Глиномесы

      Зайцев совершенно забыл про стеки и решил купить их с утра. Что, конечно, оказалось проблемой, ибо художественный магазин на улице рядом с универом (и такой же забавно-кирпичный) открывался ровно в тот момент, когда начиналась пара. Но сегодня Зайцев не очень спешил. У него больше не было резона мозолить глаза Добрыне, не было смысла донимать его, а сделать все задуманное он успел бы и за меньшее время. Открытку отдавать просто не хотелось. И когда Зайцев наконец переступил порог университета, впустив вместе с собой сквозняк, двадцать минут с начала пары минуло. Правда, проходная не была пустой. В этот раз нельзя было просто пробежать с той скоростью, на которой охраннику остается только догадываться, что ему действительно показали студенческий — этот самый охранник перегораживал путь незнакомой девушке, которая тонким, но боевым голосом выбивала право прохода:       — Да не берет у него сейчас телефон, не могу я дозвониться! Я же говорю: мне нужно к Добрынину Илье Александровичу, он здесь преподает... Просто отведите меня к нему, раз не верите. Да не сдался мне ваш универ и не собираюсь я тут бесплатно эти идиотские лекции слушать, мне свои ключи забрать надо!       — Подождите здесь до конца пары, — нудел охранник.       — Не могу я ждать!       Серега девушку оглядел и понесся было дальше, быстрее на пару, чтобы хоть на что-нибудь успеть, как посреди коридора остановился. Вернулся. Он даже закатил глаза, откритиковав себя за бесконечно странное поведение, в последнее время — исключительно человеческое и добропорядочное. Девушка была еще совсем молодой, забавной, и Серега решил, что может быть полезен… Тем более она имела какое-то отношение к Добрыне; любопытство играло с ним злую шутку.       — Эй, — Серега нашел самый действенный метод обратить на себя внимание — он свистнул. — Я сейчас иду к Илье Александровичу на пару. Давай я его позову, раз тебя не пускают, а?.. — Серега перевел заискивающий взгляд на охранника. — Или отведу ее туда?.. А?       — Да. Он отведет, — подхватила та и тут же переместилась ближе к Сереге, резко меняя дерзкий тон на самый невинный и несчастный, на какой была способна. Актриса.       — Да что ж вы... Ай, ладно, — махнул рукой охранник, слишком хорошо знавший Зайцева, а оттого не готовый спорить еще и с ним. Девушка победоносно взглянула на Серегу и проскочила внутрь вперед него. Конечно, она дожидалась. Дожидалась, но чуть не подпрыгивала на месте от нетерпения, глядя на своего спасителя виноватым взглядом.       — Спасибо. Только, пожалуйста, я очень спешу... Охранник ваш — это ужас…       — Ну беги, — пожал плечами Серега. Он шел быстро, но не быстрее нетерпеливых девичьих ножек. И когда та ломанулась вперед, Зайцев не сделал ни одного усилия, чтобы догнать ее. «Всему свое время!» — подумал студент и медленно спустился по узким ступеням в подвал университета. Дверь любимой аудитории оказалась открыта, Серый постучал о косяк.       — Извините за опоздание! Можно войти?       — Да, конечно, Сергей... Вы сегодня наш личный спаситель, вам все можно, — улыбнулся Добрынин, но на Зайцева взглянул лишь мельком — все его внимание было приковано к той самой девушке, которая как раз убирала в рюкзак связку ключей. — Ну давай, милая, позвони мне потом, — вполголоса проворковал Илья Александрович, погладив по руке свою гостью. Та мгновенно засмущалась, тихо, но без раздражения шикнула:       — Папа... Ну!.. — а затем, разулыбавшись, развернулась и впопыхах зашагала мимо Сереги на выход. Он заметил, что они с Ильей Александровичем правда очень похожи: глаза и вовсе те же самые, и эта улыбка, округляющая яблочки щек... Добрыня продолжал смотреть ей вслед взглядом обезумевшего в своей влюбленности. Отеческим взглядом, вообще-то. Ему потребовалось огромное моральное усилие, чтобы выдохнуть и обратиться обратно к аудитории, неловко пробормотав:       — Прошу прощения... Это Зоряна, моя дочь.       В этих последних словах сквозила огромная гордость. «Фига себе», — пронеслось в голове у Сереги, когда он провожал взглядом убегающую девушку, а сам отправлялся на родное место за последней партой. Зайцева тронула странная радость за Илью Александровича. Чувство, которое посещает тебя перед еще одним доказательством отличных качеств человека. Чем-то таким, что в голове пролетает: «Эй, да он же реально классный парень!» И у Сереги пролетело. Он не знал, чему в этом случае удивляться больше: себе или тому, что он за кого-то порадовался…       Пара шла своим чередом; сначала они изучали новые техники, чтобы детализировать работы с прошлого занятия, после корпели над керамикой, задавали вопросы. Серегу немного отпустило положение вещей, настроение улучшилось. Он был тихим, вел себя идеально и почти все свое время посвятил грачу. Как оказалось, самому Зайцеву очень по вкусу пришлась дотошная работа — перья он делал с особенным удовольствием. А после долго вертел скульптуру на парте, рассматривая, как на новом интересном объеме играло уходящее из окон солнце или блики, что отражались от стен и ложились на глину приятным бежевым свечением.       — Молодец, Сергей, — подошел к нему в конце занятия Илья Александрович. — Не хочешь сделать композицию из нескольких птиц? Как бы вылетающих из барельефа? Работа сложная, но времени еще достаточно, а вы хорошо справляетесь.       И прежде чем Серега успел ответить, на плечо ему легла Добрынина ладонь — большая, тяжелая, горячая и мягкая. Зайцев удивленно уставился на преподавателя и поспешил отстраниться. Не потому, что это было неприятно. Напротив, слишком приятно. Серый даже испугался, что вся его игра из обычного желания победить зайдет слишком далеко.       — Спасибо…       Пара кончилась слишком быстро, как показалось Сереге, — впрочем, по причине его же опоздания. Зайцев попрощался с Добрыниным и только на выходе из университета вспомнил, что свой план с валентинкой не осуществил. Пришлось идти обратно.       — Твою мать, — с досадой проговорил Серый, ударив кулаком в ладонь. Аудитория была уже заперта, из щели между дверью и полом не брезжил свет. Делать было нечего. Он уже возвращался на проходную, уговаривая себя, что все произошло к лучшему, как вдруг его окликнул заведующий кафедры. Щукин куда-то спешил, сбивчиво попросил отнести папку на кафедру Илье Александровичу, всунул ее почти насильно в руки Зайцева и поскорее скрылся за поворотом. Последний удивился, завис, но повиновался. За знакомой тяжелой дверью не было слышно ни звука. Серый мялся пару минут, но постучал, а после и зашел.       — Передать просили, — отчеканил студент, протягивая вперед себя, словно защиту, темно-серую папку с документами. Добрынин сидел один, перебирая бумаги. Увидев Серегу, он неизменно улыбнулся:       — Спасибо, Сергей. Присядьте. Тут лишняя работа как снег на голову... Рыбкин на больничный ушел, а у второго курса в четверг на скульптуре ваяние с натуры. Меня назначили заменить. Я-то рад, мне сейчас лишняя практика не помешает. Но Василий Васильевич, хитрый дед, телефон выключил, а контакты натурщика не оставил. Два дня осталось. Уже думаем, может, смежное занятие провести с художниками — но у них натурщики сами знаете какие... А ребятам для скульптуры сейчас нужен кто-то подтянутый.       Илья Александрович вздохнул. Он забрал папку у Сереги, но задел локтем карандашницу на краю стола — все письменные принадлежности посыпались на пол. Послышался еще один тяжелый вздох, и Добрынин полез вниз. Серега было хотел сигануть следом, поддаваясь неясному порыву помочь преподавателю, но смог остановиться. «Дурак, валентинка же!» — ругал он себя. И тут же подложил в стопку контрольных по архитектуре, которая нашлась здесь же и которую Илья Александрович явно собрался забрать с собой, свое новое художество. А после пришла еще одна мысль: «Во, это я кошерненько зашел». Серый улыбнулся, осознавая то, что удача его не просто любит, она с ним почти взасос целуется.       — Эти творческие люди... — ворчал Добрынин. — Нет, я понимаю, но неужели нельзя держать все в порядке... Ищем план занятий этого Рыбкина с прошлого четверга…       — Ну… Хотите, я могу, Илья Александрович? Я красивый, — без какого-либо противоречия сообщил Серега то, что считал неписаной истиной. — И подтянутый.       — Что? — Добрынин вынырнул из-под стола и уставился на Серегу. Он запнулся, а потом затараторил, почти не делая пауз: — Нет, Сергей... В смысле, вы и правда в хорошей форме, но университет специально нанимает натурщиков, тем более что позировать нужно будет полностью обнаженным, а вы студент, вы здесь учитесь... — Воздух кончился. Илья Александрович замолк, отвел взгляд, бегло огладил бороду. Вот такие-то ситуации и выдавали молодых еще преподавателей. Добрынин, может, контакт находил легко — но непосредственно научно-педагогическая работа продолжала его пугать. Так в одночасье богатырь превратился в забавного увальня. — В любом случае я такого разрешения давать не вправе. В идеале это нужно согласовывать с деканатом. Но вообще нет. Нет, не надо ничего согласовывать, мы просто найдем натурщика…       — Вы думаете, я не очень красивый голый? — с давлением произнес Серый. И поймал себя на мысли, что это его действительно интересует. — Да ладно, Илья Александрович. Я даже без трусов хорош. У меня нет прыщей на заднице, например… И я умею позировать. Хотите, я у деканата спрошу? И что, что мне здесь учиться? — Серега невольно улыбнулся. — Типа они увидят мою задницу, обнаружат, что под трусами прячется жесть, и перестанут со мной общаться? Вы об этом?       — Нет, нет, я же говорю, я верю, я вижу, что вы в хорошей форме... Просто сама эта ситуация не очень хороша в дисциплинарном плане. Я не хочу, чтобы у других ребят было плохое отношение к вам, поскольку они увидят вас в таком беззащитном состоянии. — Добрынин смотрел на Серегу уже фактически умоляющим взглядом. — Ну в конце концов... С чего бы вам вообще хотеть такого…       — Потому что я красивый, — терпеливо сообщил Серега. Глупый преподаватель не понимал его с первого раза. — И быть натурщиком не стыдно. А красивым натурщиком — в почете, — Серый задрал нос. Но вдруг в светлых глазах заиграли бесята. Студент решил сыграть на отеческих чувствах Ильи: — Да и вы будете рядом.       — Но...       И все. Впервые Добрынин не мог ничего ответить Сереге. Впервые попался в эту ловушку без выхода. Илья Александрович снова пригладил ладонью бороду и отвел взгляд к окну. Какое-то время он еще думал, и только когда Серега зашевелился, ответил:       — Ладно. Я передам о вашем желании Щукину. Но вы не очень хорошо понимаете, о чем просите, Сергей. Так мне кажется. Вы понимаете, что в таком деле у натурщиков-мужчин часто... возникает эрекция? Это, поверьте, не то же самое, что рисовать обнаженное тело из головы. Даже на глазах преподавателя. На вас будут смотреть тридцать человек.       — Я понимаю… Илья Александрович! Ну я же уже блатной, я проходил все это и видел натурщиков-мужчин, — снисходительно пояснил Серый. Без публики, без общества он умел быть приятным парнем. Спокойным и где-то рассудительным. Но Добрынин не знал, что на деле все это было необходимо студенту для задуманной шалости. — И если у меня встанет, то плакаться в жилетку вам буду. Ок?       — Ладно... Ладно, Сергей, это ваш выбор... — примирительно вскинул руки Илья Александрович. — Я все сказал. Мы решим этот вопрос с заведующим кафедрой и деканатом. Если да, то да. То — я приглашу вас... Но до тех пор гарантий давать не буду.       — Ну хорошо. Спасибо, — улыбнулся Серый. И, распрощавшись с Добрыниным, в приподнятом настроении отправился домой.       Илья опять выходил с кафедры самым последним, сжимая все свои вещи под мышкой. День выдался на удивление нервным, слишком нервным, а оттого из рук валилось просто все. Даже теперь, когда самое сложное осталось позади. Как назло, Илья еще и случайно прищемил шарф дверью, закрывая ее. Один только шаг — и из захвата на пол полетело пальто, шапка и папки с бумагами, которые не хватило времени разобрать. Все рассыпалось: листы с лекциями, контрольные второго курса, какие-то заявления и… Опять открытка? Наклонившись и поспешно собрав пожитки, Добрынин схватил третью валентинку. Почему-то воровато оглянулся…       Это вновь была крафтовая бумага, а на ней сердечко, на этот раз кофейного цвета. Оно было едва отличимо от фона, но края были прорисованы бордовым, что походило на тень. Теперь художник изобразил спину целиком, но ягодицы выделялись особенно четко и были выдвинуты на первый план. Особенно родимое пятно и румянец. Руки покоились на боках, фигура прогибалась в пояснице. На одной стороне была видна часть татуировки, но что именно — сложно различить, так как основной ее массив пролегал на боку. А снизу, как и в прошлый раз, красовалась выведенная каллиграфическим шрифтом надпись: «Моему Добрыне!»       Илья мотнул головой. Он начал нервничать. Постепенно закономерность сложилась: валентинки явно не всегда обнаруживались вовремя, но появлялись они каждый раз после факультатива в понедельник. Беспокоило то, что на них в столь откровенном виде изображалось мужское тело. Почему мужское? Это была какая-то глупая провокация? Кто и чего хотел этим добиться? Но если это была не шутка – тем хуже… Добрынину очень не хотелось быть преподавателем настолько приветливым, чтобы на него в буквальном смысле вешались студентки. И студенты — тоже.       На секунду Илья подумал, что это мог оказаться Зайцев. Такая мысль уже посещала Добрынина, но он гнал ее — да, поначалу известный хулиган рисовал и лепил всякую вульгарщину, но на последнем занятии он вел себя просто безупречно в сравнении с тем, что о нем рассказывали. Серега вовсе не казался Илье плохим парнем. Просто ему не хватало одобрения. Любви. Скорее всего, по той же причине он и вызвался натурщиком — хотел помочь, а заодно показать, чего стоит. «Потому что я красивый», — говорил он с полным осознанием своего качества. Но даже когда уверен в себе — в одобрении нуждаешься не меньше, ибо оно — топливо. И добиваешься его всеми доступными способами, даже не самыми безопасными и законными. В конце концов Зоряна тоже казалась Илье неуправляемой в свои двенадцать, когда он попытался общаться с ней ближе, стать наконец настоящим отцом. А теперь, как бы эгоистично это ни звучало, Добрынин чувствовал себя для Зори более интересным, чем ее мать… Общаясь одновременно с дочерью и со студентами, Илья решал заодно все волнующие его вопросы воспитания и коммуникации. Вернее, почти все.       Кто-то заигрывал с ним. Продолжал бередить пустоту в сердце, тоску в теле… И терзать Илью мыслью о том, не узнал ли кто о нем лишнего. Эти послания заставляли снова невольно желать, чтобы кто-нибудь, хоть кто-нибудь действительно обратил на него внимание и тоже похвалил, пожалел. Добрынин чувствовал на себе восхищенные или жаждущие взгляды, но никак не мог найти настоящей ласки. Взрослой любви. Ему было сорок два, а каких-то приключений да и попросту личной жизни во всей полноте вкуса — не хватало.       Добрынин воровато оглядывался потому, что у него был свой секрет. Секрет, о котором не знал никто в университете – хотя, справедливости ради, если бы кто-то об этом и узнал, то сначала решил бы, что это шутка. Очень смешная и специально подстроенная шутка.       Только Илье было совсем не смешно.       Через два дня Серега лениво сидел на одной из первых пар, уныло подперев рукой щеку. За окном растягивался все тот же серый пейзаж, на этот раз даже не прерываемый яркими пятнами-листьями, ибо за туманом их просто не было видно. За стеклом — молоко… Как и в голове у Зайцева. От Ильи Александровича не было ни слуху ни духу. Никто не звонил, Серого не искали в университете, и это тревожило. «Может, передумал? Нашли кого-то? Если так, то это хреново… Но так быть не должно…» — веровал он в свою удачливость, отвлекаясь на речи лектора. Недавно Серега даже выхаживал несколько раз у дверей деканата, рискуя быть пойманным кем-нибудь из недовольных преподавателей, чьи пары намедни сорвал. Но, не оглядываясь на положение вещей, Серый все равно готовился к роли натурщика: эти пару дней он мало пил и много тренировался, чтобы поднять рельеф мышц и он был качественнее прорисован под кожей. Серега стремился к тому, чтобы Илья Александрович им восхитился, ибо первоначальная-то задача заключалась в поиске гея в его невероятно гетеросексуальном образе.       Прошло десять минут с начала пары, и дверь аудитории открылась без стука. Так входил обычно сам Зайцев. Или — работники деканата. На пару явилась Алена Яковлевна.       — Здравствуйте, сидите, — бегло бросила она студентам, а потом обратилась сразу к преподавательнице, которую отвлекла от заполнения журнала. Сергей подумал, что никто вставать-то и не собирался. — Юлия Федоровна, я заберу у вас Зайцева? Это до конца занятия. И поставьте ему сразу пятерку.       Все одногруппники мгновенно повернулись к Сереге. Витя и Руслан смотрели на него, как на врага народа — как и парочка отличниц со среднего ряда.       — Да… забирайте хоть до конца семестра, — ответила Юлия Федоровна. — Только любезности ему с чего такие?       — Зайцев у нас оказывает посильную помощь второму курсу. А мы всегда поощряем поддержку младших старшими в обучении. Давай, давай, Сергей, очень быстро собираешь вещи и бежишь в двенадцать-десять. У тебя двадцать секунд, а то вернешься сюда, — осклабилась Алена.       — О… Ага, — удивленно откликнулся Серый. Одним широким жестом руки он сгреб все свои пожитки в рюкзак и поднялся. Зайцев следовал за Аленой, а внутри него играли какое-то легкое переживание и сомнение. Всю недолгую дорогу замдекана загадочно молчала и улыбалась. Если она и думала что-то в это время — то явно предвкушала страдания Сереги в конце.       — Все, заходи, — ядовито-любезно промурлыкала она, приоткрывая дверь новой аудитории. И стоило Сереге оказаться за порогом, как тут же ее захлопнула.       — Сергей, задвиньте щеколду, пожалуйста, — прозвучал из-за спины знакомый приятный голос. И как только Серега обернулся, он увидел следующее: двадцать с лишним студентов-малолеток, расположившихся по кругу, вооруженных проволокой, фольгой и несколькими блоками скульптурного пластилина, а между ними — прикрытый тканью постамент, наверняка сколоченный из фанеры. В дальнем конце, возле ширмы, стоял Добрыня и манил Серегу рукой. И тот последовал, глупо улыбаясь своей смелости: «Во я дурак, вот дебил-то…» Но мысли он быстро отложил в сторону, прошмыгнув за ширму даже без приглашения. Разделся Серега в два счета, без сомнений. Поймал себя на том, что перед такой аудиторией никогда не оголялся. А потом решил, что пляж мало чем отличается от ремесла натурщика. Разве что пялятся не столь откровенно.       — Раздевайся целиком. Вещи оставишь тут, а это — надень, чтобы между рядами голяком не ходить, — вполголоса командовал Илья Александрович, показывая на стул. Впервые он перешел на «ты», да при этом еще старался звучать максимально спокойно и обходительно. На что бы Серега ни рассчитывал, когда взывал к заботе преподавателя, теперь он получал ее сполна и даже больше. Ближе.       Серега натянул на себя халат и, крепко замотавшись, вышел. Его взгляд вновь уперся в аудиторию, а аудитория — в него.       — Сюда вставать? — Зайцев показал на постамент. Храбрился, улыбался, беззаботно двигался. Притворялся, конечно. — А вы халат заберете или кинуть куда?       — Давай мне, — кивнул Добрынин, протягивая руку. Серега запнулся, вскинул взгляд на Илью Александровича. И снял с себя неверной рукой неприятный предмет одежды, обнажаясь. Назад дороги точно не было. Даже дверь - и та закрыта на щеколду… Серега в этот момент вдруг представил, как он голышом выбегает из аудитории, врезается в закрытую дверь и какое-то время пытается ее открыть. Вот потеха-то была бы! Но Серый встал на постамент.       — Мне ж надо как-то определенно вставать, да? — поинтересовался Зайцев, поворачиваясь спиной к части аудитории. Кто-то отметил рисунки на теле вполголоса, и это прибавило уверенности и сил.       — Да, но так, чтобы ты мог простоять в этой позе полтора часа. Расслабь ноги, одну согни в колене. И руки на пояс, — проинструктировал Добрынин. Все это время он продолжал стоять рядом, сбоку от Сереги. Осторожные, едва ощутимые прикосновения его пальцев к локтям, коленям и пояснице помогли найти нужное положение. В тот же момент Илья Александрович был достаточно отстранен. Находясь от Зайцева на расстоянии локтя, он не задерживал взгляда на одном месте — ходил как бы вскользь, по касательной. — Ну, все хорошо. Если что — просто позови. И не волнуйся. Большинство из них стесняется тебя даже сильнее, чем ты сейчас.       — Я не стесняюсь.       И только тут Добрыня вновь улыбнулся, как и всегда, отходя назад и смотря уже прямо в глаза Сереги. А потом — огладил бороду и ушел за спины второкурсников.       — Ну, все, ребята, ваше время пошло. Работаем час двадцать. Ваша задача, помним — фигура в полный рост высотой в полметра. Если нужно — подходим, обходим, мы работаем с полным объемом. Сергей, а вас попрошу поворачиваться на сорок пять градусов с сохранением позы по команде.       Серега громко сглотнул, когда аудитория начала свою работу. Внимательнее всего он следил за преподавателем. «Когда он заметит? Заметит ли? А вдруг я так криво нарисовал, что непонятно…» — метался в сомнениях Зайцев. Правда, стоять голым перед народом ему давалось на удивление легко. Он даже не раскраснелся, как обычно, от переизбытка чувств. Наоборот, был бледен и крайне напряжен. А все потому, что Добрыня никак не хотел рассматривать! Напасть какая-то, его вечно отвлекали, кому-то что-то все время было нужно.       Добрынин, конечно, просто был занят. Он поочередно ходил вокруг студентов, либо глядя перед собой, либо наблюдая за их работой, чтобы вовремя исправить ошибку или ответить на вопрос. Понятно было, что Илья Александрович не хотел смущать. Это студенты работали — и то, даже некоторые из них прятали глаза; а он не грузил Серегу лишним праздным вниманием. И смотреть, похоже, собирался лишь в те моменты, когда нужно было убедиться, что Зайцев повернется и не нарушит свою стойку.       — Поворот! — скомандовал Добрынин, остановившись напротив Сереги. Тот повернулся — и Илья Александрович, оценив профиль, снова отвел взгляд и начал движение. А Серый уже кипел от негодования. Он так старался! Придумывал все это, мучался. На его татуировки с интересом смотрели только несколько девушек и что-то радостно щебетали. И ни одного взгляда от Добрыни. Зайцев раздраженно фыркнул и закрыл глаза, чтобы не расстраиваться еще больше. Время текло невероятно медленно. Это отвратительное чувство, когда ты начинаешь контролировать процессы своего тела, начало настигать Серого; то он сбивался в дыхании, когда задумывался о том, как это делает, то забывал глотать по той же причине. Как себя занять? Если начать смотреть на кого-то — человеку могло показаться, что это что-то не очень хорошее, непристойное или вообще что с ним заигрывают. Поэтому Зайцев открывал очи только тогда, когда его просили повернуться. Тело начинало затекать, и мозг от бесконечного пережевывания скудной информации — тоже. Иногда, когда кто-то шептался, студент слегка приоткрывал глаза и наблюдал. Так и сейчас, заслышав тихие речи, Серый решил поглядеть, что там. Веки медленно поднялись, оставив зрачки под камуфляжем ресниц…       Добрыня стоял прямо перед ним. И смотрел — на него.       Это был очень странный взгляд. На секунду Зайцеву даже показалось, что он что-то делает не так — но, с другой стороны, никаких замечаний не поступало, а студенты продолжали спокойно работать. Значит, если Илья Александрович был напряжен, то не из-за того, как проходило занятие. От умиротворения на лице не осталось и следа — богатырь гладил бороду, хмурил брови, а взгляд его был направлен прямо на грудь или живот Сереги, полз даже ниже… Поднятую к лицу руку Добрыня поддерживал под локоть другой, и Зайцев заметил, что там, в ладони, что-то прячется. Что-то похожее на небольшую открытку. Это совершенно точно была последняя валентинка — рисунок внутри стало видно, когда Илья, продолжив свое движение по кругу, заглянул в нее, а потом он оказался за спиной Сереги, и надо было быть полным дураком, чтобы не понять — Добрынин сличает изображение, сравнивает видимую на рисунке часть татуировки. У Зайцева пробежался холодок по спине, поясницу тянуло, а на лице проступил румянец. Вот теперь, сзади, он точно должен был узнать Серегину фигуру и родинку, точнее, родимое пятно на ягодице. Оно по забавному стечению обстоятельств — как определял ее сам Серега — было похоже на сердечко с опухолью. Да и татуировку его узнать было крайне несложно, ибо на пояснице птицы были меньше, а к оси тела и ягодице тянулись колкие черные ветви, в которых скрывались пернатые.       Зайцев задумался не на шутку, когда Добрыня там за спиной и затих. Начали посещать неприятные мысли о том, что преподаватель в нем разочаровался окончательно, что Серега как-то неуместно приукрасил свое тело на рисунке, что сейчас богатырь как замахнется! И останутся от Сереги рожки да ножки. Сердце в груди заходилось почти что в аритмии, и Зайцев внезапно ощутил, что дрожит. Но когда Добрынин вынырнул с другой стороны и скомандовал «Поворот!», все стало по-прежнему: добрая улыбка, приподнимающая завитые усы, внимательный и ласковый прищур. Открытки в его руке уже не было.       — Сергей, все в порядке? — спросил Илья Александрович, вновь смотря только в глаза и никуда больше.       — Да, — Серый сглотнул. И, казалось, этот отвратительный звук заглушил любые другие, которые порождала работа окружающих его людей. Зайцев злился, а неизвестность плавила его. По Илье Александровичу сложно было что-либо определить, и сколько ни смотри, этот хитрый черт совершенно ничего не выказывал. — А что-то не так?       — Я заметил, ты дрожишь. Если замерз, то мы можем позволить себе десятиминутный перерыв. Как раз половина пары уже прошла, а ребята все успевают… — и тут взгляд Добрынина вдруг снова упал — не вскользь, не мимо тела, а прямо до пупка; расфокусировался там… Но стоило Сереге только моргнуть, и на него смотрели снова — глаза в глаза. Илья Александрович чуть склонил голову вперед и набок, всем своим видом вопрошал — но только ли то, что озвучил?       — Просто немного устал… Затекло все. Ничего такого, — сбивчиво ответил Зайцев. Тело его реагировало странно. Так ярко и необычно отпечатывался на коже каждый взгляд преподавателя, что Серый на мгновение задумался, не накрутил ли он лишнего. Может, все чисто? Может, Илья Александрович не имеет в виду ничего иного? Может ли быть такое, что напряжение Серега создал себе сам? А не значит ли это, что он фантазирует? И ему нравится ощущать себя под суровым взглядом мужчины? И почему он не видит больше ничего в аудитории, кроме Добрынина? Воздух сперло, и дрожь усилилась. Серый ощутил, что внизу живота появляется тяжесть, а ноги становятся ватными. Он прикрыл глаза, набирая в грудь побольше воздуха, возвращая себе самообладание...       Вдруг Добрынин сорвался с места и быстро зашагал к свободному стулу неподалеку, на котором оставил халат. Хлопнула ткань в воздухе, и прежде чем Зайцев успел что-то сообразить, его уже укутали и спустили на пол.       — Перерыв! Отдохните, погуляйте пока, — без нажима предложил Илья Александрович второкурсникам, проводя Серегу за ширму. Зайцеву стало неловко, он смущенно прятал взгляд и зябко кутался в одежду. Он ожидал, его предупреждали, но во всем этом помимо физики было что-то еще. Серый не мог поверить, что у него может встать от чужого взгляда. Но, казалось, никто ничего не заметил. Да и Добрынин успел укрыть его.       Уже за ширмой Илья усадил Зайцева на стул, а сам устроился рядом. Он не выглядел обеспокоенно или сердито — всем видом пытался показать, что такое в порядке вещей.       — Ты молодец. Хорошо стоишь, просто перенервничал. Расслабься сейчас. Хочешь воды, чаю, «Новопассита»?       — Вас… — промямлил Серый. Тут же прозвучал шлепок от пощечины, которую Зайцев прописал сам себе. — Ва-а-а… вообще ничего не надо, спасибо. Это несложно, все в порядке. Крутая реакция, — ухмыльнулся Серый, собирая полы халата и укладывая их на самом причинном месте. — Прямо спаситель.       — Ну, варились, знаем, — усмехнулся Добрынин, никак не прокомментировав оговорки. — Еще сорок минут продержишься?       Вопрос был скорее риторическим. Серый, конечно, кивнул и отправился отрабатывать оставшееся время. Дальше все было как по струнам: халат отдал, в позу правильную встал, абстрагировался. Серый только краем глаза наблюдал за Ильей Александровичем, пытаясь осознать, что именно он видел. Был ли это взгляд человека, который все понял? Но даже если и нет, думал Серега, с валентинками он будет завязывать. Его испугала собственная реакция на преподавателя, он не хотел никого серьезно подставлять, не хотел навязываться и мешать жить. «Ну, раз нет, то нет. Просто не гей. Это был максимум того, что я мог придумать», — уверял себя студент, разворачиваясь, когда поступила команда.       В следующий раз они с Ильей Александровичем опять встретились в понедельник. Часть занятия была посвящена приготовлению глазури и обжигу — Добрынин предлагал попробовать заранее на отдельных изделиях, чтобы не отвлекать ребят от главного проекта и чтобы потом они по незнанию не испортили свою работу. Богатырь трогательно размешивал белесую жижу в ведерках: одна была молочного цвета, другая — сероватого, третья — светло-коричневого. Рецепты Добрынин давал под запись, а потом на готовом кувшине показывал, каких естественных рисунков можно добиться, смешивая глазури на изделии.       — Это — кульминация вашей работы, — рассказывал он глубоким, бархатистым тоном, размахивая кистью и разбрасывая брызги на толстые бока сосуда. Несколько капель попали на лицо Ильи, стекли по бороде, вырвав из гортани преподавателя неопределенное урчание. И все бы ничего, но, вытираясь, он бросил какой-то испытующий взгляд на Серегу, — а через секунду разулыбался: — По-прежнему грязной работы. Но вы же знали, куда шли.       «О, господи, почему это так похоже на...» — думал в этот момент Серега, во все глаза глядя на то, как широкой ладонью Добрынин стирает с бороды оставшиеся красивые белесые капли. Они размазывались по волоскам и засыхали, подобно седине, и казались почему-то теплыми. Или теплым был уже сам Зайцев? Серый прикусил губу, заскулил про себя (вслух было бы неприлично), а потом упал лицом на холодную парту, тем самым остывая. Слава богу, в экстравагантных выходках главного хулигана уже никто не искал никаких третьих смыслов, ибо Серый странно вел себя всегда. Это играло ему на руку. Это же, возможно, сделало его просто глупым и несерьезным в глазах любимого преподавателя. «И что это за взгляды?» — осуждающе смотрел на Добрынина Зайцев, когда смог подняться. Если он сделал это всерьез — то явно играл на чувствах Серого. Если последний придумал это — то у него очень странные фантазии…       И либо Добрыня был все же хитрее, чем казалось поначалу, либо виной всему больные мысли Сереги, но больше ничего двусмысленного на паре не происходило. Илья Александрович, как всегда, был миролюбив, каждому уделял внимание, каждого направлял. А по итогам занятия отметил отеческим похлопыванием по плечу даже не его, Серегу, а Викторию. И это задело Зайцева не меньше, чем странные видения сегодняшнего дня.       Серега рад был выйти из универа и направиться домой. Рад был, что погода плохая, а ветер умывал его дождем, почти как отец нерадивого сына умывает после принятия грязевых ванн или матюков при матери. Серега шел и думал, что все это должно прекратиться, иначе он безвозвратно привяжется к Добрыне. Это было как-то слишком похоже на влюбленность. А он совсем не этого желал, заваривая кашу.       Домой Зайцев шел через трамвайную остановку. Там он всегда садился на один и тот же поезд, ехал остановок пять (а это было примерно минут сорок пути в самом неблагоприятном случае), потом еще пять минут через двор — и вот его родимая общага. Вокруг Зайцева собралось очень много людей к моменту, когда трамвай забрезжил вдалеке; каждый из них куда-то спешил и толкался в попытках пролезть поближе ко входу. Но рекордсменом в этом непростом деле был как раз Серега. Раскидав всех в последнее мгновение локтями (больше от обиды и злости, чем от желания урвать удобное местечко внутри), Зайцев закрутился в бурном потоке людей, который внес его внутрь. Там его прибило сначала к одному из поручней, что был прямо возле входа. Потом большой тучный мужчина умудрился снести Серегу к середине первого вагона. Потом женщина, за которую студент зацепился своей расстегнутой курткой, вытолкнула локтем еще дальше. Это был бесконечный и мучительный поток, но вдруг кто-то поймал его за воротник, а потом за плечо и дернул сквозь толкотню к себе. Серега оказался в сравнительно безопасном углу: с одной стороны — окно, а с другой — могучее тело в расстегнутом пальто, длинный шарф, борода… Тут трамвай тряхнуло, и Зайцев чуть не утонул лицом в шее Добрыни, который и оказался его спасателем. Богатырь едва успел оттолкнуться рукой.       — Лучше отвернись к окну, — со смехом заметил Илья Александрович. — Ну и встряли мы с тобой!       — О, Илья Александрович, — Серый улыбнулся. — Спасибо!       Впрочем, Серега действительно решил отвернуться к окну, чтобы не смущать ни себя, ни преподавателя. Живы были еще воспоминания о каплях на бороде. И Зайцев просто смотрел в окно, ибо боялся, что в такой давке наушники ему вырвут с корнем, телефон растопчут, а больше у него с собой ничего и не было. Старался только держаться как можно крепче... Но за что? Поручень, за который Зайцев мог бы зацепиться, был очень далеко и его полностью облепили неустойчивые тела людей. Не представлялось возможности даже руку просунуть. И когда трамвай качнуло в следующий раз, уже сам Серый спиной влетел в Добрынина. Конечно, Илья Александрович поймал его за плечо.       — Обопрись ладонями о стекло, — подсказал он Сереге, но сам держать не перестал. Так и остался — одной рукой вися на поручне, страхуя Зайцева и одновременно работая живой подушкой безопасности сзади. В давке, в толпе и под теплой одеждой торс Добрынина был совсем горячим. Чувствовалось, что преподаватель очень старался стоять на месте и не давить, но уже на следующей остановке в трамвай втиснулось еще больше людей, и Серегу буквально сплющило между ледяным окном и теплым Ильей. Тот напряженно сопел сзади, наверняка тоже раздраженный превратностями езды в общественном транспорте.       Зайцев приуныл и прижался щекой и ладонями к холодному стеклу. Его дыхание оставляло матовый след. Он только сегодня решил прекратить все, как судьба зажала его в крепкие тиски. И не одного... Долго стоять лбом в окно не вышло. Кто-то пробирался к выходу, отчаянно толкался, и студент сильно ударился бровью. Зашипев, Серега решил, что лучше вжиматься в Добрыню. Он оглянулся, виновато улыбнулся и пожал плечами, мол, это все они. А после сконфуженно и напряженно вглядывался куда-то под ноги. Он чувствовал, как дышит Илья Александрович. Чувствовал его тепло, ощущал каждое движение. И Серому было до того неловко, что краской залились даже уши. В голове у студента вдруг всплыл вопрос: «А думал ли Добрыня, как на ощупь то, что ему рисовали в открытках? Хотел бы потрогать? Узнать, быть может, как я пахну?» К слову, Серый действительно едва удерживал себя, чтобы не обернуться. До него вновь долетал невероятный запах человека, занятого ремеслом. Сочетание аромата материала, собственного тела и какого-то приятного одеколона. Зайцев почти взвыл, когда к нему ближе переместилась странная женщина средних лет с невероятно мерзкими духами. Они сочетали в себе слащавость, резкость и бабушкину манеру наносить ароматы. То есть безмерно…       Словно читая его мысли — или просто чуя тот же ужасный запах, — Добрыня выставил свое плечо в качестве защиты, а Серегу придержал другой рукой. Но стояли они так, что преподаватель неизбежно терся пахом о правое бедро сзади. Вместо брюк Илья Александрович, тем более по понедельникам, носил джинсы, и плотный шов ощутимо впечатывался в кожу даже через собственную Серегину одежду. Если бы не условия, это было бы просто непозволительно. Вульгарно. Пошло. Однако Зайцева никто не лапал, и Добрынин, вероятнее всего, чувствовал себя столь же неудобно, — но их тела притерлись друг к другу так тесно… Так же тесно, как сейчас сдавливала виски кровь. Серега не знал, куда себя деть. Ему все казалось, что все смотрят, все видят, все осуждают и даже эта женщина с ужасными духами сейчас повернется и отчитает его. Но внутри было что-то еще, кроме смущения и страха, что все происходящее — лишь его глупые фантазии. Еще был какой-то странный внутренний огонь. Серега переместил вес тела на одну ногу, ближнюю к Добрынину. Бедро, в которое уперся тот, округлилось. Зайцев весь превратился в слух и осязание. К облегчению или к ужасу, Добрынин не отстранился. Он будто бы наоборот напрягся еще сильнее — и навстречу. А трамвай выехал на рельсы, проложенные по мостовой. Задрожали вагоны, задрожало тело, пронизанное этой вибрацией — и сквозь шум, Серега мог поклясться, Добрынин тяжело выдохнул. В момент очередного маневра тот на миг отстранился, да и кто-то потек к выходу — но от этого не стало намного свободнее. И вот уже огромная ладонь богатыря врезалась в серое стекло рядом с ладонью Зайцева, а к заднице вновь прижалась грубая джинса. Серый мог ощутить даже фактурную пряжку ремня. Мобильный в чужом кармане. А еще — как будто крупнее, полнее стало то, что удерживала широкая медная молния. И даже показалось, Илья качнулся навстречу юношескому телу не потому, что качнулся трамвай. Серый готов был умереть здесь и сейчас просто от переизбытка эмоций. Он не знал, что будет, когда он выйдет из трамвая. Не знал, как будет ходить на пары к этому человеку. И теперь он действительно больше не сможет не чувствовать к нему влечения.       Серегина ладонь медленно сползла по стеклу вниз с неприятным звуком. Подальше от богатыря. Оставалось три остановки, а он уже был готов сойти с ума. Зайцев ощущал, что сам он тоже возбужден, и ширинка странных рваных джинсов не по погоде ужасно дискомфортно впивалась в тело. Надо было бы убежать, отстраниться, отойти подальше. Но Серый сделал еще один опрометчивый шаг в сторону преподавателя. Ровно до того момента, пока подошва его ботинка не уперлась в подошву Ильи Александровича. Плечо Зайцева ощутимо жалось к груди Добрыни. И он сам едва удерживал себя от того, чтобы повернуться, прижаться всем телом и уже поставить перед фактом своих внутренних желаний, но…       — Мне пора выходить, — шепнул Добрынин, а трамвай в очередной раз стал тормозить. Вместо прощания богатырь только потрепал Серегу по плечу. Их связь разомкнулась — сомкнулась толпа, а Зайцев остался. Ему нужно было проехать еще всего лишь одну остановку.