Глиномесы

      Люди частенько считают не самые популярные вузы второсортными. Как и профессии, которым там обучают. Кажется, что стены экономической кафедры или, допустим, какого-нибудь факультета культуры искусств в тяжести гранита науки отличаются бесконечно. Но Серега знал, что разницы между направлениями вовсе нет. Учебное заведение в любом случае — это нескончаемая и унылая лямка, которую тянуть пришлось и ему. Рано или поздно всем приходится.       Как раз на факультете культуры искусств самого обыкновенного государственного института города N учился Серега Зайцев. Он уже час стоял под громоздкими дверями деканата, слушая ор и гам за ними. Становилось даже смешно: нет никакой разницы между «взрослыми», как Зайцев их любил называть, и «студентотой». Ведут себя все в стрессовых ситуациях одинаково. А Серега просто стоял, пинал им же брошенный комок бумаги с записями по заваленной уже в третий раз за год скульптуре и надувал сиреневые пузыри виноградной жвачки. Сергей Зайцев — не первый и не последний студент обыкновенного учебного учреждения, которое собирает под своей крышей всех тех, кто не нашел себя в достаточно «серьезных» профессиях. Однако он не нашел себя и в этой. Ему было двадцать три, и он понятия не имел, чем заниматься в жизни и зачем ему все то, что было дано. И не хотел разбираться. Первым своим неоспоримым достоинством Зайцев определял внешность. Высокий рост, выбритые под щетину черные волосы, скульптурное лицо. Таких любит камера. Такие всегда и везде кажутся хорошенькими и забавными, что бы ни творилось внутри. Идеальный нос, правильный контур губ, красивые узкие серые глаза, смачно выделенные густыми темными ресницами, широкая квадратная челюсть с провалами щек. И единственный изъян, который вызывал лишь интерес — перечеркивающий линию рта тонкий белый шрам. А тело? И тело выдавало в Зайцеве человека, который имел возможность всю жизнь отдавать лишь себе и своему — как минимум физическому — развитию: длинные конечности, тонкий торс, широкие плечи. Серый, сколько себя помнил, занимался легкой атлетикой, и тело его можно было сравнить с телом бойцовского пса — постоянно напряженное и жесткое, пружинистое, мясистое в тех местах, которые принято считать правильными. Зайцев знал, что он хорош. Знал и не стеснялся это показывать в каждом удобном моменте своего существования. И начал с татуировок, которые нет-нет да обращали внимание окружающих к его личности. Птицы летели по бледному телу начиная от правого плеча, задевая лихим крылом шею, по правой руке, по животу, спине, пояснице, левому бедру — и уплывали вдаль на стопе.       Зайцева снова вызвали, чтобы обсудить дальнейшую судьбу вследствие патологической непосещаемости и неуспеваемости, как вызывали по несколько раз за семестр. За каждый семестр. Однажды его даже оставляли на второй год — без толку. Университету невыгодно было выгонять контрактника под конец обучения, да и заступиться за него всегда было кому. Вот и теперь заведующий кафедры декоративно-прикладного искусства, неизменный наставник Сереги и преподаватель единственных любимых его дисциплин (живопись, рисунок и основы прикладного искусства), Щукин Михаил Владиславович, в сотый раз воевал за право любимого горе-студента сдать хвосты любым альтернативным способом.       В какой-то момент ругань наконец затихла. Тяжелая дверь деканата открылась, и в коридор выглянула бледная черноволосая замдекана. Скривив губы в желчной усмешке, она отворила дверь шире:       — Заходи, Зайцев.       И Серега прошел вглубь комнаты, остановившись прямо посередине. Он последний раз надул пузырь жвачки, который оглушительно лопнул в повисшей тишине.       — Ну, чего? — выдавил из себя Зайцев, едва справляясь с языком и жевательной резинкой во рту, запихал руки в карманы джинсов, чтобы те не мешались, и принял самую лучшую защитную стойку. На него смотрели три пары глаз: красные от бешенства и усталости — принадлежащие декану Сухову Алексею Анатольевичу, хитрющие — замдекана Паниной Алены Яковлевны, и ясные глаза Михаила Владиславовича. Было очевидно, что совещание троих руководителей, имеющих совершенно разные взгляды на будущее их нерадивого подопечного, не могло закончиться ничем хорошим.       — Ну… — скаля мелкие хищные зубки и расставляя нарочито длинные паузы между словами, начала Алена Яковлевна. — Ты, Зайцев, отчислен, — она вздохнула, — конечно… — и вздохнула еще тяжелее, вызывающе глянув на Сухова. А потом четче и резче добавила: — Конечно, не будешь.       — Да блин! А я так старался в этом семестре не стараться! — с искренней досадой выпалил Серега и ударил кулаком об ладонь. Но, впрочем, совсем скоро он вновь вздыхал, закатывал серые глаза и всем своим видом показывал, что лень-матушка одолела его в этом самом кабинете вот прямо на этом месте и он сейчас не то что стоять, ползти будет. — Ну, я пошел тогда?       — Нет, — плюнул Сухов. — Потому что эта прискорбная для всех нас новость не отменяет того, что у тебя до сих пор не сдан экзамен по скульптуре за третий курс, и два месяца ты все никак не можешь перевестись по бумагам!       — Но, — вновь взяла управление Панина, — мы перевели. Авансом. Сдашь экзамен заочно в течение зимней сессии. А в течение семестра…       — Вам нужно будет посещать факультатив, Сергей, — зазвучал Михаил Владиславович, постучав тростью, чтобы привлечь внимание. Он стучал ей всегда — в том числе каждый раз, когда ставил в своей речи точки. — Пойдете практиковаться на занятия вместе со второкурсниками. Учебный план утвердили, а у преподавателя недобор студентов вышел. Не может он этот дополнительный курс взять. А вы и свои проблемы решите, и нам поможете.       — Да нет! Ну я ненавижу скульптуру! — тут же подал голос Сергей, как только первая волна тихого недовольства сошла на нет. — И архитектуру. И всю эту хрень. Это же творчество! Как можно заставлять нас в каком-то направлении?! — фыркнул студент и начал раскачиваться из стороны в сторону, почесывая лысый затылок. — А можно я ему рефератов напишу и сдам?! Да хоть все сто рефератов — неважно! Ну я совсем не бум-бум в этом.       — Нет, — хором ответили руководители.       — Это проще, чем скульптура. В самый раз для тебя, — фыркнул декан. — Благодари еще Михаила Владиславовича, который каждый раз за тебя выпрашивает. Бесстыжий, а! Не вы, Михаил Владиславович…       — На факультативе теории почти не будет, — пояснил Щукин, игнорируя оговорки Сухова, — потому как вы все уже проходили на истории мировой культуры. Эти занятия студенты просили для того, чтобы больше практиковаться. Да и никто не принуждает вас, Сергей. Такова программа. Просто поймите, что пройти ее нужно. Вы избегали курса по скульптуре, и мы как раз нашли вам альтернативу. Конечно, если хотите, вы можете пересдать экзамен в четвертый раз на прежних условиях, но если вы провалитесь — придется вас отчислить…       — Ну да, — задумался Серый. — Ладно, давайте. И куда мне там идти? Если не скульптура, то что?       — Керамика. Горшки, вазы. Может, конечно, вы сможете сделать что-то сложнее… — процедил Сухов.       — Почти все, что вы будете делать на этом факультативе, можно расписывать, — дипломатично заметил Михаил Владиславович. — Так что для вас, Сергей, это лучший вариант из имеющихся, я полагаю.       — Но больше одного прогула, Зайцев, — хихикнула Алена Яковлевна, — и твое обещание мы сочтем невыполненным. Учись хорошо. Тебе еще диплом писать, если справишься.       Серый громко фыркнул. В ушах звучал хруст растоптанного в хлам плана по побегу от нелюбимого дела, которое теперь крепко вцепилось зубами в загривок — не отвертишься. Оставалось признаться себе, что придется не только мотать срок на галерке со студенческой зеленью, но и погибать в лапах очередного душного идиота, что возомнил искусством говно и палку. Или глину и печь… Велика ли разница, Зайцеву еще предстояло узнать.       — Отлично. Глиномесы.       — Чуваки, это конец. Меня не только не отчислили, но и в очередной раз отправили в какую-то жопу! — разглагольствовал Серега, расхаживая из стороны в сторону уже в одном из коридоров университета. Он был просторным, старомодным, каким-то светло-бежевым с плиткой на полу того же тона и большими вазами с зелеными пятнами растений. На деревянной скамье, по наблюдениям Зайцева, помещались десять студентов первого курса и пять — четвертого. Серега называл это эволюцией форменного отношения к учебе, что регрессирует с появлением первых нечестно выставленных оценок, заваленных сессий и неотчисленных учеников. Коридор был пуст, ибо пара шла уже минут десять как, но не у дружной компании из четверых человек, в которую всеми своими амбициями и дурным нравом входил Серый. — Меня запихнули к глиномесам! Прикиньте?       — В смысле, в кружок лепки горшков? Ну это не самый страшный курс, — быстро протараторил длинный и щуплый парень и тут же дернулся в сторону, словно его могли бы за это хорошенько отодрать все трое собеседников. Он был самым младшим в их компании, но едва ли кто мог это подтвердить. Руслан отличался неприятной внешностью человека, который явно что-то употребляет и уже давно. Синева кругов под глазами, одежда, что всегда покрывает тело целиком, и вороватый взгляд — изюминки на торте образа настоящего наркомана. Такие слухи давно осели на его тонкие плечи. Может быть, именно поэтому Руслан Григоренко всегда так тянул их к подбородку — тяжело было? Или подбородок к ним.       — Как мне нравится это: его тащат то за жопу, то за уши, а он скулит! — послышался резкий визг-смех. На Серегу таращились две черные пуговки — глаза Виктора Самойлова. Тучный, рыхлый и отекший — таким был этот молодой человек. При этом чувствовал он себя вольготно как в обществе тощих и подтянутых приятелей, так и вообще по жизни: сидел он на скамье за троих, а живот, казалось, висел и давил ему на ноги. Даже сейчас на свитере, если присмотреться, красовалось свежее жирное пятно — трофей от третьего завтрака в столовой университета.       — В этом весь Серый, — вторил Вите последний — Олег Игонин, — махнув длинной челкой, в которой виделось то ли наследие почти вымершей эмо-культуры, то ли проклятие популярной азиатской моды. Олег был наиболее мирным и приятным из всех — а главное, оставался твердым хорошистом. Единственный серьезный его грех привел к тому, что к концу четвертого курса Игонина сторонились все девушки с потока — о нем ходила слава страшенного бабника, да такая, что каждая уважающая себя преподавательница считала нужным спрашивать с разгульного студента на каждом занятии — в знак женской солидарности.       — Если бы не родаки, я давно уже отсюда слинял бы. Еще на первом курсе, — Серый фыркнул и закатил глаза. — А вы вообще знаете, кто там ведет-то? Кого постигнет кара небесная в виде меня!       — Хэ зэ, — ляпнул Витя, разваливаясь на скамейке еще шире. Руслан тоже не выражал особой заинтересованности учебным процессом. И только Олег после недолгого раздумья встрепенулся:       — А! Я знаю. Все перваки с этого мужика тащатся, он преподавать-то стал не так давно — архитектуру, вроде. Такой огро-о-омный дядька с бородой, — Олег руками показал в воздухе примерные габариты, — ну ты его сразу узнаешь, если хоть раз в коридоре где увидишь. Типа очень добрый. Девочкам и дамочкам нравится.       — Добрый и поэтому нравится? — по Серегиному лицу поплыла еденькая усмешка. — Девочкам нравится крепкий болт, а не кроткий нрав. Как бы там они ни вертели носами, но все всегда сводится к одному… Ну ладно, че. Посмотрим, насколько крепкие нервы у этого мужика, а? — заржал Зайцев, разминая руки.       — Бля, Серый, он тебе тоже должен нравиться потому, что добрый, — скривился Витя, ухмыляясь и глядя на друга с таким знанием жизни, будто ведал абсолютно все плюсы и минусы как человеческих характеров, так и половых органов, а невежество Зайцева задевало его до глубины души. — Знаешь почему? Потому что с такими легче договориться! Но не, если тебе принципиально затрахать каждого препода — о’кей, вперед. Значит, раз не кроткий нрав, то ты тоже предпочитаешь крепкий болт, который будет тебя ебать за сорванные занятия и непосещаемость?       — Возможно. А тебе что, блять, завидно, а? А что завидно: что болт не крепкий, не тебя ебать будут или не ты — меня? — еще пуще разыгрался Зайцев, отскочив в сторону от Вити, чем страшно напугал Руслана. Последний предусмотрительно отодвинулся от беснующегося в собственной дури Сереги, который уже успел заскочить на соседнюю скамью прямо в обуви и шагать по ней туда-обратно.       — Э! Ориентиры попутал, что ли? — осклабился Витя. Он хотел было эффектно вскочить и погнаться за Серегой, но зад перевесил, и тучный парень замялся на скамейке дольше нужного. А потом, разочарованный своим провалом, только надул губы и натужно-злобно засопел. — Завидно, что халява у тебя такая. Впрочем, поскольку халява касается еще прошлой сессии, я могу быть спокоен. Молись лучше, чтобы спаситель твой оказался реальным пидорасом и клюнул на твою смазливую мордашку, тогда его крепкий болт тебя спасет.       — Да не, он точно не пидор, — сконфузился Олег. — Хотя, конечно, если бы был — это было бы дохуя иронично. Глиномес в квадрате!       — А-а-а-а, да, да! — снова радостно завизжал Самойлов. — И Сереженька наш тоже будет! Слышь, Сергей? Не забудь вовремя смазывать ручки, чтобы у тебя там лучше скользило где надо, и кожа не сохла.       — На хуй сходи, на глиномесий-то, ага, — заулыбался Серый, разворачиваясь к Виктору спиной и чуть приспуская штаны. Он оголил поясницу и весьма экстравагантно задвигал бедрами из стороны в сторону. — Нравится, а? А то! Я настолько охуенный, что любой и любая будет моим! Видишь, даже ты течешь, — заулыбался Зайцев, натягивая штаны обратно. Издевки его никак не задевали. Никогда. Он-то знал, насколько хорош. — Так что сохни по мне молча. Где ты, а где я?       — Я на четвертом курсе, а ты до сих пор на третьем, милый, — напомнил Витя, выгибая бровь. — Спустись с небес на землю. И с лавки на пол.       — Так он пидор или не пидор? — вдруг вклинился в спор Руслан как всегда с самым глубокомысленным вопросом, который только мог придумать.       — Кто? Серега? Серега — конечно, да! — не унимался Самойлов. — Только пидор станет забивать себя птичками.       — Это грачи, але. Грачи — это брутальнее, чем твое брюхо, — оскалился Зайцев. — А препод? Препод не пидр, по нем ж девочки сохнут.       — Ну, девочки по нему сохнут, а вот сохнет ли по ним он — это не факт… — еще крепче задумался Руслан. Взгляд его расфокусировался — возникало ощущение, что Григоренко ушел в астрал и сейчас вынесет все сакральные знания извне.       — Да нет, нет, вряд ли, — запротестовал Олег. Он, видно, пытался сохранить еще хоть какую-то надежду на существование гетеросексуалов в университете искусств. — Ну он правда слишком брутальный. Такой — богатырь. Даже не брезжит.       — Говорят, что все в творческой среде этим грешат, — пожал плечами Серый. — Мы же не можем знать наверняка, свечку же не держали. Я его вообще ни разу не видел. Витя опять захихикал:       — А че стух-то сразу? Боишься, что не соблазнится на твои булки и экзамен не зачтет?       — На мои булки невозможно не повестись, — фыркнул Серый. — Я же говорю, я шикарный и это точка.       — Не поведется. Придется месить глину, Серег, — снисходительно улыбнулся Олег.       — Ставлю бутылку вискаря, что препод не пидор и нашего шикарного наконец-то поимеет карма. Хоть раз бы по-человечески поучился! — поддержал Самойлов.       — Да идите в жопу! Я вас всех сделаю, а иначе оплачу три ящика бухла на каждого! — заявил Серега и с грохотом соскочил с пьедестала, протягивая руку для укрепления спора. — А в ином случае вы мне покупаете. Хотя бы одну бутылку. Вам и на нее-то вряд ли хватит.       — Вот только не надо считать всех нищебродами, — наехал Олег. В стороне Руслан печально и тяжело вздохнул. — Ладно, почти всех. Не надо. О’кей, по рукам.       Олег с Витей пожали руку Сереге, причем Самойлов давил так, будто это вообще был его личный вызов. Руслан мешкал.       — Ну?       — Я считаю, что все пидоры, — меланхолично отозвался Григоренко, поднимая тяжелый взгляд на товарищей.       — За бутылку платить не хочет, — перевел Витя. — Ну и хуй с тобой. Значит, ты тоже пидор, Русик. Пойдешь вместе с Сержо в кружок к глиномесам?       — Нет, — Руслан стал еще задумчивее.       — Ну… Все, спор открыт. Докажу вам, что глиномес пидор, а вы — ходите поверженные и страдайте в лучах моего превосходства. Как обычно, — оскалился Серый, вздернув подбородок. Теперь стало видно, что крыло одной из птиц почти касается челюсти справа.       Но не успел ему хоть кто-то что-то сказать в ответ, как рядом открылась дверь и в коридор вышел разъяренный преподаватель. Крайне недружелюбно настроенный мужчина в очках, читающий, кажется, курс по риторике, угрожающе замахнулся стопкой листов с конспектом:       — Слушайте, вы лекцию вести мешаете! Разорались! У вас что, пар по расписанию нет? Тогда идите погуляйте!       Маленькая комнатка два на два метра делилась пополам кроватями. Серега сидел на подоконнике, свесив одну ногу и мотая ей из стороны в сторону. Он ненавидел приевшуюся общагу; Зайцев привык к простору и вольности, а здесь находил только ограничения и грязь. Никакого вдохновения поймать в такой обстановке было просто невозможно: тараканы, как вечный надоедливый третий сосед, потрепанные жизнью обои, дверь, что держится на скотче и честном слове, блевотный пол — фанера, крашенная самой жуткой краской, какую вообще можно придумать. Цвет детской неожиданности, теперь Серега это точно знал, был у него под ногами. Но именно его комнату несчастные студенты посещали чаще прочего. У Зайцева был хороший ноутбук, планшет и телефон, горы интернета — да такие, что хватало всю ночь смотреть порнуху. Он еще в начале обучения купил себе под ноги теплый коврик из «Икеи», заклеил обои постерами из любимых игр и фильмов, поменял постельное белье, которое у него было тоже не самое простое — бамбуковое, цветом под ковер. Серега любил бумагу молочного оттенка, на которой и рисовал почти все свои работы да эскизы для татуировок, и которой заклеивал оставшуюся часть своей стороны стен. На том же подоконнике, где расположился Зайцев, покоились его тату-принадлежности в металлической коробке кофейного цвета и странный огромный шерстяной шарф им в тон, в который Серый кутал замерзшие ноги. Вопреки ожиданиям завистников, он хоть и был весьма богат, но не был жаден. И с большим удовольствием делился всем, что имел, — просто не зацикливался на материальном. Впрочем, злые языки, даже пользуясь золотой жилой Зайцева, все равно говорили, что это «просто богатенький мальчик разбрасывается бабками».       — Эй, Серег! — голос Олега, который был не только другом, но и соседом, оторвал Серегу от его крайне важного занятия. Игонин нагло выбил себе местечко на подоконнике, увлеченно листая что-то в смартфоне. — Смотри, мне тут скинули.       И светящийся экран чужого гаджета явил Серому страничку в соцсети. С фотографии на парней улыбался темно-синими глазами (потому что рот утопал в густой квадратной бороде, закрывающей почти всю шею, и изящно подкрученных усах) мужчина лет сорока-сорока пяти. Косая сажень в плечах, огромные бицепсы, развитые грудные мышцы — тело выдавало увлеченного тяжелоатлета; а немного заношенная, но оттого не менее крутая футболка с убойным принтом от Mother Russia — человека, который не отстает от моды (да и было какое-то сходство между растянутым на торсе Достоевским и самим богатырем). Он был русоволосый, с небольшим округлым носом — чистый славянин, ухоженный и какой-то домашний. Такой эпитет применим к семейным мужикам, которые уже женились, обзавелись детьми и поймали кайф от роли отца — но в то же время конкретно данный экземпляр был свободен от обручальных оков. Это могло значить только одно из двух: либо холост, либо все не так гладко, чтобы гордо афишировать факт своей занятости.       Имя у страницы было многообещающее — Илья Добрынин.       — Это тот самый препод, который ведет керамику. Илья Александрович. Смотри, — и Олег нажал на ссылку, стоящую в графе «Место работы» — как ни удивительно, это был не вуз. Открылся паблик магазина гончарных изделий. В общем-то, помимо экстравагантной внешности Илья Александрович явно привлекал всех собственными навыками — преподаватель несчастного факультатива за стенами университета торговал вазами и блюдами немыслимых форм, участвовал в выставках и имел в общем-то приличное количество подписчиков — потенциальных клиентов.       — Фига себе… — удивленно протянул Серый, присвистывая после. Не ожидал он увидеть такого препода. Не ожидал, что такие вообще существуют. — Он точно наш преподаватель? Я думал, там какой-нибудь лысенький, хиленький и стремненький.       — А ты че думал, я пиздел, когда говорил, что за ним в универе все бабы вьются? Ну-ну, походи за лысеньким и стремненьким. Но я вот не знаю… В соцсети ничего гейского на него я не нашел. У него и дочь есть. Очень симпатичная, кстати… — замурлыкал Олег.       — Ну, я объективно настолько хорош, что даже закостенелого натурала собью с пути истинного. Или ты во мне сомневаешься? — ухмыльнулся Серый, толкнув соседа кулаком в плечо. — Да и дети не показатель ориентации.       — Ну он выглядит натуральнее натурального. Да и господи… Без обид, Серый, но взрослого мужика прижать? — Олег хмыкнул. — Ты смотри, если он окажется вообще каким-нибудь гомофобом, ты от одного его щелчка по носу в стену улетишь…       — Пф! Нет. Во-первых, я сильный. Во-вторых, ему меня еще догнать придется. В-третьих, мне вообще насрать на твое мнение, ибо я всегда побеждаю, — фыркнул Зайцев, развернувшись ногами к Олегу и уперевшись в него босой ступней. Это был намек, а скорее требование быстрее покинуть его личное пространство. Олег молчаливо посмотрел на друга, сконцентрировав во взгляде всю предосудительность, однако встал и обреченно ушел на свое место.       — Ну, если что — я тебя предупредил, — не очень уверенно добавил напоследок Игонин.       — Ну ладно, не обижайся только. Разве тебе не будет интересно и весело, Олежка? Прикинь, меня выгонят, как первого студента, который приставал к преподу и подрался с ним в этом университете. И побил его! Я уверен. Знаешь, большому шкафу больнее падать, — улыбнулся Серый и снова уткнулся в свой телефон.       — Ага, — с наигранной безучастностью ответил Олег. В отличие от Вити, он хорошо знал, что хоть как-то контролировать честолюбивые порывы Сереги можно только игнорированием его выходок. Поэтому Игонин всем своим видом показывал, что чатиться с какими-то девчонками (или с кем там?) гораздо увлекательнее, чем слушать, как петушится Серый.       — Олег — пидор.       Первый день занятия настал быстро. И Серый на него не явился. Не явился вовремя. У него была своя религия: она касалась веры в священные двадцать минут с утра, в течение которых ты не имеешь права работать и напрягаться. И когда в массивную дверь постучали, а после в просторную аудиторию завалился нерадивый ученик — повисла гробовая тишина. Мастерская и по совместительству аудитория находилась на нижнем этаже, в подвале. К удивлению Зайцева, помещение отделали по последнему писку моды, и даже вся техника казалась не старше нескольких лет службы. Как и чистый пол с нормальной плиткой, светлые стены, небольшой закоулок с печью и раковиной, очень хорошие лампы и отсутствие запаха сырости, словно это и не подвал вовсе. А еще эту аудиторию от прочих отличало отсутствие больших окон. Их заменяли маленькие квадратные застекленные продухи с черной решеткой с внешней стороны. Серый знал, что в подвале таких мастерских несколько, но за три года обучения он ни разу не посещал специально оборудованные классы, ибо просто отрицал скульптуру, архитектуру и прочие прикладные искусства.       — Здравствуйте, извините за опоздание, можно войти? — на одном дыхании выпалил Серый, забрасывая спортивный рюкзак на плечо.       На Зайцева обернулись несколько из присутствовавших студентов — впрочем, их было-то всего девять человек. Илья Александрович стоял, опираясь рукой на одну из парт, сиротливо отодвинутых в край аудитории, чтобы не занимать предназначенное под широкие рабочие столы место. Он был одет в темно-серые повседневные брюки и простую черную кофту с закатанными по локоть рукавами. Непосредственно лепкой пока не занимался никто — за это время, очевидно, успели только обсудить необходимые для курса покупки и план занятий.       — Сергей Зайцев, я так полагаю? — спросил Добрынин, заглянув в список. — Проходите, садитесь. Сегодня у нас вводное занятие, потом узнаете у ребят, что вам понадобится. В первую очередь это касается материалов. Итак, — продолжил он, возвращаясь к тому, что рассказывал до появления Зайцева, — поскольку для вас мой факультатив является дополняющим курс истории декоративно-прикладного искусства, по общей договоренности выполнение творческого задания у меня обещает вам оценку на экзамене без необходимости сдачи его по билетам. То же самое касается Сергея, который пришел сюда вместо экзамена по истории архитектуры… Хм. — Илья Александрович примолк и снова перевел взгляд на Серого, который именно в этот момент, флегматично подперев голову рукой, надувал огромный пузырь из жвачки. Голубой пузырь. Жвачка была со вкусом бабл-гам. — В общем, творческое задание мы продумаем так, чтобы каждый мог получить удовольствие от работы. Конечно, это должно быть изделие из глины — но мы поучимся и тому, как делать посуду на круге, и лепке. В конечном итоге вы сможете создать вазу или небольшой керамический сервиз, декоративную плитку или статуэтку — что вам больше понравится. В середине семестра, когда мы освоим все основные техники, вы должны будете назвать тему и вид работы — и сдать… Дату назначим позже, но, думаю, это будет где-то в конце зачетной недели. По расписанию нам выделено ограниченное количество учебных часов, однако для работы непосредственно без моего участия вы при необходимости сможете приходить сюда сами. Думаю, это самое важное, что я должен был сказать. У кого-нибудь есть вопросы?       — Можно я? — Серый тут же отозвался и поднял руку. Единственный в аудитории, чем вновь привлек всеобщее внимание.       — Да, Сергей?       Илья Александрович подошел ближе. Он, очевидно, был из тех преподавателей, кто никого не оставляет без внимания — такие перемещаются по аудитории и подсаживаются непосредственно к студентам, если доходит до долгих и обстоятельных ответов. Так что через мгновение над Зайцевым нависала эта интеллигентная гора мышц. Тут Серега заметил, что руки у Добрынина просто невероятные — сильные, но при этом жилистые; а кисти, хоть и массивные — но с длинными узловатыми пальцами. Кромки коротко стриженных ногтей были рыжевато-серыми от намертво забившейся под них глины, а кожа — сухой и морщинистой, хотя лицо преподавателя было почти гладким, и выглядел он, пожалуй, моложе, чем на самом деле.       — Я… это, — Серега сглотнул. Рядом с Добрыниным он чувствовал себя даже немного глупо: все эти татуировки, потертые джинсы и джемпер любимого кофейного цвета с закатанными рукавами. Да и, как ни крути, все же ощутил себя щуплым… Но, встрепенувшись в следующую же секунду, Серый сразу расположился так, словно это была его аудитория, его предмет и он здесь хозяин. — А жвачку куда выкинуть? — заулыбался Зайцев своей самой обворожительной улыбкой.       — Возле двери. Вы прошли мимо, когда входили. — Добрынин улыбнулся в ответ. Взгляд его бегло тронул шею и руку паренька. Заметил татуировки. — Это ваши работы? — спросил он.       — Ага, — ошарашенно ответил Серый. Обычно его татуировками не интересовались преподаватели. И студент тут же взъерошился, как обиженный хомяк, ожидая неуместной шутки или другого колкого негатива. — Сам рисовал. Бил почти все сам.       — Хорошая работа, — вновь неожиданно спокойно отреагировал Илья Александрович. Его голос вообще не изменился ни разу за эти минуты — громкий от природы, но спокойный, низкий, не грубый. Таким голосом впору читать древние былины или петь медленные и печальные песни о битвах и воинах. — Мне говорили, что вы хорошо рисуете. В рамках нашего курса предполагается и возможность росписи изделий, поэтому вы могли бы использовать все свои навыки для получения лучшего результата. А вы, — переключился он на какую-то студентку с ярко-желтыми растрепанными волосами — рядом с ней стоял ее же рюкзак, на котором полотна почти не было видно под многочисленными значками с аниме-героями, — кажется, интересуетесь японской культурой? В том или ином виде. Можно будет сделать несколько чашек с традиционным орнаментом, или кувшин, или, знаете, бутылочку вроде тех, в которых подают сакэ… Как кувшин у того парня, — и Добрынин указал пальцем на один из значков, а потом нарисовал в воздухе очертания тыквы-горлянки. — Может, кто-то еще… Кто-то еще что-то хочет? — он оглянулся и повернулся, чтобы захватить взгляды всех студентов. Кто-то робко предложил настенную плитку с объемными цветами, которые выглядели бы, как живые; кто-то — глиняный циферблат. Один человек решился на создание фигурки или свистульки вроде тех, что делали на Руси.       И только Серега кис, осознавая, что на этот раз противник ему попался порядочный. Илья был классным. Зайцев даже не мог подобрать какой-нибудь изъян, в который мог бы вцепиться своими умелыми шутками и аморальным поведением. Он был уверен, собран, умел принимать других, чего не было дано половине преподавателей университета. Серый с досадой отметил, что он действительно неплохо ведет предмет и адаптирует его под каждого дурня. Даже самому Зайцеву стало интересно поработать над проектом! И это раздражило. Это разозлило. (И даже вынудило забыть про жвачку.) Это навело на мысли, что пора расшатать такую прекрасную ментальную защиту Ильи Александровича. Тогда Серый достал из рюкзака свой скетчбук и принялся рисовать. На одной стороне у него была валентинка. Серый просто не сомневался, что на самой валентинке необходимо будет нарисовать задницу. И не сомневался, чью: свою, конечно же, ведь прекрасней точно не найдется. На второй же стороне красовались гениталии всех форм и размеров. Вообще у Сергея был прием, разработанный давно и проверенный годами, как отогнать от себя приставучих профессоров: просто рисуй гениталии. У Зайцева, к слову, выходило весьма натуралистично. И как только Илья Александрович проходил мимо — тут же лицезрел неприличное занятие. Впрочем, он не был похож ни на истеричную преподавательницу, ни на брюзжащего профессора. Дважды проходя мимо Сереги, он просто игнорировал молодого человека, так как был занят обсуждением сильных сторон других студентов. Но в третий раз, оказавшись рядом, Добрынин не выдержал. В конце концов он замолчал, остановился возле парты Зайцева. Взгляд синих глаз был по-прежнему спокоен, но в хмуро опустившихся бровях читалось возмущение.       — Сергей, — окликнул Илья Александрович.       Зайцев подпрыгнул, хотя давно уже перелистнул страницу и спрятал свое секретное оружие и первый ход.       — Чего? — возмущенно отозвался студент, недовольно фыркнув. Он вновь становился центром всеобщего внимания. На передних партах о нем уже даже вели не самые приятные беседы.       — Мы здесь будем заниматься керамикой. Рисунок допустим, но в последнюю очередь. Может, вы хотите слепить то, что рисуете? — как будто совершенно серьезно спросил Добрынин. Серьезно! Но усы его приподнялись в улыбке, а взгляд смягчился.       — Вы думаете, я не могу? Я могу и сделаю это красиво, — открыто ухмыльнулся в ответ Сергей. — Тем более я слушаю. Мне просто совершенно неинтересны чьи-то сильные стороны, — флегматично пояснил студент и вернулся к своему занятию, когда как всех прочих взбудоражил. Девушки недовольно шушукались, а до ушей Зайцева долетали обвинительные: «Это же этот, про которого преподавательница по живописи рассказывала, до слез ее довел…»       — А то, что вы рисуете, вы считаете сильной стороной? Ну, для мужчины, допустим, — все тем же беззлобным тоном поинтересовался Добрынин.       — Вполне. А вы? — Сергей сверкнул взглядом и покраснел. Не от смущения, а от прилива чувств. Капилляры, расположенные близко к коже, давали о себе знать; любая внутренняя буря — и Зайцев прекрасен и румян, что красна девица.       — Я бы вам даже рассказал бородатый анекдот на эту тему, но при девушках не стану. Фаллос — древний символ изобилия и плодородия, не будем об этом забывать. Однако если вы не интересуетесь чужими достоинствами… Рисуете вы чьи? — И вновь ни один мускул на лице Ильи Александровича не дрогнул. Он только поднял на уровень глаз одну руку, рассматривая ногти. Под кутикулу забилась крупинка глины, и этот факт показался Добрынину как будто более раздражающим, нежели наглость Зайцева.       — Я тренируюсь рисовать из головы. Мечтаю. Я — художник. И я не стесняюсь наготы, — ухмыльнулся Серый, отложив окончательно ручку и ластик, что держал в руках. — Поэтому вы вполне можете предположить, что я представляю всех мужчин в данной аудитории обнаженными и раскрытыми, — и Зайцев смиренно сложил руки на парте, пуская какой-то пугающе однозначный серый взгляд в лицо собеседника. Но язык его тела диктовал вызов и, возможно, готовность спорить до посинения.       — Вот как, — движением зрачков Илья Александрович выдал растерянность — вероятно, на данном этапе даже самые настырные студенты в его недолгой практике ломались. Аудитория притихла. Очевидно, что на Добрынина ставки были высоки, и ударить в грязь лицом перед первым отморозком вуза он не имел права. Но быстрый ответ все же нашелся: — В таком случае от лица присутствующих мужчин, — преподаватель обвел руками аудиторию, в которой присутствовали еще несколько парней, — выражу благодарность. Наш уважаемый Сергей представляет наши сильные стороны так, что сложно не чувствовать себя польщенным. Продолжайте, Зайцев. Не смею вам запрещать.       И, склонив голову в некоем подобии поклона, Добрынин отступил вглубь аудитории, а на Серегу тут же кто-то шикнул сбоку: «Педик…» Но Зайцева это не смутило. Он показал кулак в ту сторону, откуда донеслась критика, и чувствовал себя на правильном пути. Но в тот же момент Серый вспомнил и про свой первый подарок преподавателю — валентинку. Как расценил сам студент, человеческое природное любопытство сделает свое дело и подтолкнет Илью Александровича к навязчивой идее о том, что он кому-то нравится. Кому-то именно из этой аудитории. Серега решил, что сначала он внушит себе веру в самое простое решение — кто-то из девочек. И тогда получит новую валентинку с однозначно мужской спиной. Пока это было что-то типа унисекс на фоне сердечка чудесного желтого цвета.       Пара закончилась, хотя ее последние минуты тянулись до безобразия долго. Серый сжевал уже всю жвачку, пообещал тому, что обозвал его словцом крепким, расправу на углу и даже покидал в рюкзак все художественные принадлежности. И когда преподаватель прощался с аудиторией, а восхищенные девицы обступили Илью Александровича кругом, Серый уже терся около учительского стола — и с легкой руки несостоявшегося уличного вора отправил валентинку в стопку бумаг, которую Илья оставил на столе в последние минуты занятия. Девушки сыпали комплиментами и восхищенными вздохами, а Серый искрился радостью от проделанной шалости и спешно растворялся в толпе.       В коридоре его поймали Олег и Витя. Руслан куда-то загадочным образом исчез — впрочем, догадываться, куда именно, не приходилось. Самойлов был невероятно взбудоражен — еще бы, в ожидании новостей с первого занятия по керамике. Олег тоже находился в приподнятом настроении, только по его глазам было заметно, что каким-то образом он заранее осведомлен лучше, чем Витя.       — Ну, Серый, чего, чувствуешь уже, как пролетаешь, а? — залился смехом Витя, да таким ярким и активным, что окончанием эмоции послужил странный неприятный визг.       — Нет, конечно, — Зайцев пожал плечами и улыбнулся. Он выглядел слишком спокойным и уверенным. — Да, препод реально неплохой. Даже интересно у него. Эх, жаль, мы с ним встретились на поле войны. Но. Но! У меня есть план. И мина уже заложена.       — Поделись? — заулыбался Олег.       — Ну, я уже ему вовсю стреляю глазками. Рисовал у него на паре члены распрекрасные. И послал ему валентинку. Пускай думает, кто это был, ибо так неясно все очень. А чем дальше, тем ближе я буду рисовать свой образ. И, — Серый ухмыльнулся, задирая повыше подбородок, — кульминацией станет кое-что еще. Но я вам пока не скажу. Сами все узнаете со временем.       — Ты уже как пидор, — прокомментировал Витя. — И методы у тебя — пидорские.       — Ой, заткнись, жирный, а, — отмахнулся Серый, задев широким и не в меру душевным жестом кого-то из перваков. Те зашипели, тявкнули пару озлобленных ругательств и поплыли дальше по коридору в поисках нужной аудитории.       — А в валентинке ты уже что-то рисовал? И это тоже были члены? — опять насел Олег, посмеиваясь, правда, не так вульгарно, как Витя. — Ты смотри, а то там непотребства, тут непотребства… думаю, ты у него один такой уникальный, и если одни члены рисовать, то догадаться будет несложно.       — Задницу рисовал. Да я понимаю, не дурак же, Олег! — возмутился Серый. — Нет. Сейчас задница не пойми чья. В следующий раз будет определенно мужская. Потом еще кое-что. Ну и апогей. В общем… Сидите и наблюдайте, как я вас отымею, неудачники!       — Ага, — Олега Сереге явно не удалось убедить. Игонин выглядел теперь даже разочарованным. Он-то надеялся, что боевого духу и спеси у Зайцева хоть теперь поубавится. — Ох, Серега, надеюсь, этот Добрынин окажется умнее и скинет тебя как можно раньше с рельсов… В печенках уже твои заносы! Ладно. Сейчас обед. Предлагаю пойти заточить чего-нибудь.       — Пф. Какие заносы? Не знаю, о чем ты… Да, давайте пожрем.       — О-о-о, там сегодня котлеты с кашей. Я уже три раза ходил, — с нездоровым блеском в глазах и диким воодушевлением сообщил Самойлов, смачным жестом огладив брюхо, что хоть и было загнано в жесткие тиски рубашки-поло, но боролось и рвалось наружу. Зайцев усмехнулся:       — Есть такая поговорка, жирный. Тыква растет, корешок — сохнет.       — О чем ты? — удивился Витя.       — Да так.

***

      На кафедре было тихо. Добрынин задержался, собирая материалы для своих предстоящих занятий — как преподаватель он даже спустя три года работы на полную ставку оставался довольно рассеянным и предпочитал десять раз проверить, что все готово, а потом уже отдыхать. В этом семестре ему разрешили взять факультатив по керамике, который Илья видел своей возможностью морально отдохнуть от скучных и запутанных лекций. Ему все еще тяжело было ощущать себя Ильей Александровичем — да и не хотелось. Если бы не правила делового общения, сорокадвухлетний богатырь уже общался бы со своими студентами на «ты».       Сегодняшний день, правда, показал, что не всем мечтам суждено сбываться. До сих пор Добрынину удавалось легко строить контакт с молодежью, что при нужном соотношении поощрений и наказаний даже последних двоечников делало под его началом хорошистами — и тут нате. Непонятно, кто решил, что Добрынин — знающий воспитатель или психолог. Он не был ни тем ни другим. Не учился быть преподавателем и до сих пор боялся оплошать. Обаяние и репутация — только это у него и было. А еще профессиональный опыт. Семь лет работы в собственной строительной компании, пока та не обанкротилась — неплохое подспорье, чтобы пойти учить тех, кто сам мечтает стать архитектором. А тут из-за недобора на его спокойные дополнительные занятия присылают самого наглого студента всея вуза. Великовозрастного хулигана из тех, какие могут кинуть жвачку в волосы или подложить кнопку на стул. Ну или рисовать во время пары эрегированные пенисы. С этим студентом Илья и так перегнул палку, довольно жестко подшутив в ответ на его наглость — но выйти безапелляционным победителем так и не смог. В последний момент удалось придумать ответ достаточно дипломатичный и беззлобный, чтобы не показать свое смущение. Не каждый день малолетка говорит с тобой в таком тоне. А пасовать — нельзя, когда ты герой всего вуза. Ведь чем выше забрался — тем больнее падать. С Добрынинскими лояльными методами преподавания об него просто вытирали бы ноги, если бы эти самые методы не подкреплялись силой характера и какими-никакими принципами.       «Дожил», — вздыхал Добрынин, выравнивая стопку листов с отчитанными лекциями и перебирая ведомости. Впрочем, его усталый настрой был прерван шлепком какой-то выпавшей на пол бумажки — вернее, картонки, судя по характерному звуку. Наклонившись под стол, Илья с удивлением обнаружил маленькую открытку. Валентинку. Адресат указан не был, но внутри цветастого сердечка обнаружилось нарисованное от руки изображение… ягодиц?       — Серьезно? — вырвалось уже вслух. Добрынин еще раз проверил валентинку на предмет каких-либо надписей, но, ничего не найдя, решил, что это просто чья-то шутка, адресованная, возможно, даже не ему и просто переброшенная в его вещи после семинара сорванцами-второкурсниками. В сущности, это было довольно невинно, поэтому Илья только ухмыльнулся в бороду и запихнул открытку в передний карман рюкзака. Не был он тем, кто строит теории заговора и сердится на молодежь за мелочи. Работа в вузе вообще оказалась для Добрынина своеобразным спасением: он был отцом взрослеющей дочери, которая сама в следующем году должна была стать студенткой, и просто стремился оставаться с ней на одной волне. Общались они не очень плотно — Илья развелся с женой, когда его Зоряне было еще пять. Но разногласия супружеские не означали для него разрыва с ребенком. Вот Илья и стремился доказать все это время, что пусть он отвратительный муж, но отец — хоть куда. Чтобы успешно выполнить свой родительский долг, Добрынин много сил вложил и в то, чтобы не превратиться в дотошного скучного старика, чтобы дочь сама хотела общаться с ним. А лучший рецепт вечной молодости легче всего узнать у тех, кто приходит тебе на смену. У молодежи. У студенчества.       Эта-то мысль и утешала в такие минуты. Черт с ней — с валентинкой! Да и студент Зайцев еще получит свои уроки хорошего тона. Ведь с любым трудным подростком можно договориться. Нужно только заинтересовать.