Вуалехвост

Сейчас Пёс сегодня необычно спокойный. Притихший. Сидит себе рядом, накормленный уже и обласканный, и только изредка вскидывает ухо, прислушиваясь к звукам улицы. Ему вряд ли человеческие печали понятны. У него своих дел навалом: кошек дворовых гонять да изучать между делом район, в котором совсем недавно живёт, выискивая, где днём можно на солнце погреться, а ночью спать в безопасности, не боясь, что под рёбра пнут. Он этими важными собачьими делами весь день занимается, а потом, вечером, приходит на одно и то же место, и со временем никогда не ошибается, будто в него внутренний таймер встроен. Цзянь понятия не имеет откуда он взялся, не было его раньше. Не было, а потом появился, будто невидимым поводком притянулся в один из дней, когда Цзянь на земле сидел и смотрел на воду, прислушиваясь к себе и миру. Пёс постоял на расстоянии, принюхиваясь и присматриваясь, а потом подошёл и улёгся рядом, да так и остался на ежевечерние встречи и тихие посиделки у грязного, заросшего тиной пруда на окраине парка. Странный он, пёс этот: блохастый и грязный, а держится всегда с таким чувством достоинства собственного, будто он очень породистый, просто случайно оказавшийся в положении уличной попрошайки-бездомыша. На угощение никогда не накидывается, не обдает радостным лаем и хвостом не виляет, стоит себе в стороне в ожидании, пока Цзянь принесённую из дома еду не выложит в миску, и присматривается к нему так, будто они друзья давние и всё-то пёс про него знает. Цзянь про него ничего не знает, но по ввалившимся от голода бокам и грязной свалявшейся шерсти понимает, что жизнь у пса не то чтобы сахарная. Так и повелось: встречаться здесь вечером, сидеть рядом, думать каждый о своем и вслушиваться в тихо журчащую воду. — Мне, собака, опять не спится. Пёс в ответ понимающе вздыхает: он, возможно, тоже уснуть не может. Он, возможно, тоже кого-то ждёт. Тогда Не знал ни имени его, ни голоса. Не знал, кто он и зачем следом таскается, да и в том, что именно за ним — до определённого момента уверен не был. Он просто увидел его однажды и сразу до мельчайшей детали запомнил. День тот был самым обычным: универ и занятия скучные, в перерывах — весёлый смех и выкуренная на треть девчачья сигарета с фруктовым привкусом, пресная еда в столовой и благие, но шаткие планы на вечер — доклад дописать. По дороге от здания к воротам одногруппники весело трещали про вечеринку, и планы как-то сами собой корректировались: ну не отчислят же его за этот доклад, так ведь? На улице стояла ранняя зимняя темень, с неба снежинки срывались, руки мёрзли в перчатках без пальцев, а в голове к концу дня слегка шумело. У него так бывало: появилось в последние дни осени, он тогда от нечего делать пытался стойку на руках сделать, свалился неудачно и в голову разом ударило этим шумом. Цзянь даже думал, что повредил себе что-то, но шум утих так же внезапно, как и возник, и пару недель не появлялся. Потом вернулся, но бывало это редко и дискомфорта не доставляло: исчезал, стоило по уху ладонью провести или головой повертеть. Вот и в тот день Цзянь тоже, стараясь от ненавязчивого гула избавиться, принялся по-птичьи дёргано шею разминать, повернулся, зацепился взглядом и замер. Цоу тормошил, тянул за рукав раздражающе и настойчиво, спрашивал о чём-то и явно ответа ждал. А Цзянь не знал, что ответить. И о чём его спросили тоже не знал — не слышал. Цзянь стоял в состоянии легкого паралича и завороженно на противоположную сторону дороги пялился, на стоящего у машины незнакомого парня. Он ждал кого-то, наверное: курил, повернувшись в пол-оборота, так, что и лица толком не разглядеть было, но Цзяню хватило и этого. Мир слегка расплылся, поблёк и остался только он: убийственно яркий монохром — одежда чёрная и белоснежные волосы. Нереальный. Галлюциногенный. Будто пришелец с другой планеты. Он затянулся, слегка запрокинул голову и выдохнул дым. Цзянь захлебнулся вдохом. На ровном месте споткнулся. Уцепился за чужую руку, пытаясь равновесие удержать. По инерции пару шагов вперёд сделал и отчего-то подумал странное: ну наконец-то, где же ты был так долго, мы с тобой пару столетий не виделись. По всему телу шарахнуло радостью, безграничной и жгучей, такой, что аж горло сжалось и глаза запекло. Он — нет, он — разумеется, во все эти девчоночьи глупости про любовь с первого взгляда не верил. Чушь ведь. Никто так не влюбляется. Это так не работает. Для того, чтобы влюбиться, нужно, знаете ли, немного больше. Может быть, два взгляда и один вдох. Может быть, пара слов и прикосновение. Вот только отлипнуть от него, отвести этот первый, — не работающий, — взгляд никак не получалось. А потом весь вечер никак не получалось его из головы выбросить. Даже когда на той самой развесёлой вечеринке оказался, где было многолюдно, шумно и пьяно, не думать не получалось. А если и получалось, спустя жалкие десять минут мысли возвращались, лезли настойчиво в голову. Он красивый. Он на снег похож. Или на сахар. Снежный сахар. Сахарный снег. Такая вот безумная психоделика: это ж надо, с одного взгляда — и так размазало. Цзянь, даже спать укладываясь, совершенно уверен был, что он и ночью будет сниться. Он или сахарные снежинки — что-нибудь такое, волшебное, сладко-холодное. Но снилось ему лето. Снились ему зеленые холмы, бескрайнее поле, трава по пояс и огромный каштан с раскидистой, сладко пахнущей кроной. Там, в этом сне, было что-то ещё, что-то очень хорошее, вот только что вспомнить никак не получалось. И весь следующий день Цзянь прошатался сомнамбулой, отмахиваясь от друзей, залипая в одну точку на лекциях и вырисовывая на полях тетрадных страниц то сугробы, то кубики сахара, а мысли так и кружились обрывками сновидения и воспоминаний о незнакомце из вчерашнего дня. Незнакомец вечером на том же месте оказался, только на этот раз сидел в салоне своей огромной чудовищной тачки, — такие, наверное, покупают, чтобы в пьяном угаре фонари сшибать, — свет в салоне был включен, и Цзянь как зачарованный прилип глазами к желтоватому свечению. Рюкзак, небрежно на плечо закинутый, соскользнул и, разумеется, по закону подлости оказался не до конца застегнутым. Из бокового кармана ключи вылетели, ручки и выданные на сдачу кофейным автоматом монетки. Цзянь тихо ругнулся, присел, на ощупь собирая свои богатства непослушными пальцами, разглядывая через боковое стекло плечи, профиль и белоснежные волосы, — ну правда же, сахарный, — а когда поднялся, в голове зашумело. На том его спокойная жизнь и закончилась. Потому что: раз — оказалось, что Сахарная голова у ворот ждёт кого-то каждый день, два — вылетать из здания, даже куртку толком не застегнув, вошло в привычку. А ещё было безумно интересно, кого он там ждёт. И однажды он, отбившись от друзей, затаился в тёмном углу двора. Замерз, зато от души налюбовался. Жаль, ничего интересного не дождался, как и тот, что в машине напротив ждал. Как и тот, что устало уложил руки на руль, а белоснежную голову на руки и сидел, неотрывно гипнотизируя взглядом ворота. Пару раз поговорил с кем-то по телефону, один раз покурить вышел, постоял рядом с машиной, неторопливо и глубоко затягиваясь, отбросил прицельным отточенным движением окурок в урну, устало потёр ладонью глаза, глянул ещё раз на ворота, сел в машину и укатил, так никого и не дождавшись. Весь следующий день Цзянь был немного нервным, потому что разбесившийся червяк сомнения всё покусывал: а вдруг сегодня не приедет? Вот вдруг он именно сегодня... вдруг больше никогда?.. Но Сахарная голова, к счастью, оказался на месте, курил в приоткрытое окно и снова кого-то ждал. Внутри привычно оборвалось, щёки вспыхнули, и пришлось лицо по самый нос в шарф спрятать, чтобы окружающие эту неуместную радость не разглядели. Цоу по плечу хлопнул, прощаясь, сказал что-то, очевидно, весёлое, потому что пара приятелей, которые рядом шли, одобрительно загоготали. Цзянь, чтобы идиотом не выглядеть, тоже на всякий случай загоготал, кивнул напоследок и отправился домой. И по дороге всё грел эту улыбку шарфом, а зайдя по дороге в супермаркет, долго и задумчиво выбирал самый красивый сахарный леденец на палочке. Замешкался у выхода, пытаясь стянуть обёртку не отогревшимися пальцами, скользнул взглядом по заснеженной улице и замер, уставившись на знакомый силуэт, подсвеченный тускло-лимонным фонарём. Попытался убедить себя, что показалось, — снег вовсю сыпался, лепил крупными хлопьями и видимость была так себе, — и сразу же эти попытки оставил: ни за что он его ни с кем не перепутает, он его всегда узнает. Цзянь тяжело сглотнул, пару раз провёл ладонями по выбившимся из-под шапки, разлохматившимся от сырости прядям, сунул леденец в рот и, выходя из магазина, сам не зная зачем, задержал дыхание. На языке разливалось сахарной сладостью, и до самого дома Цзянь дошёл, не оглядываясь: очень уж хотелось верить, что незнакомец не остался стоять у магазина, не свернул в какой-нибудь переулок, не исчез, а идёт за спиной, шаг за шагом, след в след. И пусть это всего лишь глупое совпадение. Было ему в тот снежный вечер тепло и сладко. ...Спустя пару недель Цзянь понял: таких совпадений не бывает. Как себя ни убеждай, как ни одергивай, оберегая от разочарования — ну не бывает, и всё тут. Его таинственный незнакомец ежедневно тем же путём ходит, от самого универа и дальше, по обледеневшей растрескавшейся дорожке в парке, дальше, шаг за шагом, след в след — прямо так, как мечталось, и исчезает, как растаявший по весне снег, стоит за границы парка, из мутного полумрака к светящимся фонарям выйти. Исчезает до следующего вечера, чтобы снова у ворот ждать, а потом по пятам идти. Его ждать. За ним идти. Цзяню бы тогда испугаться. Выяснив, что за тобой неизвестно кто и неизвестно зачем ходит, испугаться — самое оно. Но испугаться никак не получалось. Зато очень хорошо получалось мечтать перед сном: вот однажды его незнакомец подойдет и скажет что-нибудь, — про погоду, которая за последнюю неделю существенно улучшилась, или спросит как пройти куда-нибудь, или... — да какая разница, что он скажет?.. В самых смелых мечтах, тех, в которых и самому себе признаться было страшно, Сахарная голова эту чушь вообще не нёс, он просто догонял и предлагал выпить по чашке горячего шоколада в кафе со стеклянным окном во всю стену, расположенным сразу за парком, и... собственно, всё. Дальше предложения этого и такого кивка, что чуть шея не ломалась, мечты не заходили. Иногда в голову закрадывалась бредовая мысль самому подойти. Подойти и, например, просто поздороваться. Просто же, да? Конечно, просто. Особенно, когда тебе девятнадцать, и ты запал на самого красивого парня, которого видел за всю свою жизнь. Особенно, когда весь твой опыт ограничивается засосом, по пьяни залепленным на шею лучшему другу, который от этой выходки впал в такой ступор, что даже ругаться не стал. Особенно, когда есть вероятность за попытку знакомства получить в лобешник, потому что он — парень, и ты — тоже парень. Особенно, когда понимаешь, что даже если по лбу не выхватишь, всё равно вряд ли что-то выгорит: у него, наверняка, от таких цзяней обоих полов отбоя нет — вон как девчонки пару дней назад хихикали и оглядывались, когда он из машины покурить вышел. А он и не заметил. Ни девчонок этих, ни Цзяня, который его увидев, покраснел, будто кипятком ошпарили, дважды споткнулся, едва не свалился, слегка оглох и с размаху влетел всем телом в какого-то старшекурсника. Попробуй тут подойди... Да и вдруг он себе всё это нафантазировал, мало ли, кто куда и зачем ходит. Но однажды Цзянь все-таки не выдержал: остановился посреди парковой дорожки, скинул рюкзак на землю, присел, завозившись со шнурками, которые и не думали развязываться, и глаза скосил так, что больно стало. Сахарная голова метрах в двадцати стоял. Стоял, понимаете? Ждал. И никаких сомнений не осталось. Внутри напряглось. Внутри натянулось проволочной растяжкой, разорвалось, лопнуло и завилось от восторга в серебристые скрипичные ключи. Внутри за-пе-ло. И показалось, что вот сейчас, буквально через пару секунд случится что-то очень хорошее. Цзянь встал, обернулся и уставился на него, прикусив губу и до боли стиснув лямку рюкзака. Глаза в глаза — и сердце в горле, глаза в глаза — и жадно, долго, до детали мельчайшей — радужки цвета мёрзлой полыни, красивый рот, пальто расстегнутое, широкие плечи, руки в карманах, — смотреть не насмотреться, дыхание задерживая и про себя скороговоркой подойти убеждая. Не сработало, разумеется. Не подошёл. Но и делать вид, что случайно за спиной оказался тоже не стал: постоял, так же внимательно изучая в ответ, а потом просто развернулся и пошёл прочь. Цзянь так и остался стоять, глядя в спину, пока вечерняя темень окончательно его не спрятала. ...А на следующий день его не было. Цзянь из ворот вышел и упёрся взглядом в пустое место на противоположной стороне дороги. Повертел головой, соврал друзьям, что забыл учебник, попрощался, прождал его целый час и только потом домой отправился, крепко сжимая дрожащие от обиды губы: вот так, значит, да? И неделя оказалась бесконечной, каждое утро было хмурым, день длинным, а вечера — тоскливыми. Цзянь самоедничал, со злостью винил себя за ту глупую выходку в парке и чёрт знает кому обещал, что если его незнакомец вернётся, если он только вернётся, он никогда-никогда больше такого не сделает. Что он такого ужасного сделал, он и самому себе объяснить не мог, просто знал, что не надо было ни оборачиваться, ни смотреть на него. Он бы тогда и дальше каждый день приезжал, и ждал бы его, и ходил бы следом, и... Цзянь эти невесёлые мысли всю неделю обдумывал, а в воскресенье, сидя в маленьком неуютном кафе, всё это безнадёжное, беспросветное, не стесняясь рассказывал Чжаню, лучшему другу ещё со школы, — тому самому, пострадавшему от пьяной страсти, — плакался, жалился, шмыгал носом, глядя в окно на не поделивших что-то, драчливых галок, и дул через соломинку шумные влажные пузыри в молочный коктейль. Чжань слушал, хмурился, качал головой и крутил пальцем у виска: — Ты же его даже не знаешь. — Ну и что? — А если он сумасшедший? — Да и пусть. Чжань скривился, еще больше нахмурился и, пытаясь хоть как-то утешить, притащил ещё один коктейль с шапкой взбитой пены, щедро политой шоколадом. А потом, прощаясь на станции подземки, полез в сумку и вручил Цзяню перцовый аэрозоль — на всякий случай. Баллончик этот Цзянь, придя домой, зашвырнул куда подальше: дурень Чжэнси, даром что на физфаке учится. ...Он в понедельник вернулся. Цзянь, увидев знакомую машину, чуть на месте не умер от радости. Покосился и тут же глаза отвёл, выдохнул так, будто прошедшую неделю весь мир на плечах нёс, — они аж поникли от облегчения, — и пошёл к дому. В парке висели медовые сумерки, которые бывают после безветренного тихого дня, под ногами хрустел свернувшийся в прозрачные горошины снег, а в голове шумело, и от шума этого в тот день ничего не помогало: хоть шапку дёргай, хоть уши ладонями три. Цзянь у самого выхода из парка притормозил, потоптался нерешительно на месте, попинал кедой мёрзлую слякоть, обернулся и коротко на него исподлобья глянул: никуда больше не уходи. А Сахарная голова в тот вечер впервые не отстал в парке, а дошёл до двора. И делать так начал каждый день. Так оно и шло. Привычка благополучно перетекала в зависимость. Последнюю пару Цзянь теперь еле высиживал, не выпускал из рук мобильный, поминутно проверяя, сколько там осталось до него, шаркал ногами по полу от нетерпения и, как взбесившийся грызун, точил всё, что под руки попадало — карандаши, ручки, завязки на собственной худи, а один раз, увлёкшись, даже сжевал кусочек ластика, — потом на ходу натягивал шапку, вылетал к воротам, замирая от предвкушения, улыбался в шарф, увидев его машину, и неторопливо шёл в сторону дома, едва удерживаясь, чтобы от удовольствия не замурлыкать, по двору нёсся почти бегом, взлетал на лифте на свой десятый, не разувшись нёсся по квартире и прилипал носом к окну. И каждый день надеялся, что вот сегодня, вот именно сегодня... "Сегодня" никак не наступало. А Цзяню теперь всё чаще снились странные сны. В них было сладко, от них было стыдно, из них не хотелось возвращаться. Бескрайнее поле с травою по пояс и огромный каштан с раскидистой кроной. Где-то рядом оглушительно громко журчала вода, солнце горячими лучами целовало лицо, пробиваясь сквозь ветви и листья. И он щурился на него из-за чужого плеча, чувствуя голой спиной прохладную траву, бормотал что-то сбивчиво-жаркое, запрокинув голову, выгибался навстречу размеренным глубоким толчкам и крепко сжимал в кулаке волосы на чужом затылке. Они в этом сне отчего-то длинными были, но всё такими же белоснежными. Не перепутать... Цзянь из этих снов выплывал с запахом лета, забившимся в горло, с глубоким стоном на губах и ноющей тяжестью внизу живота. Цзянь после этих снов долго рассматривал потолок, потом шёл в душ, а вечером, выцепив взглядом его машину, натягивал воротник парки до самого носа и мучительно краснел. И даже с Чжанем, от которого отродясь секретов не было и который последнее время выполнял функцию службы поддержки по телефону, таким вот поделиться не мог: тот и так с каждым разом кипятился всё сильнее. — Он точно больной... Ты слышишь? — Слышу. — Пообещай, что если он к тебе подойдёт, ты закричишь. — Обещаю. — Цзянь! — Да обещаю я. Сразу же заору так, что в Пекине услышат. От радости. Чжань устало вздыхал: — Ты тоже больной... Повода заорать Цзяню в ближайшие пару недель не предоставилось: никто к нему подходить не собирался. Но до дома провожал исправно. И однажды Цзянь не выдержал: шёл себе, шёл, боясь оглянуться и прислушиваясь к знакомому шуму в голове, и так оно всё надоело, так оно всё вымотало этими глупыми надеждами, мечтами и ожиданиями, что Цзянь едва ли не впервые в жизни по-настоящему разозлился. Повернулся и пошёл к нему, с каждым шагом беленясь всё больше: — Ты псих? Чего ты за мной таскаешься? Цзяня аж затрясло, а этот, сахарный, даже в лице не изменился, ни один мускул не дрогнул — стоял себе и смотрел совершенно спокойно и... ласково. Господи, боже, ласково. Ощупал внимательным, цепким взглядом лицо, в глаза заглянул и, слегка нахмурившись, уставился на что-то чуть выше головы. Пару шагов назад сделал и примирительно руки поднял, опять, скорее всего, собираясь вот так просто спиной повернуться и уйти. Опять на неделю. Или вообще насовсем. И этот простой жест взбесил неожиданно сильно: сколько можно-то? Ходить, смотреть, молчать и сниться — сколько? — Хватит. Цзянь сам до конца не знал, что он этим "хватит" сказать хотел, но получилось требовательно и зло. После такого только и осталось повернуться и, крепко стиснув зубы, зашагать себе в сторону дома, убеждая себя, что всё правильно. Хорошо всё. За спиной было тихо. На душе было паршиво. Под рёбрами до пунцово-алого было больно. ...Ему той ночью снова снилось их поле. Ему той ночью снова снился он. Кузнечики распевали летние песни, из-за холмов долетал запах дыма и человеческого жилища, неподалёку от круга примятой травы под каштаном паслись оставленные без привязи лошади — сытые, холёные. Сердце билось в горле, по телу гуляла истома и налетающий ветер воздушным языком прохладно слизывал с кожи пот. А потом перед лицом появилась ладонь — широкая, с длинными сильными пальцами и натруженной грубой кожей, — мягко легла на лоб, убирая влажные волосы, и низкий хриплый голос тихо сказал в самое ухо: — Нам идти пора. Тебя скоро хватятся. — Ну и что? — Опять весь замок на ушах стоять будет. Цзянь с ним был полностью согласен. Вздохнул, перевернулся на живот, укладывая подбородок на чужую грудь, потёрся щекой о тугие мышцы и прихватил губами белоснежную прядь волос: — Да и пусть. Покосился на груду одежды, сваленную неподалёку, прошёлся взглядом по собственной тонкой рубахе, улыбнулся, разглядывая расшитый золотой нитью, надорванный нетерпеливыми пальцами ворот, и тут же помрачнел, остановившись на жилете из чепрачной кожи, стальным наручам и упрятанному в ножны тяжёлому мечу. — Когда ты уходишь? — На рассвете выдвигаемся. Он этот меч всей душой ненавидел. Меч этот — вечный бродяга, жаждущий крови, вечный разлучник, раз за разом уводящий за собой того, кого хотелось никогда не отпускать. Горло будто ледяной рукой сжало. — Пообещай, что вернёшься. — Конечно, вернусь. Ты и соскучиться не успеешь, ты даже не заметишь. Вернусь и сразу же тебя найду. И снова тебе придётся тайком ото всех сбегать и прятаться со мной вот здесь. Снова будем звезды по ночам рассматривать, а днём в озере купаться и... — Когда ты вернёшься, уже зима будет. Наше озеро льдом покроется... — Нет, — чужие пальцы в волосах запутались, погладили, потянули мягко, но настойчиво, заставляя голову запрокинуть и в глаза смотреть, — да нет же. Раньше. Осенью. Может быть, поздней, но до зимы я обязательно вернусь. До первого снегопада. Я обещаю. Проснулся Цзянь от этого сладкого сна в холодном поту и с мокрыми глазами. Проснулся от застрявшего в горле громкого вопля "Ты врёшь!" И долго лежал, уставившись в окно и придерживая рукой выламывающее рёбра сердце. За стеклом белыми хлопьями осыпалось на землю небо и застывало под ногами ломкими хрустальными мечтами. Так же как вчера. Как прошлой зимой. Как сотни лет назад. А он в то утро проснулся и вспомнил линии на его ладонях. ...На лекциях Цзянь ещё кое-как держался, что-то там писал, слушал краем уха, и был уверен, что выглядит он как обычно, до тех пор, пока в скулу не прилетел скомканный клочок бумаги, а Цоу, сидящий через два ряда от него, не спросил одними губами: — Ты чё? — Ничё, — так же ответил Цзянь и отвернулся. Не рассказывать же: я ничего, я в никуда, я в полный ноль, а то и в минус. Я тут вчера наговорил всякого и даже извиниться не могу. Нельзя же подойти вот так и просто сказать: ты, знаешь, не злись, ты ходи за мной дальше, я больше орать не буду. Или можно? Из ворот Цзянь не вышел — вылетел, врезался взглядом в пустую парковку и сник. Всё. Он ушёл. Ушёл, потому что Цзянь его сам об этом и попросил. Ему-то откуда знать было, что Цзянь это сказал только потому, что злился. Он и сейчас на него злился: так же нельзя. Это в гости можно прийти и уйти, а вот прийти к кому-то в сердце, вломиться туда без спроса, а потом развернуться и уйти — так нельзя. Так нечестно. В парке Цзянь раз десять оглянулся. За спиной было пусто, в голове было тихо. Сел на лавочку, подтянул ноги, упёрся подбородком в остро торчащие коленки, вспомнил сон, колючкой паники застрявший в грудине, и заревел. Плакать на стылом ветру было холодно. А ещё в голову настойчиво лезла мысль, что нужно домой идти, а не реветь тут посреди парка, вдруг кто мимо проходить будет. А ещё дома можно в тёплую кровать завалиться и улечься на спину, потому что плакать нужно обязательно лёжа на спине: слёзы потекут в уши, станет щекотно, потом станет смешно и всё пройдет. Вот только убедить себя в том, что оно и правда пройдёт, никак не получалось. И успокоиться — тоже. Цзянь шмыгнул носом, потёр его манжетой на рукаве, вспомнил, что платка у него с собой, разумеется, нет, — откуда бы он вдруг взялся, — потом вспомнил это своё "хватит" и, чувствуя как губы потянуло противной судорогой, ткнулся лицом в колени. В голове зашумело. Загрохотало так, что все звуки вокруг этим грохотом затерлись. Цзянь едва на месте не подпрыгнул и облегченно выдохнул ещё до того, как понял, что произошло. Прижал к уху ладонь, вскинул голову и дышать перестал, не зная куда глаза деть и как снова не сделать чего-нибудь такого, из-за чего он повернётся и уйдет. Сахарная голова хмурился, смотрел строго и шёл к нему все быстрее и быстрее. А Цзянь его в себя... впитывал. Всего-всего, от макушки до пяток. Притянулся намагниченным взглядом и никак не мог оторваться. Цзянь уверен был: он сейчас поравняется с ним, окинет взглядом и пойдёт дальше, будто они и не знают друг друга, будто и не было у них этой одной на двоих зимы. Но Сахарная голова мимо не прошёл, остановился рядом, посмотрел внимательно и устало, и сел на скамейку. От него пахло едва уловимо, приятно: не то брутально-холодным парфюмом, не то студёной водой, набранной под палящим солнцем в жадные ладони. И Цзянь против воли всё втягивал в себя этот запах, и на два вдоха получался один только выдох. Покосился на него, потёр лицо рукавом, отвернулся и совсем уж по-девчачьи подумал, что вот же чёрт: они впервые так близко, а у него рожа зарёванная. — Ты никогда не подходил. — А ты никогда не плакал. Голос его спокойно звучал. Ровно, низко и хрипло. Знакомо так, что передёрнуло, и Цзянь повернулся к этому тембру лицом и сердцем, уставился в светлые полынные радужки, разглядел там обещания — из тех, что не произносятся вслух и никогда не нарушаются, — и как-то слишком уж быстро, разом успокоился... Вот так они впервые и поговорили, и Цзянь, уходя в тот вечер домой, точно знал, что он снова придёт. Наверное поэтому, придя домой, сначала привычно за приготовление ужина принялся, потом, так толком ничего и не сделав, попробовал лекции почитать, а потом отодвинул бумажную кипу на край стола, пару секунд подумал — никто же не увидит, — встал и пару раз пронёсся по комнате галопом. Понял, что мало, взвизгнул и запрыгал, кружась на месте, зажимая ладонью смеющийся рот, а потом с разбегу на кровать приземлился, зарылся лицом в подушку и засучил ногами, захлёбываясь радостью. И радость эта была такой жгучей и долгоиграющей, что заснуть до рассвета не получалось. Радость эта была такой огромной и острой, что ни для чего другого места не оставила. Наверное, поэтому не сразу понял, что что-то не так. Понёсся в ванную, думая только о том, где может валяться его любимый джемпер, и неожиданно впечатался плечом в стену. Голова закружилась, всё тело окатило сначала горячечным жаром, потом — лихорадочным холодом, и очертания комнаты перед глазами начали расплываться. В горле драло, на коже проступила испарина и глаза больно припекало, а сил еле-еле хватило на то, чтобы до кухни доползти и кнопку на чайнике ткнуть, проклиная всё на свете: он всё-таки подцепил этот гадский вирус, который уже пару недель в их группе гуляет, а значит, ждёт его сегодня температура под сорок и слезящиеся глаза. И чёрт знает, как сегодня вообще до универа добраться. А он совершенно точно планировал туда добраться, хотя бы к вечеру, к концу занятий, когда он придет, потому что они же договорились. К вечеру эта уверенность ещё больше стала. Как и температура. Голова болела, ноги не держали и каждую кость в теле ломило так, словно его избили. Он на минуту, на одну только минуту прилёг, чтобы с силами собраться, прикрыл воспалённые глаза, а когда открыл их, чуть не разревелся: на часах было двенадцать ночи. ...Утро ничем хорошим не встретило, только хуже стало. Горло от каждого звука сразу же наждачкой продирало, — и даже говоря по телефону с Чжэнси, который обещал завтра приехать, приходилось нечленораздельно мычать и угукать, мысли путались, из огненного жара кидало в такой холод, что зубы стучали, от обиды на сваливший его вирус аж слезы наворачивались, и Цзянь всё смаргивал их и плывущие перед глазами бензиновые разводы, наматывая на шею длиннющий шарф. День он провёл в кровати, изредка переползая на диван в гостиной, кутаясь в тёплый плед и отрубаясь с пультом в руках ещё до того, как успевал понять, что там идёт по телику. Себя было жалко, а перед Сахарной головой было стыдно: он же подумать мог, что Цзянь это специально. Очередная коробка с лапшой так и осталась нетронутой, Цзянь отодвинул ее брезгливо, хлебнул остывшего чая, позалипал на собственное лохматое отражение в оконном стекле и снова поплёлся к дивану. Только улечься успел, как в дверь позвонили, и пришлось, чертыхнувшись, из пледа разматываться и тащиться открывать, заранее зная кто там: миссис Чжу, соседка из квартиры напротив, которой он по доброте душевной таскал в выходные огромные пакеты из супермаркета с закупленными по списку продуктами, а она ему, желая отблагодарить, — раз в месяц невкусные домашние пироги. Цзянь привалился к прохладной двери пылающим лбом и на всякий случай, придушенно каркнул: — Кто там? И чуть не свалился от неожиданности, когда из-за двери раздалось тихое, но уверенное: — Я. Его насквозь прошило, прокатилось по нервной системе раскатом грохочущей радости, осело тонкой дрожью на кончиках пальцев, и они дважды срывались, прежде, чем все же удалось повернуть ключ. Повернуть, дверь распахнуть настежь и уставиться на него. В глаза почему-то смотреть никак не получалось, Цзянь на круглом вырезе джемпера завис, — на рельефной ямке между ключицами и выступающем кадыке, кое-как переполз взглядом к подбородку, спросил у его губ: — Ты откуда здесь?.. Миссис Чжу из-за приоткрытой двери ворчливо забеспокоилась, Цзянь слов не разобрал, по одной интонации только догадался, что убеждается, всё ли нормально, буркнул что-то в ответ и сделал пару шагов назад, позволяя пройти внутрь квартиры: ну не стоять же вот так. Его незнакомец послушно зашёл внутрь, прикрыл за собой дверь. Замок щёлкнул. Цзянь вздрогнул. И едва удержался от того, чтобы плечом к стене не привалиться, когда сквозь плавно нарастающий в голове шум услышал, как странно, звонко-тягуче может звучать собственное имя, и как тяжело становится дышать от этого голоса, глядя в эти глаза. Диалог не сложился: слишком уж от этого всего повело и ничего, ну совершенно ничего толкового в голову не приходило, и как-то так получилось, что спустя жалкие полминуты его незнакомец дверь закрыл с обратной стороны, а Цзянь, с запозданием поняв, что получилось что-то не то, получилось как-то неправильно, еле удержался, чтобы не догнать и не предложить еще раз попробовать. Но не решился, вместо этого... "тебя два дня не было" ...постоял, уставившись в стену... "ходил по этажам и звонил во все квартиры". ...немного подумал и с размаху шлёпнул себя по лицу ладонью. Тут же осознал пару неоспоримых фактов: раз — щёку печёт больно, два — неа, он не спит. По-настоящему. И испортил он всё тоже по-настоящему. Его сахарный незнакомец только что здесь, вот прямо здесь стоял, — даже капли воды на коврике у двери остались — и говорил с ним, и искал его зачем-то, и вроде бы волновался за него, и... И что? И вот что? Тебе лучше уйти?! — Придурок, господи, — с досадой констатировал Цзянь и приложился макушкой о стену. После такого только и осталось, что рухнуть на диван в гостиной, ткнуться лицом в подушку и перестать дышать в наказание: так тебе и надо, лежи себе, задыхайся, раз уж такой идиот. Через минуту перед глазами заплясали мелкие красные точки, в груди и висках заломило, и пришлось всё-таки дышать. Не помирать же теперь из-за этого. Идиот? Ну идиот. А кто не идиот, когда к тебе в квартиру такое заходит? Цзянь на спину перевернулся, позалипал на потолок, зажмурился, перед глазами полыхнуло снегом и сахаром, понеслось наперебой спутанным визуальным рядом: и глаза его эти нереальные, и губы, — он когда по ним языком провёл Цзянь на полном серьёзе подумал, что ещё раз вот так сделает — и всё, он точно отключится, и ямка на шее, и сны эти ещё... И вот ну что стоило вместо "тебе уйти лучше" сказать "проходи, располагайся, очень рад тебя видеть, я тут за два дня чуть не сдох без тебя"? — Идиот. Какой же... Цзянь бы еще с удовольствием продолжил, но очередной приступ кашля зажужжал в груди, рванулся горлом, и самобичевание пришлось прервать. К тому же, на смену ему пришла спасительная мысль: хоть и получилось это всё стрёмно, но он же видел. Шарф на шее и щёки пылающие. Он теперь знает, что Цзянь не просто так не явился. А значит, он снова придёт и снова будет следом ходить. А ещё теперь, наверное, можно к нему подойти, да? Вот просто после занятий подойти и поздороваться, кивнуть в сторону дома и пойти уже вместе, рядом, и поговорить можно, и рассказать, что на выходе из парка есть маленькая забегаловка с окном во всю стену и оттуда всегда пахнет горячим шоколадом. От этой сладкой спокойной мысли сразу в сон потащило, такой же — спокойный и сладкий, — но дверной звонок опять затрещал на всю квартиру, и Цзянь, ругнувшись на миссис Чжу, — теперь-то это точно она, — пошёл открывать. Распахнул дверь, стараясь скрыть раздражение, и заметался взглядом от его глаз к здоровому плюшевому медведю, зажатому подмышкой, от медведя — к пакетам в руках и снова — к глазам. Вяло подумал, что он всё-таки уснуть успел: ну не может же это быть на самом деле? Спросил: — Ты вообще как, нормальный? И тут же язык прикусил: как-то не очень доброжелательно оно прозвучало. Но Сахарная голова совсем не обиделся, шагнул вперёд, потеснив его вглубь квартиры, дождался, пока он трясущимися пальцами с замком справится, улыбнулся и повернулся боком, к которому медведь был прижат: возьми, мол, падает. И всё это — молча. И всё это — будто так и надо. И всё это, похоже, по-настоящему. Медведь был красивый: лохматый, с широко разведёнными для объятий лапами, наряженный в голубую пижаму с отложным воротничком. Смотрел блестящими глазами из-под светло-серой шерсти, и руки Цзяня сами к нему потянулись, обхватили, прижали к себе покрепче, — крепче, крепче, ещё крепче, — чтобы удержаться, чтобы не сдуреть окончательно и не обнять того, кого на самом деле хотелось. А его сахарный незнакомец скинул у порога обувь и пошёл себе в сторону кухни. Цзянь, глядя в спину, только рот приоткрыл, суматошно выискивая в голове правильные слова. Да ладно правильные — уж хоть какие-нибудь. Слов не нашлось. Медведь своим плюшевым телом, — тёплым, хоть и принесли его с улицы, — приятно грел живот. Цзянь нервно поскрёб пальцами в завитках шерсти и пошёл следом. Остановился на пороге кухни, переминаясь с ноги на ногу и чувствуя себя так, будто это он в гостях оказался. Стоял и наблюдал, как Сахарная голова высвободился из пальто, отбросил его на стоящий в углу стул и принялся выгружать продукты на стол, полностью сосредоточившись на этом занятии. Будто специально предлагал возможность разглядывать широкие плечи, обтянутые черным джерси и белоснежные волосы, всем своим видом обещая: я не повернусь внезапно и врасплох не застану, не заставлю краснеть и смущаться, не бойся — смотри, если хочется. И Цзянь смотрел. Смотрел и думал, что было бы хорошо заколдовать время и оставить его здесь. На этой кухне. Насовсем. Пусть вот так и стоит целую вечность, скупыми движениями доставая еду из пакета и сосредоточенно разглядывает сырого цыплёнка на пластиковой подложке. Просто потому, что ничего более завораживающего Цзянь никогда не видел. Даже салют новогодний рядом не валялся. От салюта, знаете ли, внутри вот так не переворачивается, да и смотреть на салют рано или поздно надоело бы, а на него... а на него вот хотелось смотреть и смотреть, и смотреть. Не отрываясь. А ещё хотелось предложить ему... ну, хоть что-нибудь предложить и самому себе доказать, что хоть и идиот, но не совсем. А получалось только по-дурацки медведя по ушам наглаживать. Нельзя же вот так сразу, сходу, даже имени не зная, просто взять и сказать: хочешь... всё? Потому Цзянь сказал: — Хочешь чай? Сейчас — Медведя зовут Би, — доверительно сообщает Цзянь и тут же губу закусывает, избавляется от улыбки. Она каждый раз появляется, стоит имя его вслух произнести, а потом расцветает привкусом соли на языке и отдаётся дрожью в плечах. — Как его ещё назвать-то было, так ведь? Так. Пёс соглашается: вздыхает всем телом и от прикосновения к холке жмурится в удовольствии, подставляясь под руку: погладь ещё. Цзянь гладит: — Сколько раз я тебе эту сказку уже рассказывал? Ладно, слушай, раз уж так нравится. Тогда Утро встретило непогодой за окном и смутным подозрением о галлюцинациях. Цзянь пару минут полежал, прислушиваясь к себе, — определенно лучше стало, ничего не болело, нигде не ломило и даже жара не было, — потёр ладонью лицо, прогоняя остатки сна и стараясь отделить реальное от пригрезившегося, а потом, нащупав под боком мягкое и теплое, откинул край пледа, не дыша уставился в черные глянцевые глаза-бусины и почесал медведя за плюшевым ухом: — Би. И надолго залип на то место на полу, где он вчера сидел. Он. Сидел. Рядом. Вчера, — от удивления, что он вернулся, а быть может, от температуры, усталости, сытости, думать ни о чем не получалось. А сегодня почему-то сразу вспомнился и бульон на удивление вкусный, и плед этот, заботливо до самого подбородка натянутый, и то, что присел он именно на пол, — не в кресло, не на край дивана, — рядом, на пол. От этого воспоминания сбилось дыхание и в груди потеплело так, что нужно было срочно поделиться — не помещалось под рёбрами это тёплое и счастливое. Цзянь ткнул быстрый набор, зажмурился в ожидании — да быстрее же ты, никаких сил молчать нет, и стоило Чжаню отозваться хриплым сонным голосом, сразу же на одном дыхании выпалил: — Ты не поверишь, что вчера было... Чжань поверил. Чжань явился спустя час. Взъерошенный, злой. С порога окинул таким взглядом, что Цзянь на всякий случай шею в плечи втянул, чтобы по этой шее не получить, забрал у него куртку и пакет с апельсинами и смиренно приготовился к лекции, уже несколько сожалея о глупом порыве похвастаться. Чжань молчал, присев и с особым усердием развязывая шнурок. Цзянь, уставившись на пшеничную макушку, чувствуя исходящее от Чжэнси раздражение, не выдержал первым: — Как там погода? Чжань после долгого выдоха сквозь зубы, поднялся, посмотрел на него свирепо: — Ты хоть представляешь, что он с тобой сделать мог?! Цзянь только носом шмыгнул, пристраивая куртку в шкаф и пряча лицо. Не рассказывать же, что вообще-то — да. Он представляет. Каждое утро в душе. Иногда ещё вечером перед сном. Чжань вряд ли подобную откровенность оценит. И на протяжении всего времени, пока тот выговаривал, что случиться могло, Цзянь просто слушал, кивал и блаженно улыбался на версии об убийстве, изнасиловании и краже, а когда Чжэнси дошёл до криминальной статистики, о которой знал на удивление много, Цзянь вскочил, унёсся в комнату, притащил медведя и улыбнулся: — Смотри. Красивый, да? Мне медведей никогда не дарили. — Конечно. А знаешь почему? Парни не дарят парням медведей. По крайней мере, нормальные парни — не дарят, — Чжэнси осёкся, досадливо цокнул языком. — Я не это хотел сказать. Я... чёрт, извини, ладно? — Ага. — Серьёзно. Ты нормальный. А вот он... А если он маньяк? — Он не маньяк, я спросил, — Цзянь, поймав ошарашенный взгляд, засмеялся коротко, с ногами на стул забрался, ткнулся подбородком в плюшевую голову. — Я правда спросил. Он сказал — нет. Чжэнси кивнул, вроде бы понимающе, заварил чай, разлил по кружкам и, усевшись напротив, продолжил, тщательно подбирая слова: — Ладно, может, он тоже нормальный. Но ты же его не знаешь. — Знаю. Ему двадцать шесть. Он курит и любит розовый цвет. — Бесценно. — Он не опасен, — Цзянь, глядя как Чжэнси закатил глаза, затараторил горячо и быстро, будто именно от этого зависело, удастся ли убедить. — Для меня так точно. Ты сам подумай: если бы он хотел сделать что-то плохое, сделал бы уже. Да хоть в парке нашем... — Вашем? — ...там же никогда людей не бывает. Или вот вчера: если бы он хотел плохое сделать, сделал бы, пока я спал... — Пока ты что? — Пока я спал и... Чжэнси только предостерегающе руку поднял: замолчи, мол, тихо, не пугай меня. Помолчал, осмысливая. Скривился: — Он здесь был, а ты здесь спал? — Не здесь. Там, — махнул рукой Цзянь в сторону комнаты, — на диване. С выводами Чжань явно не торопился, кивнул вдумчиво, потер пальцем бровь и отвернулся. Выложил апельсины на стол, покатал один из стороны в сторону, ругнулся тихо: — Ты рехнулся? — Я влюбился. Чжань умолк. Он вообще такой: ворчать может, стебать может обидно, но как только поймёт, что Цзянь ему о важном рассказывает, как по щелчку в другой режим переключается и всегда готов и выслушать, и поддержать, и понять. По крайней мере то, что может понять. Но в тот раз Чжэнси понять не смог. Нахмурился, потянулся и приложил ладонь ко лбу. Пришлось огрызнуться лениво: — Да нет у меня температуры, — и попробовать объяснить еще раз. Что так бывает. Вот правда, так бывает: живёшь себе и живёшь, а потом находишь того, без кого больше жить не сможешь. И неважно совершенно становится, сколько ты о нём знаешь и сколько не знаешь, неважно, что там в привычках и характере намешано — всё подойдет и всё понравится, потому что сердце на него отзывается. А свое сердце нужно слушать, сердце — самый честный орган, оно, в отличие от разума не взвешивает "за" и "против", не врёт, не лукавит и никогда не ошибается. Чжэнси эту вдохновенную теорию слушал внимательно, даже чай прихлебывать перестал, а когда Цзянь замолчал, хмыкнул в ответ и, чокнувшись своей кружкой с цзяневской, обречённо кивнул: — Ага. Ну давай, за Элайзу Дэй. — Чего? Это кто? — Да так, — мрачно усмехнулся Чжэнси и посоветовал положить баллончик в карман штанов и не расставаться с ним, если этот его "белоснежный" снова заявится, напоследок проверил уровень зарядки на мобильном Цзяня и зачем-то установил на быстрый набор номер полиции. Сейчас Парк окончательно ночной теменью топит, а Цзянь так и сидит, мерно наглаживая собачий бок и всё глубже проваливаясь в воспоминания — больше ведь ничего не осталось, только они да медведь плюшевый, ждущий дома на кровати. — Собака, а ты ведь тоже кого-то ждёшь, да? Или ищещь? — пёс только морду отворачивает, не лезь, мол, со своими вопросами дурацкими, и Цзянь улыбается в ответ. — Ладно. Слушай, собака, а имя-то у тебя есть? Тогда Меньше всего Цзянь ожидал, что он и на следующий день придёт. Придёт, потопчется на пороге, неловко переминаясь с ноги на ногу и протягивая пакеты с едой. Что он на ужин останется и будет сидеть с ним за столом напротив, слишком старательно подбирая слова, слишком внимательно рассматривая, а потом, согласится остаться в ответ на неуклюжее предложение, от которого Цзяню самому было смешно и неловко, и, явно впервые взяв в руки джойстик, будет делать вид, что ему интересно и раз за разом проигрывать, а потом будет говорить с ним, сидя на полу в гостиной. И что время на самом деле остановится, время заколдуется само по себе, и будет у них такая вот вечерняя вечность глаза в глаза, и больше всего на свете захочется всё подряд ему рассказывать, захочется всю свою жизнь скомкать как газету и вложить ему в тёплые ладони: возьми, тут ничего непонятно — слишком измято, зато бесконечно искренне, возьми, вдруг разглядишь что-то интересное и останешься насовсем, так ведь бывает же, правда? И слушать его захочется тоже, и каждое слово, каждое чужое воспоминание будет отдаваться в груди простым, ясным, иррациональным пониманием: я тебя знаю. Я не знаю ничего о тебе, а вот тебя я знаю. И уж меньше всего Цзянь ожидал, что вечер этот, ночь эта закончится так, как закончилась. Он и планов-то никаких не строил, только изо всех сил старался не обращать внимания на часы на стене, не коситься, боясь, что Би эти взгляды поймёт совершенно неправильно. Прикинул, насколько нормально будет предложить ему остаться: поздно уже и на улицах небезопасно. Внутренний голос тут же вылез и противно пискнул: конечно, он же такой хрупкий и беззащитный, и темноты, наверняка, боится. Но иногда, логика — совсем не то, что может остановить, и Цзянь уже рот открыл, а потом представил как Би, услышав такое, подвиснет от двусмысленности фразы. Или... недвусмысленности? В районе солнечного сплетения полыхнуло, хлестануло по щекам таким жаром, что Цзянь неосознанно ладони к ним прижал, а Би замолчал на полуслове и, забыв, о чём рассказывал, уточнил: — Ты себя хорошо чувствуешь? — Ага. Отлично. Время за два перевалило, и Би, взглянув на часы, едва уловимо нахмурился и сказал, что ему пора, а Цзянь, даже подумать не успев, увязался следом. Сказал: — Выйду с тобой. Подышу. Проглотил жужжащее на языке: тобой. ещё немного. А на улице, стоя у двери подъезда, упёрся взглядом в его машину и сразу сник: всё, не надышишься, не насмотришься — сейчас его Би сядет на этого железного коня и уедет, а он так и не придумал, как спросить, придёт ли он вечером или как самому предложить ему прийти. Только Би уходить тоже не спешил, тоже, наверное, подышать хотел. А потом повернулся лицом: — Здесь смотровая площадка недалеко. Там вид красивый. Хоче... — Хочу. Машина приветливо мигнула фарами, уютно хрустнула замками, и Цзянь с громко колотящимся сердцем на ватных ногах пошёл к пассажирскому. В салоне жадно и глубоко втянул в себя запах кожи и знакомого уже парфюма, между делом обречённо отметил, что при таком вот освещении, — мягком, теплом, дразнящем, — глаза от него оторвать точно не получится и так залип на его пальцы на руле, что даже не сразу понял, что они уже куда-то едут. А потом была ночная пустая дорога, сырость за окном, жасминовый чай в картонных стаканах и спокойствие в душе. Абсолютное. Почти незнакомый парень везёт тебя на какую-то гору, в какой-то лес. Ночью. Что же тут нервничать? Цзянь, об этом думая, не к месту улыбнулся. Би улыбнулся в ответ и, будто прочитав его мысли, попросил: — Больше ни с кем так не делай. Цзянь очень честно кивнул в ответ: не буду. Так ни с кем больше и не получится. Сейчас — Хорошая получилась ночь. Я бы тебе рассказал, но, сам понимаешь, всё не могу — неприлично это. Не обижайся, ладно? Цзянь, глядя на мутную воду, на ощупь тянется, гладит по шерсти на холке. Она у пса свалявшаяся, липкая, — грязная настолько, что и не поймёшь какого цвета: не то серый, не то белый. Жалко его. И из-за шерсти этой, и из-за лап, которые в первую их встречу были до крови стёрты, будто пёс всю свою жизнь только и делал, что шёл, шёл и шёл. Они только недавно заживать начали, они наверняка ещё... — Болят? Пёс фыркает. Пренебрежительно слегка и лениво: отстань, мол, но из-под руки не выворачивается, только двигается чуть ближе, заваливаясь на бок. И Цзянь, чувствуя как горло предательски сжимается от жалости и к псу, и к самому себе, зарывается пальцами чуть сильнее, признается срывающимся шёпотом: — Знаешь, собака, я бы тоже пошёл, если бы знал куда. Я бы всю землю обошёл, лишь бы найти. Тогда — Нравится? Цзяню нравилось. Капот ещё тёплым был, и сидеть на нём, скрестив ноги, было приятно. И смотреть — тоже приятно. Вот только Би, кажется, про вид спрашивал, а у него этот сияющий, утонувший в огнях и тишине город, только отвлекающим фоном отсвечивал. Что он там не видел: всего-то огни, всего-то сияющая мозаика чьих-то уютных жизней, а у него здесь, — рядом, близко, на расстоянии полуметра — скулы и губы, скрещенные на груди руки с длинными пальцами, тонкий профиль, ресницы и пробивающаяся на щеках вечерняя щетина. У него здесь остановка сердца почти, и мелкой дрожью колотит от мысли, как приятно было бы эту щетину ладонью погладить. Цзянь часто заморгал, заёрзал и заставил себя отвернуться. Не стоит о таком думать. Можно и не удержаться. А потом можно на куски от обиды разлететься и заново себя не собрать, если он, в ответ на этот жест, руку перехватит и уставится с недоумением. А так оно, скорее всего, и будет. — Цзянь? Из раздумий пришлось вынырнуть, извиниться, переспросить, послушно застегнуть молнию на куртке, заверить, что нет, не холодно и, сглаживая неловкость, как ни в чём не бывало, начать про универ рассказывать и про то, что завтра туда пойти всё-таки придётся, потому что навёрстывать потом тяжело будет, а у него и так хвостов куча и... Би, слушая, задумчиво потёр щёку. Цзянь мысленно ругнулся, сплёл пальцы в замок и уставился на звёзды. Пообещал кому-то там наверху, что он будет хорошим, он будет очень-очень хорошим до самой-самой смерти, а взамен ему и нужно-то совсем немного: ничего особенного — то же, что и всем. Покрепче сжал пальцы и спросил: — Знаешь какое-нибудь созвездие? Сейчас — У него были очень тёплые руки. На улице холодно было, а вот руки... Замолкает на полуслове. Замолкает, сбиваясь с интонации размеренной, задыхаясь от колючего кома в горле, который душить начинает каждый раз, стоит только позволить себе чуть больше вспомнить, чуть глубже провалиться в ту ночь, воспроизвести в памяти до мельчайших деталей и, в очередной раз испугавшись, понять, что деталей этих с каждым разом становится меньше. Тают как снег по весне, исчезают, и кажется, что со временем совсем ничего не останется: забудется голос, забудется оттенок глаз и тепло ладоней, забудется смех и всё, что было, начнёт казаться добрым, размытым сном. Тогда В салоне после улицы оказалось жарко. Горели щёки, горели губы и кончики пальцев, плавились мысли. Би в машину сел, предварительно сняв и забросив на заднее сидение пальто, но чувствовал, похоже, то же самое: потянулся к верхней пуговице на рубашке, которая и так расстёгнута была, слегка оттянул ворот, расстегнул ещё одну. Обычный такой, ничего не значащий жест, Цзянь в другой раз, с кем-нибудь другим и внимания бы не обратил. А вот тогда в горле стало сухо и жарко, будто ему только что Сахару и рай пообещали, и Цзянь спешно отвернулся, не зная, куда себя деть, стянул куртку и с излишним усердием принялся её укладывать между собой и дверцей. Она дутая была, пухлая и укладываться никак не желала, и Цзянь эти гиблые попытки бросил и уставился на расплывающийся перед глазами город. Они только что целовались. И он теперь знает, что волосы у него мягкие, а губы — вкусные. Он теперь знает, что Би его — тоже. — Цзянь? Интонация у Би была странная. От неё хотелось откинуть голову и потереться затылком о подголовник. От неё хотелось зажмуриться крепко и дышать широко открытым ртом. Цзянь повернулся, собираясь улыбнуться, наткнулся на его взгляд, вдохнул и забыл выдохнуть. Доля секунды глаза в глаза и получилось всё как-то синхронно и очень слаженно: рука Би на рукаве его кофты, судорожный выдох, рывок вперёд, тёплые губы, мурашки по коже, и Цзянь оказался очень близко. Над ним, на нём, сверху, коленями упираясь в сиденье и цепляясь за шею. С неизвестно откуда взявшейся полу-истеричной смелостью прижался к губам, зарылся пальцами в волосы и едва не застонал, когда тёплая ладонь уверенно легла на затылок, притягивая ближе. По всему телу прокатилось непривычное, жаркое. Ударило в голову, сдавило спазмом в груди, а мир закачался. Мир начал падать, и Цзянь, отметив этот факт краем сознания, покрепче обхватил его руками за шею и приоткрыл рот, позволяя скользнуть языком внутрь — если уж мир падает, в последние секунды нужно обязательно успеть сделать то, чего больше всего хочется. А хотелось именно так: глубоко, жарко и по-настоящему, разом забыв, что делать он это совсем не умеет, задыхаясь от жадности и вздрагивая от прикосновений ладоней к спине, — осторожных, ласковых, — и трогать, гладить его в ответ, прижимаясь всё ближе и ближе. В голове шумело, а воздуха катастрофически не хватало, но отстраниться не хотелось. Отстраниться вообще не представлялось возможным: Цзянь был уверен, что дышать он теперь может только вот так — изо рта в рот и зарываясь пальцами в волосы. Две секунды без него — критическая гипоксия и необратимые последствия для организма. И Цзянь отзывался, позволяя целовать совсем уже не невинно, не обращая внимания на то, что тело предательски сходит с ума, что трясёт уже сильнее, чем от вчерашней лихорадки, а тепло, поселившееся внутри, отключило все мысли и понеслось по позвоночнику, согрело поясницу и низ живота, заставляя податься ещё ближе. В паху сладко заныло, налилось тяжестью, и Цзянь, бесконтрольно выгибаясь, заёрзал на коленях, стараясь прижаться плотнее, потереться о его живот и едва удержался от растущего в горле восторженного стона, когда губы Би скользнули ниже — по подбородку к шее, к чувствительному месту за ухом. И захотелось сделать так же. Захотелось попробовать чужую шею на вкус, проверить: ему понравится? Ему понравилось: Би вздрогнул, выдохнул горячим шёпотом: — Мальчик мой... — и откинул голову на подголовник, подставляясь. А шея у него оказалась сладко-солёной, с бешено колотящимся пульсом и до боли знакомым привкусом туалетной воды. И привкус этот дразнился на языке, растекался по нёбу, оседал на задней стенке горла, и было это так знакомо, так правильно, и было этого так катастрофически мало, что руки сами потянулись к пуговице на его рубашке, потому что это же почти как в тех снах, только лучше, по-настоящему, потому что он точно знает — там, чуть ниже, рядом с изящной ямкой и твердой ключицей — ещё вкуснее, по срывающимся выдохам слышит — там ещё приятнее... — Цзянь... Пальцы дрожали, не слушались, и очень хотелось подцепить эту неподдающуюся пуговицу и рвануть вниз. И ещё хотелось, чтобы его руки, непонятно когда и как оказавшиеся под свитером, ни на секунду не останавливались, чтобы они трогали, с ног до головы окатывая мурашками, ласкали, умело находя самые чувствительные места и гладили, гладили, гладили. По спине, от лопаток — до поясницы, по позвоночнику, рёбрам, поджавшемуся животу и... Пуговица на рубашке наконец-то выскользнула из петли. Ладонь Би скользнула ниже, накрыла пах, обожгла горячечным жаром сквозь ткань, и по всему телу шарахнуло острым, диким удовольствием и таким же острым, похожим на электрический разряд стыдом, и Цзянь дёрнулся всем телом, машинально перехватил его руку и подскочил, с размаху приложившись макушкой о крышу. Замер, хватая ртом воздух и сжав его запястье так, что собственные пальцы от напряжения заломило. Удар отозвался в темени глухой болью, перед глазами слегка расплылось и сфокусироваться никак не получалось. А когда получилось, стало ещё хуже. Потому что Би смотрел на него с откровенным недоумением и слегка встревоженно. Облизнул яркие, припухшие губы и хрипло спросил: — Ты чего? В ответ получилось только головой потрясти и зажмуриться покрепче, ругая себя на чём свет стоит. Щёки полыхали румянцем, в паху болезненно ныло, а в голове вертелась только одна мысль: ужас, блин, провал, фиаско, это же надо так облажаться, это же надо так шугануться от того, кого больше всего на свете хочется. Как школьница пятнадцатилетняя, у которой весь опыт ограничивается парой поцелуев. Цзянь, так и не открывая глаз, шумно выдохнул: ха, какие пара поцелуев, у него и этого нет. Наверное, поэтому и казалось, что это всё закончится расстёгнутой пуговицей и припухшими губами, а не чем-то серьёзным. А теперь нужно как-то объяснить эту свою дурацкую реакцию абсолютного девственника, причём объяснить так, чтобы не признаться — потому что стыдно, и не обидеть — потому что страшно. Потом, наверное, как-то предложить не обращать внимания и... продолжить? Глаза пришлось всё-таки открыть. А вот объяснять, к счастью, не пришлось. Би смотрел на него спокойно. Внимательно, изучающе и, явно что-то там сопоставляя в своей голове. Потянулся, потёр осторожно ушибленную макушку, медленно выдохнул, успокаиваясь и едва заметно улыбнулся: — Извини. Я, кажется, немного увлёкся. — Я не против, — искренне признался Цзянь и покраснел ещё больше, когда Би демонстративно посмотрел на его руку. Пальцы у Цзяня разжались мгновенно. А у Би на смуглой коже отчетливо проступили бело-красные пятна. Цзянь, рассматривая эти следы, придушенно охнул, с трудом собравшись, заставил себя снова в глаза смотреть: — Я, правда, не против. Я просто... Улыбка у Би, притаившаяся в уголке губ, стала ярче: вместо ожидающегося раздражения, обиды или непонимания, его это всё почему-то развеселило, хотя дышал он всё ещё учащенно, и Цзянь был уверен, что если осмелится и скользнёт рукой по животу и ниже, наткнётся он определённо не на спокойствие. Проверить эту теорию возможности не представилось: Би перехватил за руки и потянул к губам, поочерёдно выцеловывая пальцы: — Я против. Антураж не тот. — Чего? — Обстановка. Для первого раза — вообще не то. Цзяня в очередной раз накрыло. Лицо вспыхнуло, а к смущению настойчиво примешивалось легкое раздражение и желание любыми способами переубедить: решит ещё, что он слегка ущербный, раз уж в свои девятнадцать... — Да я не... Я давно уже не... — противное слово с языка срываться никак не желало, а повторённое про себя несколько раз, только румянца на щеках прибавило. Зато фыркнуть получилось красиво: убедительно и немного пренебрежительно. — Вот ещё. С чего ты взял? — Я не про тебя. Рот у Цзяня слегка приоткрылся, и он уставился на Би, пытаясь выстроить в голове причинно-следственные связи, объясняющей такой феномен. Би в ответ смотрел серьёзно и честно, но хватило его ненадолго: губы предательски дрогнули, и Цзянь, усмехнувшись, понимающе кивнул: — Угу, ладно... — Ладно, — в тон ему отозвался Би, потянул к себе, потёрся носом о шею и уже совершенно серьёзно продолжил, — я бы хотел тебя на свидание пригласить. Прозвучало это немного странно. Прозвучало едва ли не старомодно, как в тех фильмах, что ещё на плёнку снимались, но почему-то правильно. Цзянь на всякий случай уточнил: — А сейчас у нас что? — Я имею в виду — настоящее. В какое-нибудь хорошее место. — Антураж? — Антураж. — Шёлковые простыни, свечи и лепестки роз тоже будут? Цзяню пошутить хотелось, но почему-то глядя на такого Би, — расслабленного, открытого и тёплого, — шутить не получалось, получалось, наоборот, как-то слишком серьёзно, а внутри нарастала и крепла уверенность, что происходящее сейчас — очень важно для них обоих, происходящее сейчас — одна из граней чего-то хрупкого, светлого, и не стоит портить его несдержанной жадностью, для жадности у них ещё будет время — потом, позже. — Хороший план, мне нравится. Давай ещё клубнику с шампанским добавим? — Это вряд ли, — покачал головой, Цзянь, — на клубнику у меня аллергия, а пить я умею ещё хуже, чем целоваться. Лучше апельсины. Би засмеялся изо рта в рот, и этот звук так приятно отозвался в грудине, что на нарастающий в голове гул Цзянь внимание обратил не сразу: он, как назло, неоднократно уже сегодня появлялся, нарастал размеренно и потом так же размеренно затихал, а вот когда чужое тепло просочилось под кожу и поселилось там окончательно, шум этот вернулся слишком громко. Шум этот превратился в оглушительный грохот — такой, что казалось, все остальные звуки мира исчезли. И Цзянь, отстранившись, на автомате прикрыл ладонью ухо, потёр его, стараясь избавиться от этой аномалии и, поняв, что Би за ним наблюдает, пожал плечами: ничего, мол, нормально всё. Вот только нормально не было. Би склонил голову набок и, будто мысли читая, тихо спросил: — Что ты слышишь? Цзянь вздохнул. Скрепя сердце, смирился с фактом, что сейчас придётся признаться в более странных вещах, чем неумение целоваться. Но всё же ответил честно: — Воду. Би замер, только пальцы на плече Цзяня судорожно сжались, скользнул глазами вверх, рассматривая крышу, потом вбок — к пассажирскому сидению, зацепился взглядом за какую-то одному ему видимую точку и почти беззвучно переспросил: — Какую воду? — Не знаю. Просто воду. Она льётся. Сверху, сбоку, отовсюду. Как будто стоишь посреди озера, ну знаешь, горное такое, холодное и чистое, и в него сверху льется вода. Иногда — громко, иногда — еле слышно. — Цзянь осёкся на полуслове, прикусил губу. — Странно это, наверное, да? Он был абсолютно уверен, что Би сейчас скажет что-нибудь такое, насмешливо-обеспокоенное, и придётся быстро и сбивчиво уверять, что больше никаких симптомов у него нет. Но Би только долго-долго смотрел на него полупьяным, потерянным взглядом, а потом покачал головой: — Нет. Не странно, — разжал впившиеся в плечо пальцы и вытянул их, будто пытался погладить что-то невидимое в воздухе, вздрогнул, отдёрнул руку и улыбнулся. — Всё правильно. Озеро — это очень-очень правильно. О чём он говорил, Цзянь не понял. Цзянь переспросить хотел, но рука Би уверенно легла на грудь, сгребла свитер в кулак и потянула к себе. На воротнике хрустнула нитка. И всё, о чём спросить хотел, разом забылось. И всё что получилось — крепко обнять в ответ, с закрытыми глазами запустить пальцы в белоснежные волосы, и целовать его. Целовать неторопливо, чувственно, долго. Целовать, краем сознания отмечая, что по спящему внизу городу осторожно крадётся рассвет — их первый из тысячей. Сейчас — Больше я его не видел, — пожимает плечами Цзянь, отирает о штаны руки, избавляясь от мелких, налипших на ладони травинок. — Но, знаешь, собака, я на него не злюсь. И не обижаюсь. Он бы пришёл, если бы мог. Раз не приходит, значит, пока не может. Ладно, мне пора, пожалуй. Поздно уже. Пёс смотрит тоскливо, и Цзянь точно знает, что следом пойдёт и только уже у самого дома отвяжется, напоследок посмотрев понимающим взглядом: я с тобой не прошусь, я у тебя вообще ничего не прошу, но завтра на нашем месте, да? Тогда В офисе было подозрительно тихо, будто большая часть сотрудников на работу не явилась, а та, что явилась — разбрелась по углам и сидит себе тихо во избежание неприятностей. Миссис Янлин, идеальный секретарь и хранительница офисного очага, увидев Би, выдохнула с облегчением и, указав глазами на дверь в кабинет Чэна, шёпотом сообщила: — Он сегодня не в духе. — Я сейчас исправлю, — таким же заговорщицким шёпотом отозвался Би, и натянув на лицо широкую улыбку, без стука ввалился в кабинет. Чэн, не донеся чашку до рта, отставил ее на стол и вместо приветствия развёл руками. Би, играя на опережение, улыбнулся ещё шире: — Проспал. Извини. — Полтора часа, Би. — Бывает. — Не у тебя. — Теперь и у меня. Ничего не пропустил? Звезду пока не пристрелили? — Пока. Нет, — Чэн окинул усевшегося в кресло напротив Би внимательным взглядом, с опозданием дёрнулся к чашке с кофе, недовольно цокнул языком, глядя как Би, успевший первым, делает глоток, закатывая глаза от удовольствия, — ну что за привычка. А это?.. Ты, чёрт тебя дери, водолазку надеть не мог? Выглядишь как будто на тебя беззубый Дракула в тёмном переулке напал. — У меня шарф в машине... — поднимаясь на ноги и одновременно допивая кофе, отозвался Би. — Нас, кстати, Зэн ждет. Там сложности. — С чем именно? — С эмоциональным фоном и самоконтролем клиента, — отмахнулся Чэн, хотел ещё что-то добавить, но потом только прищурился внимательно, постукивая по столешнице ручкой. — Я могу спросить, почему ты выглядишь как кот, обожравшийся сметаны? — Нет. — А улыбаться по-дурацки перестать можешь? — Нет, — отозвался Би, выходя из кабинета и плотно прикрывая за собой дверь. Чэн, конечно, на этом не отцепится, и Би, конечно, ему расскажет. Чуть позже: когда сможет говорить связно и улыбаться пореже. Чуть позже: когда внутри поутихнет, а от воспоминаний о чужих прикосновениях перестанет пробирать дрожью. Чуть позже, а сейчас у него есть важное дело и тридцать-сорок секунд, пока Чэн собирается, — как раз успеет. — Янлин, будь так любезна, закажи доставку цветов. Янлин кивнула, черкнула быстро в блокноте: — Пожелания? — Розы. Большой букет. Огромный. — Цвет? — М-м, не знаю. Пусть смешают всё, что у них есть. Янлин от блокнота оторвалась, вскинула на него глаза: — Уверены? — Да, самое то. — Хорошо. Куда и кому отправить? — Мне, на домашний. Часам к десяти вечера, пусть оставят внизу, я заберу у консьержа. ...Полуденное солнце прилипало к полотну дороги влажными блестящими пятнами, машина Чэна в зеркале заднего вида приветливо мигнула фарами, стоило из городских пробок на объездную вырулить, а по салону, наматывая круги, медленно и лениво плавал вуалехвост. Покрутился около приборной панели, вздрогнул всем своим полупрозрачным, насквозь пронизанным солнечными лучами тельцем, и, мазнув по щеке прохладным хвостом, скрылся за пассажирским сиденьем. Би потянулся к телефону. День предстоял суматошный и долгий, а ему было нужно сделать очень важный звонок и услышать очень важный голос. Пальцы замерли над экраном, Би нахмурился, отказываясь признавать, что такое вообще возможно. Некуда звонить. Нет у него нужного номера, он его не знает. Знает, каким ласковым и отзывчивым может быть его мальчик, знает, какой вкусный у него рот, и как сладко он умеет вздрагивать в руках от прикосновений, а вот телефонный номер не знает. Забыл спросить. Забыл, потому что его мальчик на подсознательном уровне ощущался таким родным, до мельчайшей детали изученным, что из головы совершенно вылетело, что знакомы они несколько дней. А ещё, его мальчик, прощаясь, так горячо и жадно трогал его, гладил исступлённо по плечам по шее, задыхался в губы и никак не хотел отпускать. И оторвался от него Би только каким-то нечеловеческим усилием воли, сдобренным пониманием, что на улице уже совсем светло, а рядом с машиной, припаркованной возле подъезда, только что кто-то прошёл, наверняка, с интересом покосившись на происходящее. И нужно было остановиться. Нужно было как-то заставить себя остановиться... Цзянь смотрел голодно и пьяно, кивнул в сторону подъезда, облизывая зацелованные губы: — Зайдёшь? — Нет, — покачал головой Би, — апельсинов с собой нет. Цзянь засмеялся, кивнул, а вдруг стал очень серьёзным, прикусил губу, раздумывая: — У меня есть. И пришлось считать до долгих десяти и уговаривать себя, что так — не надо, так неправильно, и не всегда стоит брать то, что предлагают, даже если очень хочется. Пришлось заставить себя покачать головой и сказать: — До вечера. Я быстро вернусь. Ты и соскучиться не успеешь, ты даже не заметишь. Я обещаю. Цзянь вздрогнул. Заметался взглядом по салону, схватился пальцами за надорванный ворот свитера и на пару секунд из реальности выпал. А потом тряхнул головой, будто отгоняя плохие мысли и улыбнулся. — До вечера. Телефон на панели зашёлся в мелкой вибрации. Би, вынырнув из своих мыслей и заранее зная, кто это, включил громкую связь, покосился в зеркало заднего вида на машину Чэна: — М? — Ну, и кто она? — Он, — отозвался Би, опуская стекло, чтобы запах приближающейся весны заполнил салон, чтобы можно было подставить лицо под прямые солнечные лучи и рассказать Чэну о мальчике с жемчужной улыбкой, а потом, несясь по пустой загородной дороге, уйти с головой в мечты и планы, которые обязательно сбудутся. Вот только жизнь устроена так дьявольски, что некоторые планы, даже самые светлые и чистые, особенно светлые и чистые, летят в тартарары ещё до того, как ты успеваешь их полностью продумать. Огромная фура неторопливо вырулила из-за поворота и за пару десятков секунд сломала эти планы, сломала то, что сломаться не должно было, и сломала Би. Ему пару секунд не хватило, чтобы понять. Каких-то жалких мгновений, чтобы успеть увернуться: она просто ехала по своей полосе, разве что к разделительной жалась слишком близко, и не представляла никакой опасности. А потом плавно вильнула и выехала на встречку. Сейчас Цзянь, поднявшись, сгребает с земли расстеленную ветровку, собирает пару одноразовых мисок, из которых подкармливает пса, чтобы по дороге выбросить. Пёс, стоя рядом, терпеливо ждёт, взмахивает грязным, загнутым колечком хвостом, заглядывает в глаза. И Цзянь, как ни старается, не смотреть на него, почему-то не может. Долго комкает в руках ветровку: — Ну что мне с тобой делать, а? Тогда ...Где-то очень далеко реальность орала незнакомым фальцетом, требуя вызвать скорую. Совсем рядом слышался скрежет металла и голос Чэна. Он почему-то матом ругался. Громко, срываясь то на хрип, то в глухое рычание. И все эти звуки сливались в монотонный бессмысленный гул, становясь то громче, то тише, будто в салоне кто-то игрался с микшером звука на приборной панели, выкручивая в разные стороны: оглушая, а потом оставляя в абсолютной тишине. При очередном максимуме у Би наконец-то получилось разлепить веки. Лицо заливало густым и горячим, оно склеивало ресницы, оно жгло, мешая осмотреться и понять, что произошло. Сбоку захрустело: Чэн не то распахнул, не то выдрал покорёженную дверцу и, задыхаясь, склонился к нему: — Би... ты как? Эй, ты слышишь? Би! Голос у Чэна срывался, а губы у Чэна были белые. Лобовое стекло превратилось в густую паутину трещин, сдувшаяся подушка безопасности была щедро перепачкана красным. А вот больно, к счастью, нигде не было. Би сипло выдохнул, — повезло, — попробовал приподняться, но почему-то не смог. С трудом сфокусировался на Чэне, но тот только гладил дрожащими пальцами по челюсти и подбородку, не давая опустить голову: — Сейчас, подожди, едут. Сейчас уже, скоро. Ты только не... Би, не смей, слышишь?! Голос у Чэна истерично срывался. А ещё он совершенно ничего не делал, только удерживал, не позволяя смотреть вниз. И Би, из последних сил вывернулся и непонимающе уставился на плоский и длинный кусок металла: это ещё что за биомеханика, почему этот кусок из него растёт, прямо под рёбрами? И почему оттуда при каждом вдохе льется густое и красное? Потянулся к железяке онемевшими пальцами, но Чэн перехватил за руку, глухим речитативом повторяя: — Не трогай, не надо, нельзя. Сил на сопротивление не было, и Би откинул голову, с неправильно излишним усилием втянул в себя воздух и подумал, что вот сейчас самое время всей жизни пронестись перед глазами отдельными кадрами: так, вроде, положено. Но прошлое почему-то никак не приходило. Вместо этого сознание настойчиво подсовывало будущее: улыбка жемчужная, запутавшиеся в светлых волосах солнечные лучи и полупрозрачный сок, стекающий по тонким изящным пальцам... — Апельсины. — Что? — Чэн психовано оглянулся на дорогу и тут же снова склонился к нему, закивал часто, захлёбываясь словами: — Хорошо. Я найду, Би, я привезу. Самые лучшие. Я за ними лично в Марокко слетаю, хочешь? Ты подожди только, ты только... Голос Чэна затих, сменился сначала тревожным воем сирены, потом — полным вакуумом и чернотой перед глазами. А потом вокруг него снова хрустело, трещало, взвизгивало. А потом была незатейливая мелодия, Цзянь, сидящий на карусельной лошади, смеющийся тихим, выматывающим смехом, отрывающий губами большой кусок от облака сахарной ваты и тянущийся к нему рукой. Карусель превратилась в жуткие американские горки, Цзянь исчез, глаза открывать было страшно, и незнакомый ровный голос сказал: — ...задета. Не довезём. Но его всё равно куда-то потащили, и Би, окончательно проваливаясь в темень, лениво подумал: "Довезёте. Мне нельзя умирать, меня ждут." Сейчас Цзянь устало ладонями лицо трёт и так и застывает, надавливая на глаза, пока под веками не начинают расплываться оранжевые пятна. — А знаешь что, собака? Пойдём со мной, хочешь? Будем его вместе ждать. Ты ему понравишься. Я вас познакомлю, когда он вернётся. Тогда ...Лампы под потолком, — ядовитые, яркие, — расплывались перед глазами, пачкали потолок длинным световым шлейфом. Остро пахло больницей — тот самый запах, который даже стены пропитывает, от которого потом неделю ещё не отмыться будет. Слева и справа слышался топот нескольких пар ног, пару раз упруго хлопнули распашные двери, топочущая толпа будто мячиками для пинг-понга скупо перекидывалась диковинными названиями, фразами о первой отрицательной, каких-то кубиках и номере операционной. Чэн откуда-то издалека снова и снова обещал, что всё будет хорошо, нёсся вместе с этой толпой, крепко сжимая его пальцы, пока кто-то строго и холодно не сказал: — Вы нам мешаете. Прошу вас, мистер! Вы нам мешаете. Рука Чэна исчезла. Голос Чэна исчез. Вместо них появились белоснежный кафель и яркий слепящий свет. Би швырнуло вверх, к этому свету, потом так же, рывком, швырнуло вниз, и под спиной оказалось что-то твёрдое. Темнота растеклась над головой, заклубилась, сгустилась и резко ухнула вниз, накрывая плотным мазутным покрывалом. Горячая когтистая лапа легла на грудь, пробралась внутрь сквозь кожу и мышцы и осторожно по сердцу погладила. Ещё раз. Ещё. Будто примеряясь. Будто пробуя, кто из них сильнее. Остановилась, давая передохнуть, а потом сжала и больше не отпустила. Сейчас Пёс каким-то образом всё сказанное понимает: по дороге от парка до дома, по безлюдной улице не идёт — танцует. Вертится заведённым волчком, безостановочно хвостом виляет и каждые пару метров старается лизнуть пальцы. А оказавшись во дворе, и вовсе не может сдержаться: начинает поскуливать восторженно и пытается прижаться боком к ноге. Цзянь наблюдает за ним с улыбкой, несколько раз тянется, легонько постукивая ладонью по голове: — Тише ты, тише. Вяло думает: отмывать пса придётся целую вечность, а потом ещё сушить, расчёсывать и выстригать запутавшийся в шерсти репейник. Интересно, он всё-таки белый или серый? Раздражённо думает: кто-то паркуется как мудак и, обойдя оставленную у самого подъезда машину, распахивает дверь: — Заходи, собака. Нужно тебя всё-таки как-нибудь назвать. В подъезде тихо, только перегорающая лампочка сухо похрустывает под потолком, и после улицы очень тепло. Пёс, поджав хвост, осматривается с опаской и будто в размерах уменьшается, пригибается к полу, прижимает уши, но от Цзяня не отстает, крадётся следом, беспокойно принюхиваясь. Нюхает он всё подряд: коврик у двери, велосипед, который здесь оставляет мальчишка со второго этажа, ярко-красный лепесток, валяющийся на лестнице, ведущей к лифту, и даже мятый фантик от конфеты. А в лифте нюхает уже самого Цзяня. Смотрит внимательно: сначала на него, потом на что-то под потолком и хвостом начинает вилять в два раза активнее. — Есть ещё будешь? — улыбается Цзянь и, наклонившись, треплет по холке. — Будешь. Пёс в ответ только голову запрокидывает, вскидывает уши и неожиданно заходится радостным лаем. Цзянь, округлив на него глаза, шикает и перехватывает пасть ладонью, зажимая: слышимость у них в доме просто отличная, соседи будут просто в восторге. А пёс выворачивается настойчиво и, окончательно разбесившись, едва ли не подпрыгивает. И все голосит, голосит. До Цзяня не сразу доходит. Цзянь говорит: — Тихо. Ну тихо ты, сейчас уже дома будем. У нас сегодня на ужин... Замирает с протянутой к псу рукой и чувствует, как сердце пропускает удар. Пёс снова открывает пасть, лает. Цзянь не слышит. Цзянь только видит. И медленно, словно во сне, зажимает ладонью рот. Приваливается спиной к стене и жмурится, жмурится, жмурится. Глаза печёт. Цзяня кроет грохотом: оглушительным, близким, отчётливым. Где-то в сознании повтором проносится: а кто-то паркуется, как мудак. И рвётся наружу истеричным смехом сквозь слёзы. Цзянь сползает по стене, медленно. По-прежнему зажимая ладонью рот. Позволяет псу вылизывать лицо. Не мигая смотрит на меняющиеся цифры на панели. Восемь. Девять. Десять. — ...а на ужин сегодня апельсины.