Две половины

Электронные наручные часы на мокрой раковине в ванной тревожно пиликают и мигают цифрами 01:31 a.m. Джебом отключает сигнал и, глядя в зеркало на свою макушку цвета асфальта, бубнит: — С днем рождения. Глубоко вздохнув, он стягивает через голову футболку, подставляясь под режущий глаза свет ламп. Осматривает каждый палец, вертится вокруг своей оси, стараясь взглянуть на спину и локти, стаскивает протертые на пятках носки и пялится на свои ступни с кучей больнючих мозолей. Всё чисто. Дальше на пол валятся джинсы, звякая тяжелой пряжкой о холодный кафель. Джебом нелепо скачет то на правой, то на левой ноге, внимательно изучая живописные синяки на коленках и напряженные икры. Что за чёрт? Не может же он быть обладателем имени родственной души, написанного на заднице?! Джебом обреченно поворачивается, оттягивает край красных боксеров, и, задержав дыхание, тщательно рассматривает тощие бледные ягодицы. Осмотр, к счастью, заканчивается ничем. Отметин нет. Он задумчиво чешет зудящий от постоянных покрасок затылок. Ну, осталось только голову побрить. А потом замечает в отражении зеркала нечеткие кривые буквы на ладонь ниже сердца. Кровь моментально сходит с лица. Джебом царапает метку обгрызанными ногтями, будто пытается содрать чужое имя, но пятно, немного темнее его кожи, никуда не девается. Поверх выступающих рёбер практически горит —“Пак Джинён”. Это… Это полный пиздец. Вот, что это. Под крепко зажмуренными веками появляется образ директора, орущего на них сегодня на репетиции. А следом — знакомое до каждой морщинки, каждой ресницы лицо Джинёна. И, если честно, Джебом не знает, какой из вариантов хуже. А потом, стремясь подавить глупую панику, начинает сам себя уговаривать: он же в Корее. Сколько тут Пак Джинёнов? Десятки? Сотни? А в мире? Только в агентстве их двое! Вполне возможно, что его родственная душа вообще еще не родилась. Джебом пару раз глубоко вдыхает, чтобы успокоиться, натягивает обратно джинсы и, изогнувшись кое-как, делает фото имени на полароид. Ждет, пока на куске бумаги появится изображение, пакует всё в плотный конверт и подписывает на нем свои инициалы. Конверт этот отправится в архив их компании. То-то там удивятся. Перед тем, как выйти из ванной, он плещет пару раз себе водой в лицо, чтобы взбодриться и прийти в себя. Но из зеркала на него по прежнему смотрит бледный испуганный растрепанный мальчишка. И в голове у него крутится только одна детская мысль — почему всегда я?! Пока он заклеивает пластырем метку, за дверью раздается знакомое топочение и сопение. Ручку дергают пару раз, а потом по ту сторону слишком жизнерадостно для почти двух часов ночи спрашивают: — Ну-ну-ну? Что там у тебя? Нашёл? Покажешь? Джебом торопливо пытается попасть дрожащими руками в рукава футболки, прежде чем Джексон выломает дверь в ванную, приглаживает торчащую во все стороны влажную челку и отпирает замок. Ни капельки не сонный Джексон нетерпеливо подпрыгивает напротив. Его ужасно нелепый хохолок подпрыгивает вместе с ним, и Джебом в очередной раз говорит ему: — Твоя прическа чудовищная. Как только ты позволил это с собой сделать. Джексон смущенно приглаживает свой ананас на голове, и начинает снова канючить: — Ну, кто там у тебя? И где? Покажи-покажи-покажи! Джебом оттесняет его плечом и пытается пройти мимо, но Джексон как всегда виснет на нём и ноет в самое ухо: — Чего ты такой, а? — Джексон. Уймись. Я тебе всё равно не покажу, — он пытается отклеить его от себя, но тот только плотнее обвивается вокруг. Джексона слишком много, и Джебом чувствует себя словно в тисках удава. — Мы, вообще-то, в одной группе, если ты не забыл, — бубнит обиженно Джексон, — мы должны делиться всем! — Отцепись уже, а? — Джебом лягается, пытаясь попасть Джексону под коленку, но тот раз за разом как-то ловко уходит от карающего пинка, — я не обязан тебе ничего говорить. Я должен отчитаться перед директорами и всё. И, вообще, ты почему не спишь? Я, как лидер, объявил всем отбой еще час назад. — Так у меня тизеры вышли, какой спать! И у самого лучшего, самого любимого лидера сегодня день рождения! Голос Джексона достигает невозможной высоты и обрывается идиотским раздражающим смехом. Джебом морщится и затыкает ухо. Внутри головы продолжает звенеть. Точно, сегодня же выходят тизеры Джексона и Югёма, а он совсем забыл со всей этой нервотрёпкой. Судя по щелканью мышки единственного в общежитии компьютера и приглушенному свету в гостиной, еще один его проблемный ребенок не спит, а читает комментарии в интернете. Джебом заворачивает в комнату и, надеясь напугать полуночника, говорит хрипло: — Кажется, я всем сказал спать. На стульях абсолютно синхронно подпрыгивают, а потом оборачиваются одинаково испуганные мордашки. — А, хён, мы так испугались! — Югём держится за сердце, а Бэм картинно сползает на пол со своего места. — О, еще и Бэмбэм. Прекрасно. В этом доме меня хоть кто-то слушается? — Джебом резко включает свет, и гостиная наполняется трагичными стонами, — так, детки, все по кроватям. Он слышит, как Джексон за спиной хихикает, и Джебом говорит уже ему: — Тебя это тоже касается. Быстро под одеяло. Завтра… Точнее уже сегодня, — сам себя поправляет Джебом, — в семь утра репетиция. — Эй! Ты не можешь мною командовать, мы же одногодки. — Джексон… Этот разговор его достал до зубного скрежета. За то время, что они живут все вместе, они успели пару раз спокойно поговорить на эту тему, три раза поругаться и один — подраться. Джексон рычит каждый раз, что он пацифист, но бьёт всегда слишком метко и больно для человека, не знающего, что такое драки. — Да ладно-ладно, я шучу. Хён, — Джексон поднимает руки в защитном жесте. Мол, окей, уговорил, только не надо это вот всё. “Хён” он тянет так противно и заискивающе, что Джебому тут же хочется отвесить ему пару звонких подзатыльников. Югём с Бэмом переглядываются, и, чувствуя, что дело пахнет порохом, быстро выключают компьютер, снова синхронно кланяются и убегают к себе. Джебом, когда они проскальзывают мимо, озорно треплет их обоих по макушке и желает спокойной ночи. Едва за ними хлопает дверь, Джексон опять начинает нападать, явно путая жизнь с соревнованиями по фехтованию. Бесконечное “покажи” выводит из себя. Пока Джебом собирает разбросанные кем-то подушки, он всё пытается отвлечься, дышать глубже, как учил его психолог на сеансах по управлению гневом, и в какой-то момент ему кажется, что всё получается, но Джексон, совсем разгулявшись, бесцеремонно лезет ему под футболку. Звук оплеухи разлетается по комнате, оглушая не только Джексона, застывшего от неожиданности на месте, но и самого Джебома. Они смотрят друг на друга: Джексон — удивленно, а Джебом — испуганно. Ну, вот. Опять не сдержался. Прежде чем произойдет еще что-то неприемлемое, Джебом, спрятав пылающее от стыда лицо в ладонях, едва слышно произносит: — Извини. Джексон досадливо цыкает и растирает красное ухо: — Ведешь себя как придурок, хён. Не хочешь показывать кто твой соулмейт — не надо. — Не “соулмейт”, Джексон. А “родственная душа”. Ты всё-таки в Корее. И должен говорить, как говорят в Корее, — машинально и очень не вовремя исправляет его Джебом. Джексон закатывает глаза, и, прежде чем уйти к себе, швыряет в него коробочкой, перевязанной зеленой лентой. — С днем рождения еще раз, Джебом-хён. Хочется снова извиниться, но Джексон зло пролетает мимо него, и, спустя мгновение, доносится звук закрывшейся двери в конце коридора. Джебом крутит коробочку в руках и действительно чувствует себя последним придурком. На кухне, приговаривая вторую упаковку острого супа с тофу, которую ему тоже Джексон подарил во время съемок утром, Джебом распаковывает еще один его неожиданный презент. Внутри в объятиях красного бархата лежит набор массивных черных сережек. Полный комплект: четыре кольца для мочек и еще два — для хряща. Подарок очень дорогой, понимает Джебом, и становится вдвойне неловко за свою оплеуху. — Опять ешь ночью, хён? Джебом подпрыгивает на месте и переворачивает остатки супа на стол и на колени. Красное пятно расплывается по джинсам, а за спиной раздаётся удивленно-виноватое “увооо” Джинёна. — Да, блядь! — рычит Джебом, вытирая суп салфетками, — кто-нибудь тут спит?! — Ёнджэ точно спит. Джебом непроизвольно улыбается. Этого ребенка и двадцатью будильниками не добудишься. — А ты почему нет? — Югём и Бэмбэм на тебя слишком громко жаловались за перегородкой. Джинён широко зевает и наливает воды в кружку с персиком на боку. Он шумно и жадно пьёт, а потом осторожно спрашивает: — Ты метку нашел? Джебом молча кивает ему, засыпая серьги как попало обратно в коробочку. — Покажешь? Очень хочется завыть волком, побиться о стену или побить о неё Джинёна, но Джебом просто яростно отрицательно мотает головой из стороны в сторону. Он надеется на воспитанность и тактичность Джинёна, но тому, как и Джексону, тоже слишком любопытно: — Это же не кто-то из наших знакомых? — Джинёна... — К чему такая таинственность? Не ты ли нам весь мозг проел, что между нами не должно быть секретов? Марк, между прочим, нам сразу всё выложил. Джебом несогласно мычит, пытаясь побыстрее прожевать последний уцелевший кусок тофу. — Если бы Джексон не выволок его среди бела дня в одних трусах из ванной, Марк бы, возможно, тоже никому ничего не показал. Джинён смеётся тихонько в ладонь: — Что Джексон тогда орал? “Все свои, не надо стесняться”? — Угу. Бедный Марк едва под землю не провалился. Пока он моет за собой посуду, Джинён спрашивает разрешения открыть коробочку, и, получив утвердительный кивок, аккуратно вытаскивает серьги наружу. — Ого, выглядят дорогими. Это Джексон тебе подарил? — Да, — Джебом передергивает плечами, вспоминая неприятную сцену, — любит же он дарить всякие бесполезные блестяшки. — Оставишь их? — Не знаю, — отвечает Джебом и забирает серьги, — давай уже по кроватям, ладно? В комнате Джебом пытается втиснуться на их с Ёнджэ матрас, а потом, завернувшись в край одеяла, думает, что, наверное, серьги действительно нужно будет вернуть. И извиниться тоже нужно будет. Извиниться — обязательно. *** Утро встречает его подозрительной тишиной и непривычно пустым матрасом: Ёнджэ обычно не может проснуться и его приходится тормошить до победного. Часы на стене показывают шесть утра, и Джебом, отодрав себя от подушки, торопится на вешалках у стены найти нужные ему спортивки и толстовку — в зале для тренировок по утрам очень холодно. В последний момент перед тем, как выйти из комнаты, он цепляет взглядом подарок Джексона на столике в углу и, передумав их возвращать, меняет старые серьги на новые. Едва он входит в гостиную, Джексон и Марк почти что сбивают его с ног, чуть подальше от них Джинён стоит с украшенным клубникой тортом, а всё еще заспанные Ёнджэ, Бэм и Югём возятся с чем-то похожим на хлопушки. Все они шумно поздравляют его с днем рождения, Джинён окунает пальцы в торт, и Джебом стоически терпит, пока тот художественно разрисовывает ему лицо белым, пахнущим ванилью, кремом. Их славный Сынхун-хён тепло обнимает его, желает быть здоровым, и говорит, обращаясь ко всем, что перенес им репетицию на пару часов и готов оплатить праздничный завтрак. Югём с Бэмом вопят тысячи благодарностей и бегут заказывать курочку, пиццу и еще что-нибудь на всех. Хён оставляет им деньги и собирается уходить, а Джебом, оттерев лицо от следов крема, ловит того уже почти в дверях, чтобы отдать запечатанный конверт с полароидом. — О, молодец, а то я совсем забыл, — он прячет конверт в сумку, — сказал уже своим? Джебом цокает языком и отворачивается от него. — Джебома? — Боюсь, мне понадобится разрешение. — О, — лицо хёна удивленно вытягивается, — даже так? — К сожалению. Он кивает ему и предупреждает, что вернется за ними к девяти часам. Курьер привозит им два плотно набитых едой пакета минут через тридцать. Ребята устраиваются на полу в гостиной и, как обычно, торопливо запихивают в себя мясо и пиццу, запивая литрами халявной газировки, смеются над свежими фотографиями Джексона и Югёма и гадают, чьи тизеры сольют в сеть следующими. Когда Джексон уминает последний кусок торта прямо из коробки, Джебом замечает, что все переглядываются и перемигиваются. Джексон, весь перемазанный сливками, упрямо делает вид, что его это не касается, а Джинён будто специально отворачивается, чтобы собрать коробки из-под пиццы. В итоге Марк, весь съежившись на месте, задаёт вопрос, который, видимо, всех так интересует: — Джебома? А ты нам, ну… Покажешь? — Марк-хён, не надо, ладно? — Джинён встаёт между ними, загораживая собой Джебома, и обращается ко всем разом. — Оставьте его в покое, ладно? Он расскажет, когда сам захочет. Джебом чувствует себя неловко, стоя за его спиной, и, шагнув вперед, встает рядом. — Ага, — внезапно хмуро произносит Джексон и метко швыряет скомканную салфетку в мусорную корзину, — значит, я был прав. Джинёну ты, всё же, рассказал. Слышишь, Марк? Ты должен мне пять тысяч. — Нет! — одновременно говорят они с Джинёном. Джексон хмыкает, словно это его только убедило в том, что очень даже “да”. Джебом раздраженно выдыхает и решает всем всё пояснить, пока они тут не разругались: — Есть причина, по которой я не могу вам пока что показать имя. И, нет, Джексон, не потому, что я засранец. Югём ржет где-то сзади, а потом давится своим смехом, получив от Джинёна воспитательный пинок. — Мне… Мне нужно разрешение, — выдавливает из себя Джебом, наконец. — Э? — Марк приподнимает удивленно брови. — В смысле? — Ты серьезно? — спрашивает Джинён, — я думал, ты просто, ну, упрямишься, как обычно. Джебом обреченно мотает головой. — Может кто-нибудь объяснит уже иностранцам в чем проблема?! Что за разрешение? Джексон вопит, оглушая всех в комнате, и Джебом, подбирая слова попроще, пытается разъяснить сложившуюся ситуацию так, чтобы каждый из присутствующих понял: — Я не знаю, помните ли вы, что написано в наших контрактах насчет меток... — Мой мама подписывала, — перебивает его Бэмбэм, облизывая пальцы, и Джебом с Джинёном очень вместе закатывают глаза. — Так вот, — продолжает Джебом, когда Югём перестает колотить Бэма, — там есть пункт, как раз затрагивающий мою проблему. — А! — снова вскрикивает Джексон, и даже подпрыгивает на диване, — я, кажется, вспомнил! — Аргх, — Джебом психует и швыряет в него подушкой, — давай ты тогда и остальным расскажешь! — Молчу-молчу, — Джексон жеманно делает вид, будто застёгивает свой ужасно болтливый рот на замок. — Короче. Дело в том, что… Я думаю, что моя родственная душа может являться публичной личностью. Вот, — кое-как заканчивает Джебом. — Публи… что? — переспрашивает Бэм — Публичной, — повторяет Югём, — знаменитость, понимаешь? — А… Ооо, — многозначительно тянет тот, и еще более многозначительно замолкает. — А я думал, это мне с моей Самантой Смит не повезло, — говорит Марк, и неосознанно трет пальцами икру, где, под слоем ткани, спрятана вязь букв. — Она хоть хорошенькая? — бесцеремонно спрашивает Джексон. — Та, на которую ты думаешь. — А почему это “она”? Может, это “он”, — явно не подумав говорит Бэмбэм, и, наткнувшись на взгляд Джебома, ойкает, — извини, хён, просто… ну... — Кьяяя, — верещит Джексон, — смотрите-смотрите, покраснел! Неужели у нашего сексуального и мужественного лидера соулмейт — парень? А представляете, если это какой-то дядька из парламента? Вот это будет поворот! Ай, зачем ты меня опять бьешь! Джебом лупит его куда придется, пылая от возмущения, кажется, с головы до пальцев ног. Джинён с Марком под улюлюканье младших растаскивают их в разные концы комнаты, пока шуточная перепалка не переросла в настоящее кровавое побоище. Джексон всё смеется и ведет себя, в общем, как всегда неадекватно и шумно, а потом лезет обниматься, вымаливая прощение. Когда они скрепляют очередной мирный договор крепким объятием, Джебом слышит приглушенное “Серьги тебе очень идут, хён”, и, сам не знает от чего, пунцовеет еще сильнее. К девяти утра, как и обещал, Сынхун-хён возвращается за ними. Они шумной толпой топчутся в прихожей, собираясь на репетицию. Джебом пытается уследить за всеми разом и одеться самому, но то и дело отвлекается, так и оставаясь в одной кроссовке и шапке набекрень. Джинён, замечая его мучения, правой рукой наматывает на него шарф, а левой — выталкивает крутящегося у зеркала Бэмбэма. Джексон примеряет то одну свою кепку, то другую, и явно никак не может выбрать между просто черной и ультра-черной. На четвертом круге, когда терпение Сынхун-хёна совсем заканчивается, Джексон, заметив его насупленные брови, нахлобучивает на себя ультра-черную и говорит, особо ни к кому не обращаясь: — Если быть честным, то мне бы не хотелось, чтобы кто-то из нас был родственными душами. — Э? Чего это ты вдруг? — Джинён, помогающий Югёму застегнуть куртку, от неожиданности даже прищемляет ему подбородок “молнией”, и тот болезненно шипит — “Ты что, специально?!”. — Потому что это нечестно. Мы все должны быть равны друг другу. Только тогда можно решать все внутренние конфликты группы беспристрастно, не стремясь выгородить кого-то, только на том основании, что он ему, видите ли, предназначен судьбой. Хотя, было бы круто, будь я соулмейтом Джебома, кек. Может, тогда бы он разрешил не звать его хёном... — Во-первых, не мели чушь. Даже если кто-то из нас предназначен друг другу, это никак не повлияет на наши рабочие отношения, — уверенно говорит ему Джебом, — во-вторых, — он сдвигает Джексону кепку на нос, — ты бы всё равно звал меня “Хён”. А в-третьих, — тут Джебом, сам не понимая зачем, дразнит Джексона, — никто, кроме меня, еще не знает, кто моя родственная душа. Ты же у нас тоже известная публичная личность, разве нет? Вот через три месяца и узнаем. Сынхун-хён, глядя на то, как перекосило Джексона, смеется в голос, и выталкивает их всех из квартиры. — Смотри, Джебома, не пожалей потом. Он же тебе жизни не даст до конца марта. — Не думаю, что у него будет время на эти глупости, — отвечает Джебом, забирает у Джинёна свой рюкзак и закрывает дверь.