В нас смолкает музыка, под которую плясала жизнь, – и все тут. Молодость ушла умирать на край света, в безмолвие правды. Куда, спрашивается, идти, когда в тебе уже нет достаточного заряда безумия? Правда – это нескончаемая агония. Правда в этом мире – смерть. Выбирай: умереть или врать. Л.Ф. Селин «Путешествие на край ночи»
Часть первая «Мой дорогой»
- Кажется, в прошлый раз мы остановились где-то на этом моменте, - она подняла голову, наконец-то найдя закатившуюся под диван запонку. Он не отвечал, продолжая рассматривать ее лицо, белеющее в окружающем полумраке. Маленькая рука опустилась на его колено, а на нее острый подбородок – она всматривалась в ответ, не вставая с пола. Они опять были в этом кабинете, когда-то принадлежавшем ее отцу, где все оставалось по-старому, широкий письменный стол с аккуратными стопками документов и писем, в ночных тенях скрывались тяжелый пресс для бумаги в виде пеликана и хрустальная чернильница, он не видел их, но знал точно, что они стоят все там же. Чуть дальше, широкое ренессансное окно, занавешенное легкой тканью, не скрывающей лунный свет, проникающий с улицы. Его белесые разводы чертили на паркетном полу замысловатые узоры, не решаясь двинуться дальше, вглубь комнаты, даря только полумрак. У противоположной стены стоял ряд книжных шкафов со старинными тяжелыми томами, часть этой библиотеки была собрана уже Альбусом и, конечно же, была посвящена алхимии, искусству трансмутации духа. И почему он раньше не уделял ей должного внимания? Ему подумалось, что всего этого можно было бы избежать, но скрежещущий голос внутри, раз за разом шептал: «От судьбы не уйдешь». Он сидел на старомодном кожаном диване на самой темной стороне комнаты, куда ночной свет практически не проникал. Протянув раскрытую ладонь, он ожидал, что девушка отдаст недостающую запонку, но она, гибко вывернувшись, словно кошка, ловко вытянула из петли манжета вторую. Усмехнувшись, мужчина потянулся к портсигару в нагрудном кармане. На кончиках пальцев вспыхнуло крохотное бледно-голубое пламя, заставляя тлеть сигарету, зажатую теперь несколько нервно в слегка подрагивающей руке. - Что это? – девушка поморщилась. – Немагическая игрушка? Да еще и с таким-то терпким запахом. Мята? Ментол? Резко поднявшись, она прошлась по комнате, вкрадчиво отстукивая каждый шаг каблуками лаковых туфлей. Они охватывали черными ремешками тонкие лодыжки, заставляя взгляд цепляться, скользить вверх к колыхающемуся подолу платья. - Знаешь, Геллерт, - остановившись у стола, девушка облокотилась на него, развернувшись к мужчине лицом, - что сказал бы папенька? Что сказала бы маменька? Что сказал бы Альбус? - И что же? – спросил он, приподнимая брови в фальшивом удивлении. - Что это варварство, мой дорогой, - она сделала неопределенный жест рукой, изображая легкую степень пренебрежения, - все эти твои увлечения. И почему я должна разделять их? И потом ведь мы же договаривались… - Я помню. Рука сомкнулась, сжимая дымящуюся сигарету, отчего ладонь пронзило резкой болью, но это было ненадолго, лишь до мгновения ее полного исчезновения с тихим шипением в синеватой вспышке пламени. Будто в ответ на это движение девушка вздрогнула, зябко обняв себя. - Ну что за привычка причинять себе боль… - с сожалением произнесла она. – Это что-то немецкое, да? - Ты замерзла? – привычно игнорируя ее пикировку иронией, спросил мужчина. Все это входило в привычку, ее колкости, их разговоры, бессмысленные лишь на первый взгляд. Она молчала, все также обнимая себя, опустив голову, погрузившись в затягивающую тьму собственного сознания. Такое часто происходило с ней и раньше, он хорошо помнил, что она могла очень долго вот так, не двигаясь смотреть лишь в одну точку подобным погруженным внутрь, затуманенным, но при этом поразительно напряженным взглядом. Будто что-то решала для себя, как и в этот раз. - Ариана? – позвал он ее. - Я просто… - она подняла на него растерянный взгляд. – Тебе нравится мое платье, Геллерт? Рука ее взметнулась по треугольному вырезу платья, легко касаясь, прошлась по ткани с затейливой вязью белого цветочного рисунка по черному фону, поднялась к шее и выше к лицу, заправив за ухо длинную прядь волос. В абсолютно невинном жесте. - Так сейчас носят, - продолжала она, - если я все правильно понимаю. Мы стали ближе к немагам, забавно, да? К их моде, их изобретениям, их политике… Она говорила, потянув широкий пояс на талии, медленно развязывая, платье соскальзывало с плеч, оседая на полу. Будничный тон рознился с действиями, выглядело это странно, словно светскую беседу прервала чужая брань. Странно, но так знакомо. - Да? Он переспрашивал, уже даже не пытаясь выглядеть удивленным, поднимаясь с дивана, двигаясь навстречу и с внутренним глухим стоном, стягивая с себя шейный платок. - Вот посмотри, хотя бы на себя, - она невозмутимо продолжала свои рассуждения, проходясь по креплениям пояса, отстегивая и медленно стягивая чулок с ноги, - твои наряды… я имею в виду, костюмы, они же… абсолютно не встраиваются в нашу традиционную моду на мантии. Ее нижнее белье бежевого кружева как будто заранее делало ее обнаженной. Впрочем, оно тоже полетело вниз к платью. Геллерт прервался в расстегивании ряда пуговиц на жилете, машинально проведя рукой в воздухе, заставляя скинутую в беспорядке на полу одежду Арианы аккуратно опуститься на спинку стула позади. Девушка оглянулась, и неясный свет высветил ее распущенные длинные волосы. Они тяжелыми волнами падали на грудь, доставая до бедер. Каждый раз, видя их распущенными, мысленно он радовался тому, что она не остригла их, потакая сегодняшней моде. Ее густые золотисто-рыжие волосы до сих пор волновали его, и сейчас она вновь напоминала Еву, обнаженную и невинную, еще до изгнания из райского сада. - Ментальная магия… - Ариана протянула недовольно, - ты всегда ее используешь так просто, каждый раз напоминая мне, чего я лишена. Это мотив власти, да, Геллерт? Строго говоря, дело было, конечно, не в этом, просто его вторая палочка лежала сейчас я в ящике стола совершенно в другом кабинете. И использование ее было связано с совершенно другими делами, о которых думать он сейчас не хотел. Не здесь, не сегодня. В эти мгновения он желал совершенно иного. Делать шаг навстречу, но Ариана заставила его остановиться, сделав предупреждающий жест, и сама подошла ближе. - И твоя политика, Геллерт, - совсем тихо прошептала она, приблизившись, - твоя чертова политика, совсем как у немагов. Холод ее рук коснулся обнаженной груди, ладони упираясь, толкали. И Геллерт падал, как всегда, практически рухнув на диван. Прохлада кожаной обивки неприятно липла к обнаженному телу, заставляя поморщиться. - Что? Не нравится тебе? – она опускалась на его колени, соприкасаясь кожей, скользя по бедрам, захватывая в объятия, словно в сладкий плен. – Неудобно? - Неудобно и… - он отвечал, замечая, что его голос вдруг охрип, - и привычно. Они привычно в этом чертовом кабинете, это было правдой. Частичной правдой их маленькой с ума сводящей обыденности. На самом деле сейчас он хотел бы опрокинуть ее на любую горизонтальную поверхность, например, на рабочий стол ее отца или паркетный пол, или на худой конец, на кровать с самыми обычными белыми простынями в какой-нибудь тошнотворный цветочек, но ее девичья спальня всегда была вне зоны его доступа, как и любая другая кровать здесь, в этом хорошо знакомом доме в Годриковой Впадине, кроме пожалуй кровати Альбуса… Впрочем, этот стол за их спинами, был первым предметом, который познал все радости и ужасы их греха. Когда он действительно опрокинул ее на столешницу, попутно сбрасывая мелкие предметы на пол, так банально, как бывает только в дешевых любовных романчиках и жарких девических грезах. Мелкие предметы, какие-то допотопные перья ее отца, пресловутые пресс и чернильница падали с ужасающим грохотом в звенящей тишине. Кляксы от чернил растекались по поверхности стола, пачкая черным ее платье, его руки. Это могло бы быть просто ужасным, если бы Ариана тогда сопротивлялась. Но они оба, как сговорившись, молчали, когда он медленно поднимал тонкую ткань платья вверх, последовательно избавляя ее от того, что было надето на ней под ним, а она так пристально и так серьезно смотрела ему в глаза. Молчание же знак согласия, не правда ли? И она молчала, только шумно дыша, пока он врывался в ее хрупкое тело. Она молчала, пока он кричал. Потом они долго-долго сидели снова в липкой и вязкой тишине, прерываемой только редкими и машинальными движениями его рук по ее коленям и ногам, свисающим со столешницы, в каком-то смехотворно успокаивающем жесте. Кого вообще он успокаивал в тот момент? Себя? Ее? Сидя перед ней на стуле, он бессильно прижимался к этим голым почти детским коленям холодным лбом, согнувшись, и только сейчас замечая, что его пальцы перепачканы в черном. Также как и ее ноги. Так символично, так драматично и одновременно безыскусно просто. - Мой дорогой, - прикосновение заставило вынырнуть из воспоминаний, - ты так изменился, с тех пор как я тебя помню. Она не могла почему-то сказать – ты постарел, а ведь они были одного возраста. Хаотичными движениями пальцы скользили по его лицу, губам, скулам, бровям, прикрытым веками глазам, навсегда изменившим свой цвет, под которыми расплывался белесый потусторонний свет, привычный признак того, что скоро все закончится. Он чувствовал слабый аромат духов, исходящий от ее шеи, в которую он впивался какими-то звериными поцелуями, будто это и не поцелуи вовсе, а укусы. Как будто он хотел выпить ее жизнь из трепещущего горла, наполнится ею, как пьянящим вином. Терпкий аромат и горький привкус не давал покоя, заставляя перебирать все известные ему парфюмерные марки. - А ты – нет, все такая же, - он шепчет в ответ, наконец, узнавая этот будоражащий всю Европу запах Шанель №5. Его любимый парфюм на женском теле. - Я могла бы быть такой, если бы вы… Он практически впивается пальцами в ее кожу, под которой выступают ребра, так хрупко и красиво. Все это вдруг напоминает «Похищение Персефоны» Бернини. Застывшие навечно в мраморе фигуры. - Если бы я… - он стонет это в ее полураскрытые губы, - не убил тебя. Но она уже кажется не слышит его, запрокидывая голову, выгибаясь навстречу. Происходящее оплавляется, плывет, подернутое ночным светом, исчезает. - Меня нет, Геллерт, слышишь? Меня не существует, это все лишь игра… Игра твоего воображения. Он просыпается внезапно, как после глубокого обморока, как-то разом приходя в себя. Ладони ощущают шероховатость подлокотников. Под закрытыми веками горячо плещется бледное пламя луны, что ворует свой свет у дневного светила. Мужчина медленно поднимает затекшую от неловкой позы голову от твердого изголовья кресла, а ведь оно было выбрано заведомо неудобным, чтобы не иметь соблазн уснуть прямо за рабочим столом. Виски ломила уже затихающая боль, когда он начал их тереть, словно вспоминая последовательность движений – вниз, вверх и снова вниз. Но что-то не давало покоя, какой-то ускользающий бледной образ, как призрак белой пани, маячивший по краешку просоночного сознания. Реальность хлынула на него со всех сторон, как морские волны, затопляющие одинокий остров в океане. Предметы выплывали из целостной картины бытия: вот письменный стол, достаточно широкий, как он любит, с внутренними ящиками, на блестящей лаковой поверхности лежит несколько перьевых ручек, стопка неотправленной корреспонденции без адресата, пара книг, которые он читал как всегда, одновременно. Дальше пространство комнаты и высокое стрельчатое окно, закрытое сейчас плотной тканью – непроницаемой зеленью сукна, пропитанного запахом церковного ладана. Это, конечно, безусловно, его кабинет. Не такой просторный, как комната в старинном доме в ущелье Годрика, как … Ариана! Это она была в его снах-видениях. Геллерт резко поднялся с кресла, но скривившись от боли в затекших суставах и вновь нахлынувшей волны мигрени, облокотился на столешницу, пытаясь сохранить равновесие. На низкой тумбе черного дерева слева от него еще дымились две стеклянные трубки для опиума. Бледно-сизые полосы, закручиваясь в спирали, поднимались к потолку, чтобы затеряться среди медленно покачивающихся хрустальных подвесок люстры. Довольно редко он прибегал к опиуму, когда неясные видения будущего настигали его с их вечной, изматывающей спутницей – головной болью. Тогда призрачные и страшные образы, наконец, исчезали, растворяясь в наступившем сумрачном ничто, сменяясь снами без сновидений. Когда-то он пытался размышлять, силясь найти причину того, почему почти все спонтанно посещающие его образы так удручающе мрачны, кровавы, и нет в них ни капли надежды на светлое будущее. Было ли дело в его собственной личности, неспокойном детстве или же ключ ко всему лежал в том, что ему просто не посчастливилось родиться в иное время, и наступивший новый век нес только лишь несчастья? Хотя, если поразмыслив, погрузиться дальше вглубь истории, то не становится ли очевидным, что человечество никогда не жило без насилия и войн? И разве рабство угнетаемых не обратная сторона рассвета и подъема цивилизаций угнетающих? Вопросы, вопросы… Он уже давно перестал искать на них ответы. А, как известно, интеллектуал, перестающий задаваться вопросами и искать на них ответы, рискует превратиться в тирана. Усмехнувшись своим мыслям и сделав над собой усилие, он все же вышел из-за стола и, подойдя к окну, рывком распахнул тяжелую ткань портьер. За стеклами плыли куски ночного тумана, сквозь которые проступал хищный готический профиль Праги - Матери городов. Геллерт любил ее, также как и ее высокомерную блистательную сестру – Вену. Потянув за крепления ставен, он открыл окно, впуская запахи ночного свежего воздуха. Лето выдалось таким дождливым, совсем не похожим на то далекое лето юности, осколки которого вдруг так беспощадно врывались в его жизнь сейчас. Сквозь плывущий туман начинал идти ночной дождь, капли иногда залетали в окно, оставляя редкие следы влаги на лице. Карлову площадь освещали уличные фонари, и мокрые булыжники мостовой блестели как философское золото в их свете. Дом, в котором он проводил эту ночь, когда-то принадлежал придворному звездочету Габсбургского короля. Геллерт выкупил его вместе с обширной алхимической библиотекой несколько лет назад, с печальной иронией отмечая, что королевское искусство трансмутации для него теперь недоступно. Это ренессансное здание было построено в астрологической зоне Скорпиона, покровителя успеха, богатства и смерти. Может быть, именно Смерть впустила в его сны призраки потерянного навсегда? Или все дело было в особенности этого мистического города – порога между потусторонним и посюсторонним. Ариана, так редко приходила к нему и всегда такой, какой она для него не успела стать. Будущее текуче, как и дар провидца, постоянно видоизменяясь, оно не может иметь только один однозначный исход. Хрупкая девочка, которую он встретил в далеком прошлом, так и не смогла стать той желанной и единственной женщиной, которой он обладал в сегодняшнем сне. Это было лишь игрой его воспаленного ума, который дразнило несбывшееся будущее, один из его бесконечных вариантов. Бог мой, они были так молоды, и между ними не случилось даже несмелых поцелуев. Ничего не успело случиться. Геллерт вновь усмехнулся, ощущая легкий привкус горечи потери. Обычно он хранил верность своим женщинам, даже в мире сновидений. Ариана приходила к нему ночью, как мучительный призрак, только в промежутках времени, когда очередной роман заканчивался, а другой ему на смену, еще не успел начаться. И он каждый раз пытался убеждать себя, что это лишь голод тела, а их беседы, просто лихорадка сознания. В конце концов, она, как и Альбус, превратилась для него в одну из символических внутренних фигур, с которыми он вел бесконечные разговоры. Впрочем, психоанализ, столь популярный в Европе последних лет, утверждал, что это нормально. Они олицетворяли его сомнения в правильности того, что он делал. А он ненавидел сомневаться. Эти противоречия разрывали на части, заставляя страдать от невыносимой внутренней боли, испепеляющей горечи сожаления. Но сколько бы он не сомневался, сколько бы ни размышлял о том, что все могло бы быть по-другому, Геллерт знал, что обратного пути нет. Все зашло слишком далеко, он не сможет повернуть назад, даже если захочет, даже, если крови на его руках станет еще больше. Потому что слишком поздно что-то менять, потому что мир менялся вместе с ним, утаскивая его в бездну. И если ад все-таки существует, он определенно окажется в одном из его кругов, когда-нибудь, когда Госпожа Смерть назначит ему встречу. А Ариана, эта плохо затянувшаяся рана в его сердце, которая иногда вот так дает о себе знать ноющей болью по ночам, что же… он уже давно смирился с этой виной. Это стало его крестом, который он взвалил на себя и теперь несет, смиренно, не прося прощения ни у кого. Послышался стук, тихий, но настойчивый. Он прервал поток его мыслей, заставив обернуться к двери. - Войдите, - обезличено произнес он, хотя прекрасно знал, кто войдет в комнату. В открывшемся проеме показалась девушка. - Можно? – спросила она. – Я принесла Вам чай. Он кивнул, и она прошла в кабинет, аккуратно поставив поднос с маленьким заварочным чайником и одной чайной парой. Винда была слишком тактичной и, кажется, достаточно хорошо его изучила, интуитивно понимая, что сейчас он не расположен пить чай в компании с кем-либо. По комнате разнесся запах мяты и малины. - Я подумала, - девушка, бросив короткий недовольный взгляд на опиумные трубки, посмотрела на него, - Вы захотите выпить чаю перед сном. Геллерт улыбнулся в ответ, она не сказала что-то вроде: «этот травяной сбор поможет Вам заснуть» или «мята – лучшее средство от нервов, гораздо лучше, чем опиум», хотя прекрасно была осведомлена и о его бессоннице и средствах борьбы с ней. За это качество он ее и ценил, как и за многие другие. Винда была умна, способна, даже талантлива и так молода, что это периодически вызывало в нем чувство сожаления, почти угрызение совести. - Спасибо, - просто ответил он, подойдя к столу. Губы мужчины раскрылись, как будто он хотел добавить что-то еще к сказанному, и это заставило девушку застыть. Но он молчал, продолжая рассматривать ее, вглядываясь в зелень глаз. Их цвет был ярким как летняя листва, манящим как сочный плод, поймавший в ловушку мякоти солнечный свет. Обрамленные тьмой черных ресниц, эти глаза были распахнуты сейчас в ожидании. Винда была очень красива и его рука, бессознательно поднялась к ее лицу, невольно и легко касаясь кожи. Она имела светлый оттенок, резко контрастирующей с темными полукружьями бровей и алеющими губами, и такой нежной. Девушка не удивилась, не отпрянула, только на мгновения прикрыв веки, накрыла своей ладонью его руку, продлевая эти прикосновения. Ему очень хотелось запустить пальцы в ее густые волосы, прижать все ее гибкое тело к себе, так близко, как только возможно, но он не мог себе этого позволить. Винда годилась ему в дочери, она могла бы быть ею, если бы у него была семья…, если бы только… но Геллерт обычно гнал от себя продолжение этих бесплодных мыслей. Винда была так отчаянно молода, что у него бы просто не хватило наглости и бессердечия сделать ее своей любовницей, хотя и того и другого вполне хватило, чтобы втянуть ее в их эсхатологический легион смерти. И в тот момент, проснувшаяся вдруг сейчас совесть его не остановила. - Спасибо, - еще раз повторил мужчина, убирая руку. Винда опустила голову, задумавшись, но через секунды подняла, с бесстрашием глядя на него в ответ. - Мне гораздо больше лет, чем ты думаешь, Геллерт, - произнесла она достаточно твердо, чтобы быть понятой однозначно, - не стоит жалеть невинность, которой нет. Резкий переход на личное «ты» не удивил его, такое между ними уже бывало. Но мужчина не ответил, лишь вновь мягко улыбаясь. Он просто не мог этого сделать, как и объяснить себе причину подобного табу. Винда ничего не сказав ушла, было понятно, что этот разговор не будет продолжен сегодня, и Геллерт вновь остался один в комнате. Сделав пару глотков уже остывающего чая, он бесцельно перебирал корреспонденцию на столе. Это оказались неотправленные письма к одному и тому же адресату, хотя на них и не значилось его имя. Обнаружив их сегодня, он сначала было хотел их сжечь, но потом почему-то оставил. Наверное, просто не смог. Мужчина вновь присел за стол, перебирая хрупкие листы, испещренные его собственным убористым аккуратным почерком. Остановившись на самом последнем из писем, он вчитывался в строки. «Мой дорогой Альбус» – начиналось оно. Прочитав это, Геллерт вдруг с раздражением отбросил его в сторону, но спустя какое-то время вновь взял в руки и заставил себя читать дальше. Буквы плясали перед глазами, складываясь в слова и предложения. Последние из них, что заканчивали лист, были больше похожи на крик отчаяния, который казалось, слышится в его ушах: «Альбус, ответь мне, скажи – это был я? Это сделал с ней я?». Закончив читать, Геллерт отклонился на спинку кресла, смотря в одну точку перед собой. Наверное, поэтому он тогда и не отправил их, потому что слишком боялся получить ответ.