смотровая площадка недалеко. Там красиво. — Ничего красивого там, в общем-то, не было: вид так себе, обычный, ничего выдающегося, без "вау"-эффекта. Би просто не придумал, куда еще его позвать в три часа ночи в натянутой кое-как куртке и в штанах с вытянутыми коленками. — Ты же давно на улице не был? Хоче... — Хочу. ...А потом был город в огнях, ветер с запахом сосен и растаявшего снега, и Цзянь, сидящий рядом с ним на капоте, весело рассказывающий про универ и прихлебывающий вкуснопахнущий жасминовый чай, купленный по дороге. Би рядом стоял, слушал его, с улыбкой наблюдая, как он ерзает, будто даже сидя не вертеться не может. Цзянь дорассказывал, притих, запрокинул голову к звездному безоблачному небу. — Знаешь какое-нибудь созвездие? — Нет. Я вообще не понимаю, как люди их видят. Звёзды и звёзды. — Как думаешь, там есть кто-нибудь? Ну, на других планетах. — Не знаю, — пожал плечами Би. — Мне до недавнего казалось, что и здесь никого нет. — А теперь что? Би рассмеялся тихо, повернулся в пол-оборота, обхватил Цзяня за голову, удерживая за затылок и прижимая ладонь ко лбу, проверяя температуру. — А теперь ты. Цзянь дернулся, повернулся резко, едва не свалившись с капота, и для равновесия вцепился в плечо Би. Лоб у него был теплый, волосы мягкие, а глаза светлые-светлые. Руку с его лба убирать не хотелось. И отворачиваться от него — тоже не хотелось. Особенно, когда пальцы на плече сжались чуть крепче. Цзянь не двигался, только смотрел слегка пьяно и шумно захлебнулся воздухом, когда Би, не убирая ладонь, осторожно провёл большим пальцем по светлой, шелковой брови. — Меня нельзя целовать. Я заразный. — Да я и не собирался, — ошарашенно выдохнул Би и отшатнулся, — Я и не думал. Зло получилось. Потому что обидно было, по-настоящему. Он ведь и правда — никогда. Он себе не разрешал. Цзянь кивнул заторможено, улыбнулся неловко, натянуто и отвернулся. И от Би, и от города. Уставился куда-то в темноту сбоку и замер, совершенно не двигаясь, а Би вернулся на прежнее место, оперся о капот, чувствуя как повисло в воздухе странное, тягучее напряжение. Отпустило, правда, сразу же: Цзянь, оказавшийся так близко, вздрогнул от смеха. Би тоже улыбнулся и, повернувшись к нему, так и замер с этой дурацкой улыбкой на лице: он не смеется, он плачет. Ужасом накрыло так основательно, что Би собственный голос не узнал: — Ты чего? — потянулся к нему, дергая за рукав, — да чего ты? Я обидел тебя чем-то? Цзянь замотал головой, заерзал, отодвигаясь подальше: — Нет. А у Би с каждой секундой внутри все холодело и холодело, покрывалось пушистым инеем и схватывалось ледяной коркой, которая тут же трещинами шла и колола, колола, жалила: обидел. — Цзянь? — Би с капота слез, встал напротив, дёрнул шутливо за тонкую прядь волос, — Цзянь, что? Цзянь на него упорно не смотрел. Голову наклонил пониже, так, что Би и лица не было видно, шмыгнул носом, зло потёр лицо рукавом и тихо пробормотал: — Ничего. Ничего, не обращай внимания, нормально всё. Я просто... Я думал, ты тоже, — к Би повернулся и улыбнуться попробовал. Губы у него повело судорогой. А Би швырнуло вперед так, что едва на ровном месте равновесие не потерял, пытаясь одновременно схватить его за ладони и шею и крепко прижимаясь лбом ко лбу. — Ну конечно, я — тоже. Я тебя очень. И сам не понял, кто потянулся первым, но в следующее мгновение его губы оказались на чужих, — жестких и теплых, а ладони Цзяня — на его запястьях. Локтях, плечах, шее. Обожгли кончики ушей и скулы, прихватили ласково короткие волосы на затылке. А Би так и застыл, просто прижимаясь к губам, вслушиваясь в каждое прикосновение, и боясь не то что пошевелиться, а даже дышать. И думал, что это удивительно: он его целует, — он же его целует, — а сердце в груди не развалилось на части. Пульс не прыгнул под сотку и кипяток по венам не заструился. Было просто тепло. И почему-то очень тихо. И ещё — неустойчиво: будто небесное пухлощекое дитя расшалилось где-то там, на краю галактики, обхватило земной шар ладонями и вертит его из стороны в сторону, разглядывая континенты и нарушая к чертям гравитацию. И было знакомо. И было так правильно, что отстранился он почти сразу: хотелось в глаза заглянуть и убедиться, что не один он это чувствует. Цзянь в ответ смотрел сосредоточенно и удивленно, будто прислушиваясь. Приоткрыл рот, собираясь что-то сказать, а в итоге только уголком губ дернул в полуулыбке — растерянной, но умиротворенно-счастливой. И потянулся снова.