Придумай светлый мир

Я стоял на балконе типичной средненькой гостиницы, где-то в одном из городов, именуемых москвичами глубинкой. Весенняя прохлада обнимала за плечи, эти объятия, скользящие по рукам, не скрытым футболкой, дарили ощущения легкого покалывания. Холод был анестезией. Моей анестезией от усталости. Тур «Легенды Ксентарона» длился уже без малого полтора года. Полтора года городов, аэропортов, поездов, одних и тех же лиц, жестких, холодных и пустых гостиничных кроватей и типичной общажной еды. Хотел ли я домой? Едва ли. Что ждало меня там? Театр, море проектов, несчастливый брак и ребенок. Готов ли я был стать отцом еще до тридцати? Думаю, что нет. Как нет и пути назад. «Иного не дано, и все предрешено…”- как пел я сегодня на концерте. Иногда мать спрашивает меня: «Женя, зачем ты так много работаешь?» Я молчу. А что я могу ей ответить? Чтобы заполнить пустоту своей жизни? Чтобы физическая измотанность не позволяла мне думать? Ведь депрессия — это болезнь золотого миллиарда, так говорил мне мой крестный. Жителям бразильских фавел некогда думать о депрессии, им нужно думать о том, где найти кусок хлеба и как защитить себя от наркомафии. Так я принял это суждение, как руководство к действию — занять сто процентов своего времени, и тогда сил на депрессию не останется. Правда в таком режиме сил не остается вообще ни на что. А в такие моменты, как сейчас, — редкие моменты уединения с самим собой, когда я не падаю с ног от усталости, вся тяжесть осознания накатывает на меня. Однако бороться с ней у меня не хватает мотивации. У пустого сосуда не может быть мотивации. Поэтому мне остается только анестезия. Я бы хотел сейчас закурить, или напиться, или заплакать, но это привлекло бы ко мне слишком много внимания и потребовало бы от меня объяснений, для которых у меня не было, ни сил, ни желания. Правда самозаморозка на балконе грозила мне походом к фониатру, малоприятным осмотром и процедурами и муторным лечением, но в данный момент меня это не останавливало. Иногда мне хочется запеть так, чтобы мои связки порвались, лопнули, и настала тишина. Возможно, мне нужен психиатр и терапия. Возможно, у меня латентная тяга к саморазрушению, но в моей жизни никогда не будет психиатра и терапии. Я слишком ослаблен для этого, для того, чтобы сделать такой серьезный шаг из зоны комфорта, если так можно выразиться, когда твоя зона комфорта напоминает клетку, прутья которой обмотаны колючей проволокой, а ты маленькая птичка, бесконечно бьющаяся в этих острых путах. Иногда я ловлю себя на мысли, что вся эта ситуация загоняет меня в тупик, в первую очередь эмоциональный. И тогда я чувствую, как внутри меня закипает злость, агрессия, ярость. Как будто в потаенной комнате, в мрачных закоулках моей души закипает котел с чем-то тягучим и черным, и еще немного, и все это выплеснется, зальет все вокруг меня, скомкает, испепелит, растопчет. Я боюсь этой темной стороны себя. Долгие годы я был не знаком с ней, но жизненные обстоятельства вывели ее из тени. Я держу этого черта в табакерке, пока еще держу, но насколько хватит силы в моих усталых пальцах, чтобы держать эту скользкую крышку с острыми гранями, я не знаю. Кончик хвоста этого черта уже высовывается наружу. Высунулся он и на прошлом концерте. В этот момент перед глазами снова встала картина, о которой я тщетно пытался забыть. Концерт закончился, мы поклонились, я стоял возле «своей» колонки, на которую я всегда ставлю ногу, и где висит сет-лист, за сет-листом я, собственно, и наклонился, чтобы снять его с колонки и выкинуть. В театре мне привили золотое правило сцены: сцену нужно любить и уважать, и если ты что-то на сцену вынес/положил/уронил, то должен это за собой убрать. Голова гудела, в ушах пульсировало от ушных мониторов, в душном клубе не хватало воздуха, щедро растраченного мной на высоких и длинных нотах. Перед глазами плясали искры, я был словно в тумане, и из этого тумана меня выдернул голос поклонника, стоящего под сценой: «Женя, дай сет-лист!”- как заведенный, кричал парень, раз за разом повторяя эту фразу, улыбаясь и размахивая руками. Он просто хотел получить частичку магии под названием «Эпидемия». За девять лет моего пути в группе я привык к этому. Привык к тому, что все хотят тебя потрогать, а при возможности еще и оторвать кусочки на сувениры. Поначалу льстило, потом забавляло, после относился с пониманием, затем принимал со смирением. А теперь начал проявлять агрессию на поклонников. Так случилось и в этот раз. Услышав крики парня, и взглянув на него, я почувствовал, как мое лицо кривится в гримасе раздражения и в какой-то мере даже неприязни. Я словно видел себя со стороны. Наверное, причина в том, что благодаря актерской работе, я слишком хорошо знаю, как выглядит моя мимика, ведь я часами отрабатываю ее у зеркала для той или иной роли. Кинул парню сет-лист, он дотянулся до него, забрал, прокричал мне «спасибо», и счастливый убежал, подгоняемый охраной клуба. А я стал противен сам себе. И принялся трусливо надеяться, что никто этого не видел, а сам парень принял это за какую-нибудь кривую улыбку, и то, что я просто не докинул до него этот трижды проклятый сет-лист. Еще больше я радовался тому, что этого не видел Юра. И молился всем богам, чтобы в фан-группах или на ютуб-каналах недокритиков не увидеть заголовков: «Вокалиста Эпидемии раздражают фанаты». Я не считал, что мне есть оправдание и мне было искренне стыдно за себя. Наверное, это эмоциональное выгорание. Выгореть могут все. И я не стал исключением. Не знаю, сколько еще я бы простоял на балконе, глядя на огни проносящихся по трассе машин и вдыхая ночную свежесть, если бы не звук открывающейся двери и знакомые шаги Юры. — Мелкий, ты на строганину не пойдешь, слишком тощий, так что морозиться на балконе тебе нет смысла, — я улыбнулся в темноту. Юрин голос, это его вечное обращение ко мне, шуточки и его яркие эмоции по поводу сибирского деликатеса — строганины, который мы попробовали пару городов назад, как будто немного согрели меня. Я глубоко вздохнул и вышел в комнату. — Прости, Юр, просто задумался. Глаза Юрона потемнели, и я физически почувствовал, как его сердце болезненно сжалось при взгляде на меня. Мужчина приоткрыл губы, будто собираясь что-то сказать, но в следующую секунду поджал их, и тряхнул головой, рассыпая пряди волос по плечам. Мы понимали друг друга без слов. Про нашу ментальную связь и дружбу ходили байки и шуточки в группе и в тусовке особо приближенных. Все ночные радио эфиры, пресс-конференции на летних фестивалях и прочие моменты, которые мы переживали вдвоем, сделали нас очень близкими друг другу людьми. С Юрой я впервые встретился в далеком две тысячи седьмом, когда пришел на прослушивание партии Гилтиаса для «Сказаний на все времена». С тех пор мы неразрывно связаны. Лидер и создатель, и его правая рука — вокалист, как способ воплощения всего, что создатель задумал. Мне просто всегда с ним было хорошо, спокойно, тепло и уютно. Я даже иногда думал, что где-то на небесах произошла ужасная ошибка, и мой старший брат вовсе не Дима, с которым мои отношения не складывались и по сей день, так же как в детстве, когда я был участником типичной картины: старший всячески издевается над младшим, а Юра. Юра, который всегда окружал теплом, заботой, поддержкой. Юра, который говорил, когда это было нужно, и когда было нужно — молчал. Чаще всего во время тура моим соседом по номеру был Юра. И иногда бывало, как в распространенном в социальных сетях меме, где человек в три часа ночи вспоминает, как он попал в неловкую ситуацию десять лет назад. Я думал, что это все утрированно, пока однажды не испытал на себе. Я лежал в кровати без сна, и слушал сопение Юрки. И вдруг в моей голове поплыли яркие цветные картины издевательств, которые я в детстве терпел от своего брата. Тогда я болезненно поморщился и сел на постели, чтобы прогнать эти картины из своей головы. В номере было темно и тихо, только Юрка сопел как по нотам. Я улыбнулся в темноту, — талант не пропьешь, даже храпеть музыканту полагается по нотам. И я позвал его тогда, не думая о том, что разбужу, потому что знал, — Юрка друг настоящий, и он поймет, и не будет злиться. Он проснулся тогда и немного растерянно спросонья спросил, что случилось. Я сказал, что просто стало не по себе как-то, возможно, устал от перелетов и из-за этого шалят нервы. Юрон участливо расспрашивал о моем состоянии, предлагал позвонить в обслуживание номеров и попросить чая. Мне стало гораздо легче, неприятные картины прошлого ушли из моей головы, и я успокоился. Засыпая, на границе сознания я слышал:» — Спи, мелкий, завтра тебе снова рвать зал и разбивать сердца девчонок». Я всегда ценил это отношение Юры ко мне, и всегда отвечал ему тем же. Я плюхнулся на кровать, и, подперев голову согнутой в локте рукой, смотрел на Юрона, который на соседней кровати проверял в планшете информацию о нашем дальнейшем переезде. Поймав на себе мой взгляд, Юра оторвался от планшета и пристально посмотрел мне в глаза, затем вздохнул, и, отправив планшет на тумбочку у кровати, нарушил тишину: — А не заказать ли нам в номер пиццу и пару баночек пива? Что скажешь, мелкий? Нужно же нам как-то расслабляться в туре все-таки, ну хоть чуть-чуть, — последней фразой Юра явно успокаивал себя, но его поступок я оценил. Чтобы как-то меня отвлечь, вечный борец за трезвость и собранность в туре сам предложил пропустить по стаканчику пенного. Я улыбнулся и согласно закивал. Обрадованный моей позитивной реакцией, Юрка тут же принялся звонить в обслуживание номеров. Не прошло и получаса, как в дверь постучали, и в следующую секунду в номер вошла приветливая девушка в форме, она оставила наш заказ на столе, и, пожелав приятного вечера, удалилась. Глаза Юрки радостно загорелись, и, потирая руки, он начал таскать на кровать коробки с пиццей и банки с пивом. — Сейчас у нас будет репетиция песни «Пьяный разговор», — пошутил Юрон и с характерным щелчком открыл банку. — За тебя, мелкий, — он отсалютовал мне банкой, и сделал глоток. Я одобрительно закивал, и, так же щелкнув ключом на банке, отсалютовал другу в ответ и отпил. Немного поморщившись, отставил банку на тумбочку и занялся коробкой с пиццей, ведь она меня интересовала гораздо больше пива. Вкусную еду я любил, как и вредную, но позволял ее себе редко, в попытках сохранить эльфийскую тонкость как можно дольше. Будешь жрать — растолстеешь, растолстеешь — придется идти в зал, пойдешь в зал — раскачаешься, раскачаешься — придется сушиться. И так вечный бег по кругу. Поэтому я просто придерживался простой тактики: есть по минимуму и каждый день немного отжиманий и пресса, пока работало. Но отказаться от этого сырного цыпленка с грибами было выше моих сил. Готовить я любил, и более того, хорошо умел. Учился сам, пытался во всем быть лучше своего брата, примером которого мне вечно тыкали родители. Дима пошел в кулинарный техникум на вечернее, параллельно с учебой в старших классах, спешил получить профессию и помогать родителям материально, или хотя бы освободить от готовки мать, которая по двенадцать часов стояла у парикмахерского кресла. Тогда, в начале нулевых, когда интернет был по телефонному проводу и издавал всеми забытый сейчас звук подключения модема, не было ни ютуба, ни инстаграмма, я учился по бабушкиным книгам и просто у бабушки. Я очень любил ее, а она очень любила меня. Иногда мне кажется, что она была единственной, кто меня любил. Жаль, что ее уже давно нет со мной рядом. Мне ее очень не хватает. Кулинарными изысками я баловал и Олю в начале наших отношений, руководствуясь правилом: относись к людям так, как бы ты хотел, что бы относились к тебе, и рисовал себе в голове идиллические картины горячего ужина, ждущего на столе и заботливой жены. Не случилось. Правило не работает. Справедливости нет. А добро не возвращается бумерангом. Моя жена страдает комплексом нереализованности и винит в этом наш брак, меня, ребенка. Всеми силами пытается реализоваться, и это не оставляет ей времени быть заботливой женой и любящей матерью. Жена она лишь в свидетельстве о браке. Что же касается материнства, здесь идеально подойдет термин гигиеническая мать — ребенок всегда вымыт, накормлен, но любви и ласки он явно не получает. Могу ли я винить ее за это или осуждать? Думаю, что нет. Мы оба были и остаемся заложниками обстоятельств и стереотипов, навязанных обществом, и пока никто из нас не готов выйти из этого порочного круга, поэтому мы так и плывем по течению. Кулинарные эксперименты в прошлом. В настоящем меню холостяка по-эльфийски отварная куриная грудка и овощи. Поэтому пицца воспринималась мной как манна небесная, а Юрон древним божеством. Пиво же шло не так бодро. Алкоголь я особо не любил. По моему мнению, это было просто невкусно. Да и ощущение «дурной головы» меня нервировало, я терял контроль над ситуацией. Не могу сказать, что я был трезвенником, в более молодые годы я переносил алкоголь как-то проще. Пил все, что наливали, приходил домой под утро изрядно выпившим, под неодобрительные взгляды матери. Но сейчас от пива становилось легче, или дело просто в самой ситуации и в Юрином обществе. Я попытался вновь отвлечься от своих мыслей, и обратился к другу: — Хорошо сидим, даже как-то легче стало. Усталость не так давит. Юрон просиял, и многозначительно изрек: — Я всегда говорил, что пивотерапия — это великая вещь! Мы дружно захохотали, и я чувствовал, буквально физически, как монолит напряжения сползает с моих плеч.