Две половины

Джебом перед тем, как завалиться спать, совсем забывает задернуть занавеску. Поэтому, когда неожиданно яркая неполная луна оказывается напротив его окна, её удивительно пронзительный свет будит его. Ёнджэ вчера вечером поехал навестить родителей, так что, не боясь его потревожить, Джебом раскидывается по-диагонали на матрасе. Сияние из окна мешает ему, но вставать, чтобы занавесить окно, катастрофически лень, поэтому он поворачивается так, чтобы свет не бил ему в глаз. Ноги натруженно гудят, и он, наверное от переутомления, никак не может снова заснуть. А еще он так и не может привыкнуть к ощущению пластыря на рёбрах, стягивающего и раздражающего кожу. С его двадцатого дня рождения проходит уже три месяца. Он так занят и взволнован из-за их дебюта, что переживания по поводу имени его родственной души как-то отходят на задний план. Спустя неделю после того, как Джебом передаёт размазанный снимок в конверте Сынхун-хёну, его ожидаемо вызвают в главный офис. Он является туда рано утром и стоит под дверью конференц-зала не меньше часа, потея, кажется, даже пятками. К моменту, когда его приглашают зайти, он весь насквозь мокрый и еще более нервный и дерганный, чем обычно. Он даже не может толком испугаться присутствию директора. Внутри держат его от силы минут пять. Пак Джинён, ритмично постукивая пальцами по столешнице, очень по-деловому и сухо поздравляет его с совершеннолетием и со скорым повторным дебютом (Джебом досадливо стискивает зубы и едва держится, чтобы не опустить стыдливо взгляд в пол). А затем, подойдя очень близко, молча и без предисловий закатывает рукав рубашки почти до плеча. Немного выше локтя, пересекая сильную руку, тянетсяя идеально отшлифованный старый шрам. Если не знать, куда смотреть, то никогда и не заметишь. Джебом тупо смотрит на руку и не может сообразить, в чем смысл этого жеста. Видимо, мысль эта буквально написана у него на лбу, потому что директор, хихикнув, вдруг хватает его прохладными пальцами за щеки и тянет в разные стороны. И следом медленно, как для идиотов, поясняет. “Расслабься”, — говорит он, продолжая терзать щеки Джебома. “Мы с тобой не родственные души.” И, когда до него доходит, Джебом расслабляется, красочно ругнувшись при полном руководящем составе их компании. Директор грозит ему пальцем, наказывает пока что имя “не светить” и не сводить вплоть до совершеннолетия Джуниора. И выпроваживает из зала, напоследок, почти по-отечески, потрепав ему светлую чёлку. Поэтому он и мучается теперь с этим надоевшим до зубного скрежета пластырем. И еще полгода будет мучиться. Немного повертевшись, он, все-таки, начинает дремать, но тут тишину ночи прерывает неистовый пронзительный крик, пронесшийся от одного конца их небольшого общежития в другой. Джебому кажется, что его сердце перестало биться, и весь он цепенеет, парализованный животным ужасом. Вопль, разнёсшийся по квартире, затихает, оставив после себя звонкое эхо, и больше не повторяется. Какое бы существо ни издало этот жуткий крик, повторить сразу его точно невозможно. Даже индийский павлин, едва не доведший его однажды до инфаркта своим воплем, не мог бы дважды издать такой вой. Существо, испустившее этот звук, непременно должно было перевести дух, чтобы воспроизвести его еще раз. Пока Джебом решает, достаточно ли он смелый и любопытный, чтобы выйти сейчас посмотреть, что это было, за дверью раздается топот, и спустя мгновение без стука в комнату вваливается Джексон в одних трусах. Он спотыкается о брошенные на полу кеды и, нелепо размахивая руками, с жутким грохотом падает плашмя поверх матраса, уткнувшись носом Джебому в голую коленку. Сначала Джебом пугается, что тот себе что-то сломал, но Джексон, привыкший и умеющий падать, перекатывается на спину, как-то нереально изворачивается и тычет Джебому пяткой в лицо. — Смотри! — шепчет он суфлерским шепотом, который, наверное, мог разбудить всю общагу, если бы душераздирающий вопль не сделал этого раньше. Всё, что Джебом видит в полумраке комнаты, это расплывчатое пятно, нервно дрожащее перед глазами. — Ты нормальный вообще?! — зло шепчет Джебом и звонко бьет ладонью, кажется, бедро. — Ничерта я не вижу! Убери от меня свои вонючие ноги. — А, стой, я сейчас свет включу. Джексон в два шага добирается до выключателя, и Джебом снова матерится, потому что глаза сводит от боли из-за яркого света. — Джексон! У тебя есть тридцать секунд объяснить в чем дело, иначе ты не доживешь до совершеннолетия! Наконец проморгавшись, Джебом упирается взглядом в стоящего посреди комнаты практически голого Джексона, залитого белым светом лампы. Он, минуту назад казавшийся перевозбужденным, сейчас выглядит расстроенным и даже чем-то разочарованным. — Я уже, — говорит Джексон, разглядывая стену. — Э? — Уже дожил, — поясняет он и, отставив ногу в сторону, демонстрирует три аккуратных иероглифа на внутренней стороне бедра совсем рядом со швом боксеров. Имя, которое Джебом не может рассмотреть толком из-за падающей тени, выглядит чёрным клеймом на коже. Метка темнее чем его тона на три, и Джебом отвлеченно думает, что, если Джексон надумает её свести, мастеру понадобится несколько сеансов. — А, — тупо произносит Джебом, и сразу понимает, почему Джексон такой поникший. Хреновый ты лидер, Им Джебом. Он уже открывает рот, чтобы, наконец, поздравить Джексона, как из-за его спины раздаётся: — Знать не хочу, что тут у вас происходит. И, прежде чем дверь с тихим хлопком закрывается, всё еще простуженный Джинён в персиково-розовой пижаме добавляет: — С днем рождения, Джексон. Джебом, осознав, как эта сцена выглядит со стороны, торопится подняться с пола. Стыд какой. Уши пылают сразу ото всего. И от того, что Джинён непонятно о чем подумал, и от того, что он, “Лучший Лидер На Земле” совсем забыл про день рождения Джексона. Он был так занят непонятно чем, что даже не купил ему подарок. Остолоп. Пауза между ними становится всё более затянутой и неловкой. Джебом прочищает горло пару раз, но всё равно выходит хрипло и как-то неуверенно: — Ну, поздравляю. Теперь ты тоже знаешь, кто тебе предназначен. “И оставишь уже меня в покое”, — думает про себя. — Угу, — бубнит Джексон и одергивает край трусов ниже, прикрывая метку, — а еще мне можно покупать алкоголь. Давай сходим куда-нибудь, закажем мясо, вино… — Сейчас не время, Джексон, извини, — прерывает его Джебом. — Кстати, про время. Я, конечно, искренне рад, что ты, кхм, родился, но мне бы хотелось еще немного поспать. Ты, собственно, зачем ко мне вломился? — А, — Джексон снова оживляется, — мне нужно сделать полароид этого вот всего, а камера, кажется, у тебя. Джебом кивает и идёт рыться в коробках на полу. Он чувствует затылком, как Джексон пялится на него и явно хочет что-то сказать, но не решается. Джебому очень неуютно из-за всей этой ситуации. Как он вообще мог забыть?! Камера находится там, где ей быть вовсе не положено — в коробке с носками. Джебом вытаскивает её и отдаёт Джексону. Он думает, что тот сейчас уйдет в ванную или к себе, но Джексон начинается вертеться на месте, пытаясь подставить ногу так, чтобы на неё падал свет. Он поворачивается и так, и эдак, но тень от руки чернит метку еще больше. Помучавшись, он, состроив свой щенячий взгляд, просяще тянет “хён” и буквально втискивает фотоаппарат Джебому в руки. Джебом сонно трёт глаза и, если честно, хочет отправить того фотографироваться к Марку. Но, наткнувшись на его глаза, полные искреннеей просьбой о помощи, ставит Джексона так, чтобы имя было хорошо видно под потолочной лампой. Делает пару кадров, поднимается с пола и, пока белые глянцевые куски бумаги становятся конфиденциальными источниками информации, спрашивает: — Ты чего орал? Перепугал меня до смерти… И перебудил, наверное, всю округу. Джексон тушуется и, словно только осознав, что стоит почти голым, прикрывает всё самое дорогое руками. Он переступает босыми ступнями по холодному полу и отводит взгляд. — Джексон? — Просто… Блин. Неправильно сначала увидел. Подумал, что… — он хмыкает и замолкает на середине фразы. — Что подумал? Джексон неопределенно пожимает плечами, выхватывает свои полароиды и начинает отступление к выходу. — Моё имя по-китайски пишется иначе, — говорит Джебом его спине, — хотя и похоже. И метка у меня не на ноге, ты же знаешь. Джексон застывает в черном прямоугольнике дверного прохода, чешет растерянно затылок, и, обернувшись, немного заторможено согласно кивает: — Я сначала обрадовался, потом расстроился, потом снова обрадовался, что это не кто-то из нас или этот… как его… — Публичная личность? — подсказывает Джебом. — Точно. Вот это самое. Потом снова расстроился, что не видать мне соулмейта, как своих ушей, а потом… — А потом вломился ко мне, едва не сломал нос себе и чуть не выбил пару зубов мне, я понял, — заканчивает Джебом за него, стремясь закончить бесконечную цепочку событий, — иди спать, ладно? Джексон стоит с открытым ртом, будто хочет сказать что-то еще, но, передумав, салютует ему зажатыми в руках снимками: — Спасибо за помощь, хён. Ты самый лучший. И уходит в темноту, оставив за собой дверь нараспашку.