Глиномесы

      Серега и помыслить не мог, что внутри все может так рвать. Он даже не представлял, как болезненно быть отвергнутым грубо, жестко и без надежды на возвращение. Самым большим для него открытием стала абсолютная холодность к еде, жизни и желанию творить. Деятельность отяжелела, да и сам Серега оказался таким неподъемным, будто в один миг ему сделалось не двадцать с копейками, а все семьдесят с колоссальным грузом на плечах и инвалидностью на все конечности. Добрынин его знатно прихлопнул; не побоялся возможности быть раскрытым перед всем университетом наглым и мстительным юнцом, не испугался дальнейших встреч, не устроил шанса мягкого разрыва. Зайцев однажды, заваривая себе кофе перед очередным понедельником, вдруг осознал, что это было инфантильно и глупо со стороны Ильи Александровича — не организовать уход. Это несло за собой большую часть боли: самолично решать вопросы ограничения того, к чему стремился. Неоправданная жестокость — оставить все на плечах Сереги. Обмануть, а после вот так вот переложить ответственность и обязанность. И в голове крутилось определение «просто вульгарно». Противно! Противно было Серому и горько. Этим же утром Зайцев написал Илье Александровичу сообщение о том, что работу будет высылать по почте, на занятиях больше не появится, и отписался от его страничек во всех соцсетях. За это он заплатил целой неделей бесполезного существования на фоне каждого, с кем оказывался рядом. Это опустошило. Это ранило. Это унизило.       Зато Зайцев полностью посвятил себя работе. Две недели он бежал от университета и Добрынина во все дыры, откуда дули самые холодные сквозняки его прохудившегося быта. Работа стала лекарством от дел сердечных, о котором никогда не догадывался Зайцев. Его татуировки и эскизы из шутки и баловства превратились в искусство и талант, стиль улучшился от постоянной двухнедельной практики в то свободное время, которое ранее было посвящено сну. И стены давящего черного цвета в подвале тату-салона его друга не казались больше такими отвратительными и пыльными. Поток людей — спасителен. Новые эмоции почти оживляли. Зайцев иногда даже не поднимал глаз, просто слушал, что рассказывали клиенты, изредка подавая признаки внимания и понимания. В его небольшом кабинете с ширмой вместо двери теперь с раннего утра до позднего вечера методично гудела тату-машинка, чьи-то уставшие голоса, мысли, чувства, проблемы, апатия и приглушенная музыка на фоне. Часто поскрипывало кресло, принимая новое тело. Столь же часто, как и произносилась фраза: «Знаете, нам вас рекомендовали…» Сереге было приятно. Но он не мог залечить этим обиженное сердце. Да и, видно, не суждено было.       — Ты уверена, что ведешь меня по адресу? Вроде речь была о мастере, который не такой, как все…       — Да так и есть! Ты же не будешь судить по тому, что мы спускаемся в подвал? Сам-то когда забивался — это где было?       Смех и звонкий голос на лестнице выдавали совсем еще юную клиентуру. Валера, мастер-татуировщик постарше Сереги, который по документам и был за главного в их маленьком салоне, посмотрел по журналу посетителей на это время. Учет «живых холстов» он порой вел сам без привлечения Зайцева, сохраняя тому время на спокойное рисование, а общение беря на себя.       — Птичка-синичка у нас пришла, — сообщил Валера «позывной» по содержанию будущей татуировки с уже готовым эскизом. А потом зашла сама клиентка. Все такая же уверенная в себе, смелая, боевая и с хитрым-хитрым блеском в глазах.       — Здрасте, — объявила о своем появлении Зоряна Добрынина и сделала некое подобие реверанса. В душу Сереги сразу закралось какое-то сомнение. Но когда он поднял глаза, то обомлел окончательно: за спиной у вставшей перед ним Зоряны выросла еще одна до боли знакомая фигура. Как Серега этого не хотел! Так не хотел, что дежурная улыбка, припрятанная для каждого клиента, превратилась в оскал.       — Добрый вечер… А, это я тебе… вам рисовал синицу… — выдавил из себя Зайцев, вспоминая, как отправлял на незнакомую почту эскиз. Он не видел заказчика.       Добрыня кивнул в ответ. Оказавшись на территории Зайцева, он погрузился в напряженное молчание — и вместо того добродушного и расслабленного препода, завоевавшего сердце каждого студента, напоминал скалу. Руки в карманы, плечи расправил, шею напряг.       — Мне, мне, — засмеялась Зоряна. — Спасибо папе: я не учусь в вашем вузе, а все равно знаю, кто такой Серега Зайцев… — на секунду она замешкалась — а потом, одним ловким движением закрутив копну русых волос в объемный пучок, добавила: — Крутой художник, конечно! Так. Куда мне тут?       — В кресло садись, — скомандовал Зайцев, скатившись в сторону от рабочего места. То было кожаное кресло, черное, но слегка потрепанное. От материала пахло антисептиком. — Где делаем?       — Серег, не забудь про согласие! — предупредил Валера, появившись и исчезнув в дверном проеме.       — А, да, папаша, бумажку заполните, пожалуйста. Чтобы претензий не было. Сесть можете за стол на стул. И там и оставаться, — Серега оттолкнулся ногой от пола и уехал в сторону небольшого столика с раскиданной на нем чистой и испачканной рисунками бумагой. Там же были заявления на согласие родителя в том, что его несовершеннолетний ребенок принимает услуги только для взрослых. Зайцев старался на Добрынина не смотреть, всучил ему бумажку и откатился вновь к Зоряне. А Илья все так же тихо выполнил требования и занял отведенное ему место. Чем больше проходило времени, тем отчетливее за его устрашающей горой мышц читалась какая-то неуверенность.       — Так где делаем? — вернулся к теме вопроса Зайцев. Внутри у него все кипело, рвалось, и кулаки непроизвольно сжались. Но к Зоряне Серый был значительно добрее, чем к преподавателю. Улыбался, был доброжелателен, указывал и даже подскакивал каждый раз, когда девушке была нужна и не нужна помощь.       — На лопатке, — Зоряна стянула с себя свитер и похлопала ладонью у себя за плечом слева. — Мне, наверное… бретельку тоже снять, чтобы не мешалась?       Добрыня скрипнул стулом. Вот уж где не стоило сомневаться в его бдительности и силе — так это в вопросах безопасности дочери. Зоряна чувствовала себя как рыба в воде, доверяла и совершенно не боялась — но платой за это был расстрел на месте со стороны Ильи Александровича, если Серега вдруг напортачит. Это ощущалось, слышалось в воздухе.       — Да, спусти. И садись тогда животом на спинку, — Серега немного поднял спинку кресла, чтобы девушке было удобнее. Помог Зоряне забраться, ощущая лопатками пробивающий всякую ментальную защиту взгляд. Сам Зайцев отправился к столу, с важным видом обогнув Добрынина и не удостоив его даже малейшим знаком внимания, забрал эскиз и вернулся. Где-то позади них забежал в кабинет и начал копошиться Валера, объяснять Илье Александровичу, что ходить вместе с дочерью теперь не обязательно при наличии подписанного заявления. Тот ожидаемо отказался. — Реальный размер делаем? То, что на листе, то и на лопатке? Или меньше? Или больше?       Вместо мгновенного ответа Зоря обернулась на Добрыню. Тот, прищурившись и присмотревшись к эскизу, ответил:       — Я думаю, реальный. Отлично ляжет…       — Ну, значит, реальный, — удовлетворилась девушка, отстегнув сзади бретельку и мило обняв спинку кресла, на котором сидела. — А мне тебя… вас… назвать как? Сергей? Серега? Вроде уже не совсем чужие люди… а в такой-то обстановке… — Похоже, шутить и кокетничать Зоряна могла без остановки. Серый хмыкнул, постучав пальцами по лопатке в местах, где для себя отметил края рисунка.       — Серега, Серый, Зайцев. И можно на «ты». Сейчас буду обеззараживать и обезжиривать, — четко определил он задачу, как привык делать с совсем юными клиентами, пришедшими с родителями. Последние любили все знать и держать под контролем, чувствовать каждый шаг и интересоваться каждой мелочью. Да и Зоряна с Добрыниным — особая категория. Серега чувствовал себя как на экзамене. Он открыл белую пластиковую бутылку с антисептиком, в нос ударил неприятный запах. Скоро кожи девушки коснулся ватный диск, а средство было равномерно распределено по лопатке. Потом еще одно, но теперь уже зеленоватого цвета. И Серега схватился за оранжевую гелевую ручку. Лист с рисунком он вручил Зоряне. — Подержи, пожалуйста. Я пока нанесу контуры.       — Ну а меня можно — Зоря, — разулыбалась та, рассматривая рисунок, который вскоре станет украшением юного тела. — А многоуважаемый Илья Александрович в представлении, думаю, не нуждается… Кстати, пап, ты сам-то не дозрел?       — Я давно дозрел. Только платить кто будет? Если у тебя есть предложения, я их с радостью выслушаю… — Добрынин был мягок и игрив в общении с дочерью. Очевидно, выбранная Серегой политика подотчетности в каждом шаге его несколько успокоила, и во взгляде из-под суровой отчужденности проглянуло любопытство.       — У нас можно в рассрочку, — вставился Серый, как истинный торговец: на спрос выдал предложение. — Без процента, накрутки и с минимальным первым взносом… И мастеров много хороших, если я не устраиваю. — Тем временем по коже на лопатке девушки плавно скользила гелевая ручка. Серый часто бросал взгляд на рисунок, но рука шла легко, несмотря на волнение. — Переношу контуры. Перенесу — будем бить их. Самое сложное в татуировке для клиента именно это. Болезненно. Но стоит привыкнуть — и все сложится. Как ты относишься к боли, Зорян? Если что, можно обезболить, но это может повлиять на пигмент.       — К боли? Нормально. Ну, в смысле, я потерплю. Не хочу, чтобы что-то влияло на результат работы, — задумчиво протянула Зоряна. — А вы, если что, будете меня жалеть и целовать. Мы справимся, — рассмеялась она. Серега усмехнулся, но внутри все сжалось от испуга и неуверенности.       — Я надеюсь, поцелуев ты ждешь только от меня, а не от Сереги? — переспросил Добрыня. Серега закатил глаза и был рад тому, что этого никто не увидит, кроме синицы на листе. Да и отвлекаться ему было нельзя.       — А почему нет? — не унималась его дочь.       — Эй! Зоря. Я ведь буду ревновать…       — Кого? — сощурилась она, оглянувшись. А Добрыня уже чуть не краснел — пыхтел, сопел, скрипел стулом. Зоряне оставалось только сдаться: — Ладно-ладно, конечно, меня. Не переживай, папочка, подуешь мне на плечико и все пройдет, никого целовать не надо. Ну, начнем? — она выдохнула, собираясь с духом, когда почувствовала, что ручка перестала щекотать спину. Серега включил приготовленную тату-машинку, стараясь казаться безучастным к разговорам Добрыниных, и приступил. Он сначала прижал девушку рукой к спинке кресла, чтобы она не дергалась при первом проникновении иглы. А после отпустил, отдавая все свое внимание инструменту.       — Терпимо? — поинтересовался Серый, когда одна из линий уже заметно потемнела на фоне прочих.       — Да, все отлично, — ответила Зоря. Нет, она все же вздрагивала немного. Но не скулила, не дергалась слишком сильно и в целом хорошо справлялась. Чтобы отвлечься, она продолжила болтать с Серегой: — А когда ты вообще начал заниматься татуировкой?       — В твоем возрасте. Я начал с того, что забил портак прямо на икре. Потом до меня дошло, что это не очень красиво, когда кто-то из знакомых высмеял ее. Тогда я решил, что, наверное, следует подойти к этому с умом и все сделать в едином стиле. Ну и… лучше, чем я, никто не нарисует. Да и не нашел никого, кто мог бы воплотить задумку в том стиле, который мне представлялся. Так и пошло. Типа, я научился делать тату, чтобы забить себя. А потом сам себе рекламой стал. Люди спрашивали, кто сделал мне татуировку, не мог бы я дать контакты… — Серега улыбнулся воспоминанию. — А недавно решил, что хочу связать с этим жизнь… Чтобы в ней было чуть больше смысла… Вот, например, сейчас у нас акция: людям со шрамами татуировку поверх делаем с огромной скидкой. В зависимости от шрама, но там от пятидесяти до семидесяти пяти процентов. Так что если у тебя кто-то есть с подобным, пусть приходят… Правда, одно «но», делать будут только у меня и только в моей стилистике, — Серега прервался, проводя пальцем по новому контуру. Гелевая ручка стерлась, являя ему четкую картинку. Зайцев удовлетворился тем, что увидел, и продолжил.       — Очень мило, — воодушевилась Зоряна. — Ну, я тебе точно клиентуру организую, думаю, потому что… я в своей компании самая младшая, а башню у меня срывает раньше всех. Сам понимаешь, какая реакция будет, когда ребята увидят твое творение. А еще у папы ведь есть шрам! И ты хотел его перекрыть, да? — она едва удержалась от того, чтобы не развернуться круто к Добрыне. Живая была девица, порывистая. И оттого казалась совсем непохожей на отца, который на контрасте с ней вдруг стал казаться не просто сдержанным, а на самом деле очень зажатым. Серега заметил краем глаза, как Добрыня вздохнул и дернулся, словно его насильно выдернули из какого-то уютного угла, выстроенного из молчания и скрытности.       — Ну да, хотел, но небольшую… Сергей мне уже как-то готовил эскизы. Медведя и снегиря… Но я до сих пор боюсь подумать о том, сколько такая работа может стоить, — Илья Александрович неловко усмехнулся, опуская взгляд.       — Ага! Значит, пользуешься полномочиями, да? Эксплуатируешь своих студентов? — захихикала Зоряна. — И почему это я тогда не от тебя узнала о замечательном Сергее, раз ты был уже на полпути к тому, чтобы стать его клиентом?       — Ну, твой отец решил, что эксклюзивные именные эскизы — это вещь бесплатная и по знакомству. И даже не оценил масштаба моей щедрости, — ухмыльнулся Серега. Наконец-то! Наконец он мог ввернуть в разговор свои пять копеек и при этом не казаться обиженным юнцом. — Но вообще у меня даже есть скрины на телефоне его возможных будущих тату. Видно, не понравилось ему просто. Но тебе могу показать в перерыве, — Серега вдруг сильнее сжал оборудование, отчего резиновая перчатка на его руке скрипнула.       — Нет. Мне понравилось, — вдруг неожиданно резко одернул Добрынин. Но потом его голос постепенно стал тише, мягче. Слишком уж хорошо Илья Александрович за время работы в университете научился работать интонациями. — Но у меня не было возможности продолжить этот разговор. Да и не до того потом было…       — Хочу! — перебила его Зоряна. — Хочу эскизы, да-да-да, конечно! А если у меня будет синица, а у отца — снегирь, это же вообще круто! Очень по-семейному получится. Пусть все завидуют. Пап, ты точно не хочешь начать сразу за мной? На шраме сэкономишь. И мастера уважишь…       — Даже если хочет, то ему придется ждать своей очереди. Не особенный, — ухмыльнулся Серега, делая интонации максимально шуточными. Внешний контур был за разговорами фактически завершен. Наверное, это была самая увлекательная его работа: приходилось гадать, просчитывать шаги, думать, а еще и рисовать. И хорошо рисовать, иначе бы ему открутил голову Добрынин! Но еще больше прочего ум Сереги занимала мысль о странной шутке, которую выдала девчушка, про ревность. Интересно, думалось Серому, это она всерьез или просто «пальцем в небо»? — Я закончу контур и в перерыве покажу тебе. Знаешь, как я старался?! Три дня рисовал запоем! Думал, он мне поставит оценку какую. Но хер там был…       — Уж не ври, — нахмурился Добрынин. — Ты и так у меня шел на «отлично». И следи за речью.       — Уж не вру, лишним никогда не будет, — отрезал Серега, обернувшись. — Я не в университете, не надо меня поучать. А вы — не мой клиент, чтобы я был излишне обходительным. Заплатите — буду. Не отвлекайте меня, а то попрошу вас подождать там, где и следует по правилам заведения, — и Зайцев вернулся к работе, на этот раз замолчав крепко. Немного раздражения пролилось. Его поведение не было похоже на шутливую форму, он просто не знал, как теперь вывернуть обратно то, что из него выскочило. Это ужасно, отвратительно и непрофессионально, думалось ему. И со стороны все это выглядело определенно подозрительно, и при взгляде на Добрынина тошнило от злости и обиды. Серега поддавался всему этому каждый раз, как глупая влюбленная девочка.       А тем временем внешний контур начал замыкаться. Зайцев горестно вздохнул, вновь любовно погладив припухшую под ним кожу…       — Я — твой клиент, — поправила Зоряна. — А при девушках материться неприлично. Даже если девушка из тех, кто умеет за себя постоять. Не кипи, татуировщик.       — Хер — это не мат. Это буква в алфавите.       Она напряженно притихла, почувствовав совсем уж открытую враждебность. А шла-то, небось, с мыслью о том, как любопытно и забавно будет свести отца с его студентом в неформальной обстановке!       Добрыня, в свою очередь, с угрюмым видом уткнулся взглядом в каталог с эскизами. Потом — в телефон. Не забывал он контролировать и процесс, ради которого сюда явился. Но теперь от всеобъемлющего взгляда Сереги не могло укрыться то совершенно печальное выражение лица, которое нес Илья Александрович, прячась за черной обложкой изрисованной папки и методичным поглаживанием бороды. Серега жужжал инструментом, редко отвлекаясь на посторонние звуки. Пару раз их напряжение прервал Валера, желающий уточнить время для следующего клиента на завтрашний день, и даже посоветовал Зайцеву быть более общительным, «снять с лица могилу». Но последний его не услышал — не слушал и не собирался. В таком эмоциональном болоте прошло еще сорок минут, пока, наконец, не прекратилось монотонное жужжание, а Серый не отложил машинку в сторону. Он стер бумажными полотенцами излишки краски и вручил Зоряне круглое зеркало на ножке, позади нее становясь со вторым таким же.       — Смотри. И ты, папаша, — обратился Серый к Илье Александровичу. Злым он тоже не был. Расстроенным и уставшим — да. Ему все было интересно, заметил ли Добрынин, как Серега горевал? Что исхудал, заметил? И какие синяки под глазами? И что опять подставил его, вынудив малолетку поучать? — Если что-то не так, поправляйте сейчас меня.       — Очень здорово, — заулыбалась Зоряна. — А теперь заливать, да? Или попозже? А тебе нравится? — спросила она отца. Добрыня в ту минуту уже стоял рядом, из-за плеча Сереги рассматривая Зорянину спину. Он долго молчал, то наклоняясь ближе, то щурясь издалека — и все это время тратил, казалось, на то, чтобы только выдавить естественную улыбку.       — Да, совсем крутая у меня дочь… Теперь еще больше буду тобой гордиться. Прекрасное украшение. Молодец, Сергей… Спасибо.       В его последних словах вдруг появилось что-то слишком знакомое Зайцеву. То ласковое одобрение, которым преподаватель усмирил студента-хулигана на первых занятиях по керамике. То тепло и приязнь, с которыми встречал каждую его работу, каждый новый шаг. Добрыня оставался серьезен и скуп на улыбку, но он и на парах всегда улыбался одними глазами. Вот и теперь под тяжелыми веками сияло миролюбие, способное впитать и свести на нет любую грубость, а вены на сильной шее перестали бугриться от напряжения. Просто стоя рядом, Добрыня в один миг стал как будто ближе и понятнее, чем за все время работы в новом семестре. Стал как раньше. И на Серегу он смотрел — прямо, пристально, но не враждебно. Может, любопытно. Или даже смиренно. Зайцев удивился, но теперь его передернуло. Словно это была эмоция не ему и не для него. Словно он украл ее у кого-то, кто больше достоин.       — Спасибо… Можно заливать начать сегодня, если еще силы есть сидеть, — Серега снял с рук перчатки, умело бросив их в урну и попав. — Можно уже в следующий раз. Как ты себя чувствуешь, устала? Это будет не один час… Часа на три работы. Но не обязательно делать все, я могу начать только.       — Я посижу. День сегодня свободный. Так что делаем до тех пор, пока сам мастер не свалится без сил, — с готовностью ответила Зоряна.       Серега выглядел печальным. Он убрал зеркала, протер еще раз инструменты, а после сунул в руки Зоряны телефон с открытой картинкой медведя. И пояснил:       — А следующий снегирь.       Зоря, воодушевленная, вцепилась в Серегин телефон.       — Блин! Пап, и ты молчал. Он же шикарно сделал! И чего ты затягиваешь?       И эскиз повернулся лицом к Добрыне. Он оцепенел, словно рисунки пробудили нечто большее, чем должны, перевел взгляд на Серегу. Тот покраснел вдруг, замялся и отвел взгляд в сторону, натягивая на руки одноразовые резиновые перчатки.       — Ну если у Сергея найдется на меня время не в ущерб учебе, а финансовые ограничения его не смущают… Скажи мне только, что там по деньгам. Тысяч двадцать? Двадцать пять?       — Нет, я же специально подсказал вам. А где шрам?       — Здесь… после операции. Плохо зашили тогда, потому очень глубокий, неровный… — ответил Добрынин, подхватив игру в «первый раз». Он приподнял толстый свитер и майку, показывая низ живота с правого бока. Серега сглотнул и покраснел еще больше. Его смущение перестало быть неочевидным. А пульс, казалось, стучал не только у него в ушах, но и по всем окружающим. И мысли всякие лезли, лезли, лезли, будто их звал кто. Чертовы воспоминания. Зайцев помнил даже, какой он на ощупь, этот шрам.       — Размер?       — Медведь — на всю спину. А снегирь спереди — просто чтобы перекрыть. Два цвета… черно-белый с красным, как на эскизе.       Добрынин спрятал живот и опустил взгляд. У него на лице было написано: «Я не хочу тебя провоцировать». И это раздражало еще больше. Теперь Серега если и краснел, то определенно от злости.       — Тогда пятнадцать. Если сделаете еще шрам себе на спине за это время, скину еще…       — Нет, пожалуй. С меня пока хватит, — усмехнулся Добрынин.       Работа над татуировкой Зори прошла до конца сравнительно тихо. Девушка развлекала и Добрынина, и Серегу будничными разговорами. Где-то на середине процесса она отправила отца за кофе для всех «и для Сережи тоже, потому что он много работает и уже устал». Напряжение удалось разрядить во время очередного перерыва за горячим напитком. И зачерствевшее с годами сердце Ильи быстро оттаяло.       Встречу в тату-салоне по его душу предварительно назначили на следующую среду. До тех пор Илья обещал подумать. Щадящая ценовая политика Сереги позволяла даже не влезать к нему в долги, а потому Добрынин, окончательно решившись, явился на первый сеанс во всеоружии. Но стоило ли говорить, что самым сильным толчком послужила сама мысль, будто эта татуировка поможет вернуть доверие? Знал бы Серега, как тяжело на деле Илье было не видеть его обворожительных улыбок, не слышать не по-хулигански застенчивых обращений… Их близость была подорвана буднями, страхом, правилами, но следы ее никуда не делись. Память горела случайной страстью. Мечта играла жаждой чего-то большего. Добрынин уже все сделал, чтобы изломать понятное, плотское между ними. Сделал все, чтобы отвратить и выставить себя последней скотиной, которая способна взрастить и растоптать самое прекрасное, что только может существовать — юношескую влюбленность. Но если он хотел сохранить связь, не обидев Серегиной гордости, пришло время самому делать первый шаг.       В назначенный час он вошел в подвал к Сереге, осторожный и тихий. В прошлый раз Зоряна, как бы стыдно ни было это признавать, служила Добрынину своеобразным прикрытием. А теперь он оказался наедине с мальчишкой, которого обидел — и к которому теперь должен был повернуться спиной. Илья волновался. Чувствовал себя полным дураком и просто самоубийцей. Но он не мог и не хотел отступать. Он собирался показать Сереге то, что следовало гораздо раньше.       — Здравствуй, Сергей… — тихо поздоровался Илья, сложив свои вещи на свободном стуле.       — Добрый день, — отозвался вновь совершенно серьезный и очень профессиональный Зайцев. Спинка кресла была уже опущена таким образом, что оно превратилось в скамью. Сам Серый тихо шуршал карандашом по бумаге, катаясь туда-обратно на своем табурете на колесиках. — Присаживайтесь, раздевайтесь… Волосы на спине есть?       — Нет… — Добрынин качнул головой и присел на кресло-кушетку, снимая сверху одежду и вновь обнажая крепкий торс. Он сразу повернулся к Зайцеву спиной, мешкая: ложиться или нет? Утешало одно: Серега встретил его более спокойно, чем в прошлый раз. — Сергей. У меня появилась одна идея… хочу кое-чем дополнить эскиз. Незначительно.       — Да? И каким образом? — напрягся Серый. Он, как и любой творец, до невозможности ревностно относился к собственным работам. Особенно к исправлениям, которые вносят сторонние наблюдатели. — Вам что-то не нравится? Исправить хотите?       — Нет. Добавить. — Добрынин на мгновение замолчал, набрав в легкие больше воздуха. То, что он хотел попросить, было сродни раскрытию страшной и глубокой тайны. Сродни приглашению до сих пор чужого человека в свой дом, или даже больше — в свою жизнь. И Илья знал, что Серега как художник быстро это поймет. — Я хочу, чтобы в композиции с медведем были перья. Грача… Ты лучше придумаешь, как их вписать. За работу доплачу…       — А… Грача? — Серый порвал перчатку, которую натягивал на руку. На его лице прошла эмоциональная буря — от радости и счастья до непонимания и недоверия. — Потому что он его… сожрал? — сощурился молодой человек, внимательно вглядываясь в Добрынина.       — Нет. Потому что грач был рядом и оставил напоминание. — Добрынин выдохнул. Хватало того, что Серега не убил его на месте — но все же поворачиваться, встречаться взглядом с Зайцевым еще было страшно и стыдно.       — Не самая популярная птица. Не думал я, что кто-то еще ими интересуется так плотно, — задумчиво заключил Серый. Он снял оставшуюся целой перчатку и взял эскиз и черный карандаш, чтобы поправить рисунок. Судя по совершенно опустошенному виду, Серый решил, что Добрынин отмечает на своем теле кого-то другого. И имел наглость прийти и просить этого у Зайцева. — А композиционное решение на мое усмотрение? Посидите тогда, прямо сейчас и сделаю…       — Когда я был в твоем возрасте, я служил тогда… — неожиданно вступил Добрынин, задумчиво потирая руки и опустив голову. — И к нам в часть пришел грач. Молоденький еще, с перебитым крылом… Очень не доверял людям. Давал кормить себя, в помещение шел, но первое время был тем еще вредителем. Всю деревянную мебель, какая была, расклевал, занавески единственные попортил. Но мы с товарищем поймали его, перевязали как могли, выходили… Он поправился, стал летать. Мы его и выселили. Думали, уйдет. Но почти каждый день я находил на подоконнике всякую мелочь… Монеты, цветные стеклышки. Он таскал их прямо до дембеля. А потом я уехал… Даже жаль было. Если б была возможность, я бы его себе взял, наверное. Но не судьба…       Серый только хмыкнул, продолжая орудовать карандашом ровно до того момента, как Илья Александрович закончил. Потом он молча развернул к мужчине исправленный эскиз. Теперь перья разлетались в разные стороны от ощетинившегося медведя. Может быть, Серега что-то для себя и понял, может быть какой-то намек смекнул, но виду не подал.       — Как вам теперь? Если хотите, чтобы дать связь с татуировкой Зоряны, могу добавить на заднем плане синицу…       — Мне нравится. То что надо. А синица… Хорошая идея, — Добрынин улыбнулся шире. Отлегло. — Тебе не трудно?       — Если я предлагаю, значит, нет, — серьезно парировал Серега и снова уложил рисунок на стол. Ему хватило минуты, чтобы дать едва заметному силуэту ожить. — Получится сложная и многоступенчатая вещь. Надеюсь, вы меня надолго запомните… И помянете хорошим словом перед друзьями. — Зайцев поднялся, вручил Добрынину лист и попросил держать навесу лицевой стороной назад, чтобы он мог перенести контуры.       Так и делали. Добрынин сидел, немного ссутулившись, чтобы натянуть кожу на спине, и держал эскиз. Работали в молчании — хотя каждая встреча затягивалась на несколько часов. Сложная была татуировка, детализированная очень. А времени у обоих было в обрез. Добрынин порой интересовался, не отрывает ли Зайцева от диплома, все ли тот успевает. (Серега отмахивался, фыркал и просил не поднимать неприятные вопросы во время приятного занятия, а то у него «упадет творческий потенциал».) Порой — рассказывал что-то будничное: про Зоряну, про заказы на керамику. Вместе с краской на коже прочно отпечатывались совместные воспоминания. Чувства. И чем чаще Илья виделся с Серегой вот так, вне стен университета, тем свободнее чувствовал себя. И так хотелось забыть обо всем… Но каждую неделю-две ему приходили письма с сугубо учебными вопросами, а Добрынин писал на них сугубо учебные ответы. И все попытки простить себя и освободить ломались о ту же стяжающую правду.       Через полтора месяца татуировка на спине была готова, и Добрынин красовался перед зеркалом в салоне. Медведь вышел невероятно живым, объемным — гораздо ярче, чем на бумаге. Развитая широкая спина богатыря Добрыни стала достойным фоном. Но на этом заказ еще не считался выполненным. Оставалась сравнительно маленькая — на несколько часов — работа по перекрытию шрама. Снегирь на ветке. Опасно милое украшение для мужественного пресса, над чем Илья уже успел расшутиться.       Он явился солнечным апрельским воскресеньем с неожиданно тяжелым рюкзаком. Валера уже сам почти начал принимать Добрыню за своего, а потому без проблем пропускал прямо в мастерскую, даже если Сереги временно не было на месте — как в тот раз. Зайцев вышел за кофе. А когда вернулся — увидел сияющего Добрынина и пару глиняных кружек в светло-серой глазури с рельефными черными птицами на них. Они очень напоминали Серегину татуировку — и стоило ли сомневаться в том, что изготовлен этот маленький чайный сервиз был специально по адресу?       — Я решил сделать тебе подарок. В благодарность за хорошую работу, — пояснил Илья Александрович, любовно вертя в руках одну из чашек и осматривая придирчиво — не найдется ли где сколов, трещин. А когда Серега приблизился, она оказалась уже у него в ладонях. И тогда Добрынин впервые увидел обычную, настоящую, ту самую Серегину улыбку, которой Зайцев раньше столь безрассудно разбрасывался.       — О-о-о-о-о-о-о-о, как красиво! Спасибо! — радовался студент, проворачивая хрупкую вещицу в ладонях. Знал бы Добрынин, что Серега так не радовался никогда и никакому подарку, хотя видел в своей жизни множество дорогих безделушек. Но Илья не знал, а светлые глаза любителя грачей сияли и искрились. — Блин, такую охрененную вещь нельзя ставить в общаге. Хорошо, скоро заканчивается учеба, перееду куда-нибудь и найду для них улетное место. Вот это сюрприз! Спасибо!       Серега было сделал шаг навстречу, руки дернулись в широком жесте, но… все тут же спряталось за обыкновенным рукопожатием. Крепким, душевным, но простым и скомканным. И все же на него Добрынин ответил от души. Потому что не догадывался Серега — но именно этот ответ для Ильи был самым лучшим, чего можно было ожидать теперь. После всех бед, обманов и тишины.       — Я рад… Надеюсь, они прослужат тебе долго. Даже если наши пути разойдутся, когда ты выпустишься… — в Добрыниной улыбке читалась грусть. Преждевременная, а оттого, казалось, гораздо более глубокая. Но много ли скажешь одной такой улыбкой? Да и тема сменилась быстрее, чем чтобы можно было понять, услышать то, что не говорилось вслух… — Ну что… начнем? Я, к слову, удалил все волосы у себя на животе и груди, чтобы тебе там точно ничего не помешало, — усмехнулся Илья.       — Какой вы ответственный клиент. Это хорошо. Обычно приходят как есть, у меня для таких есть чудесные восковые полоски для депиляции… — Серега хохотнул и пригласил преподавателя в кресло. На этот раз оно могло устроить человека в полулежачее состояние. — Ну вот, птицу и все… Уже показывали кому-нибудь спину?.. — Серега сглотнул, ожидая перед Добрыниным, когда тот усядется, с уже готовыми перчатками на руках и обезжиривателем. Вид у него был такой, словно вопрос вылетел случайно, а ответ услышать он был не готов. — Прорекламировали меня?       — Вся качалка в моем районе видела. И в соцсетях фото сбросил со ссылками на тебя. Кому смог — тем рассказал, в общем, — улыбнулся Добрынин, обойдя тем самым все возможные подводные камни. — Ну и несколько ценителей загорелись, обещали подумать… Так что, надеюсь, смогу помочь.       Он задрал водолазку, открыв взору Сереги девственно-гладкий торс.       — Выгляжу как качок с глянцевой обложки, знаю… Лучше не комментируй. Это не мое. — Илья тут же начал сконфуженно оправдываться. — Так… И штаны спустить, да? Но Серега не мог говорить. Его взгляд бегал из стороны в сторону по ладной фигуре мужчины, по буграм мышц и провалам там, где нужно. Он не мог оторваться. Не мог себя пересилить! И отрезвил его только резкий звук упавшей на пол гелевой ручки. Зайцев подпрыгнул, ринулся поднимать.       — Да нет… нормально, — выдавил он из себя из-под кресла. Ручку достал, начал судорожно дезинфицировать. — А штаны спускайте, да… Не сильно только. Чуток. Мы же небольшую делаем…       — Ага… — пробормотал Добрынин и зазвенел ремнем, привстав немного. Спустя мгновение взгляду Сереги открылся серый поясок трусов. Шрам и место вокруг него оказались целиком открыты для рисунка, а рука больше не могла задеть никакого препятствия. Илья устроился максимально удобно и чуть надул живот, обеспечивая максимально напряженную поверхность. — Здесь, думаю, лучше обезболить будет.       — Не потерпите? Я вам подую, — ухмыльнулся Серый. Он действительно будто вдруг ожил. Впервые за последнее время. Уже вертелся над живым холстом, постукивая пальцами там, где будут края рисунка. — Я делал мужику, он так терпел. Больно только первые полчаса, говорит.       — Да мне щекотно там моментально становится, Серый… Сергей… — Дернулся Добрынин, увиливая. И правда — щекотки боялся. — Место нежное. Не орать, так трястись тут под тобой буду.       — Ну хоть где-то, — выдохнул татуировщик, а после сел на свой табурет на колесиках и отъехал в сторону стола. — Тогда сейчас мы вас помажем… — Серега выудил из ящика белый тюбик с пестрым рисунком и названием. И подъехал обратно к Илье Александровичу. — Но смотрите. Сейчас обезболиваю, но потом болеть на контрасте будет очень сильно. Могу вам написать название, купите себе. Хорошо? — и с этими словами Зайцев выдавил на пальцы небольшое количество мази и аккуратно нанес ее на кожу, распределив тонким слоем. Делал он это все быстро и четко, словно уже не первую тысячу раз.       — Хорошо… Главное — не щекочи меня.       И Серега приступил: они молча дождались, когда обезболивание схватится; обеззаразил, обезжирил, уселся удобно. На этот раз Зайцев фактически не прибегал к прорисовке контура элементарно потому, что помнил сам рисунок практически досконально. К слову, лист он устроил на животе Добрынина, чтобы тот не отвлекал его. И уже через пять минут снова зажужжала тату-машинка, а Серега стал внимательным и скупым на реакции и эмоцию. Он очень старался. Так, что на лбу прорисовалась вена от натуги. Работа спорилась. Через десять минут Добрынину предложили посмотреть готовый контур и спросили, не ослабло ли обезболивание. Серега сменил иглы и краски и вернулся уже с тем, чтобы начать углублять рисунок. Больше всего он возился со шрамом; кожа была грубая, не поддавалась манипуляциям, а заломы мешали прокрашивать области. Даже громоздкие черные пятна приходилось заливать тонкой иглой, предназначенной для контуров. Но Серега к таким неурядицам привык, справлялся быстро и молча, так как успел уже поработать не с одним трудным клиентом. В творчестве читалось отношение: Серый очень старался над Ильей Александровичем, почти любовно стирал бумажными полотенцами излишки краски, обращал внимание на каждое движение и реакцию, желая минимизировать неудобство. Это выглядело мило. Он заботился. И потому Илья отдыхал. Привыкнув, он ни разу не пожаловался на дискомфорт — только лежал с прикрытыми глазами, порой чуть не засыпая. Кожу немного тянуло, но чем меньше Добрынин обращал внимания, тем меньше в этом находил боли. Только не знал Серега, что взамен центром внимания стал он сам. Что из-под полуопущенных век на него смотрят любуясь. Что разум богатыря Добрыни вот уже сейчас рождает слова: «Кажется, ты со мной сейчас нежнее, чем с моей дочерью» и «Ты очень красиво хмуришься, когда так увлечен». Что ну никак, никак не мог даже в самой душевной своей приязни Илья избавиться от этой влюбленности, от сердечного восторга, от преступного желания… Все, на что хватало сил до сих пор — скрывать, врать, терпеть.       Только Серега вдруг отстранился и выключил жужжащую машинку, сбив с Ильи Александровича всякую тревожную мысль.       — Все! — улыбнулся он, протирая любовно свою работу бумажным полотенцем в последний раз. Или это он гладил Добрынина? — Осталось упаковать вас и отправить домой успокаиваться. Принимайте, посмотрите, может, что исправить нужно… И, кстати, сейчас напишу вам название мази… Давайте, может, лучше просто дам вам ее? У меня тюбик заканчивается.       Добрынин испытал странное огорчение из-за того, что настало время ставить точку. Ведь вот он сейчас ответит, сядет — и Серега отступит. И останется только собраться и покинуть это место. Может, это и неплохо. Может, это правильнее всего — сохранить хрупкое равновесие. Не трогать едва зажившие раны.       И все же Илья приостановил мгновение. Задержал.       — А тебе самому нравится? Ты доволен своей работой? — неожиданно спросил он, садясь на кушетке прямо.       — Да. Одна из лучших моих работ, — честно отозвался Серега, возвращая свое внимание Добрынину. — Да и самая крупная на одном человеке. Для меня это много значит… Вам что-то не нравится? — Зайцев выглядел обеспокоенно.       — Нет, работа великолепная. Но лучше, когда мастеру она нравится тоже, — улыбнулся Илья. — Я надеюсь, ты продолжишь заниматься татуировкой и реализуешь свой проект. Ты этого достоин…       И тут он перехватил руку Сереги, задержав ее в нескольких дюймах от своего живота. Повисло неловкое молчание. Добрынин чувствовал, как в губах, во всем теле рождается эта жажда прикосновения, как все нутро требует нежности в каждом новом жесте…       — Я думаю, теперь нужно закрыть рисунок… — тише и мягче проговорил Илья, всматриваясь в Серегино лицо. Он и не понял сперва, что, выпрямившись вот так, оказался совсем близко к своему студенту. Опасно близко. Но именно в этот момент Добрынину стало понятно, как же он соскучился. После всех тех безрассудных посланий и обожающих Серегиных вздохов, после встреч на кафедре, каждая из которых содержала в себе гораздо больше, чем формальность — утаенные взгляды, ласковые слова, смущение и неловкость, которые были ничем иным, как лишь искалеченным влечением, — после всего этого Добрынин так долго был в одиночестве, наедине со своей ложью и виной, со своей памятью, которая оживилась такими сочными красками этой зимой… А теперь он снова смотрел Сереге в глаза, и Серега, его дух, его творчество были прямо под кожей — больше не отвернешься, не вытравишь из своих будней. Добрынин наконец чувствовал себя спокойным и счастливым. Он почти поставил крест на себе и своей личной жизни, но слышал, что сердце продолжает биться вновь обретенной влюбленностью, пробудившей и омолодившей его. Он был уверен, что это не похоть, не просто страсть. Это — начало. И пальцы Сереги лежали между Добрыниных собственных пальцев так правильно…       — Да… — Серега опешил. Его рука напряглась, губы дрогнули в желании что-то сказать, но он смолчал, грубо разорвав их тактильный контакт. Серега поднялся с табурета, пошуршал чем-то в столе, а вернулся уже с повязкой и двумя тюбиками мази. — Я закрываю вам. Вот две мази. Обезболивающее и для ухода. Промывайте каждый день по несколько раз, ждите до полного высыхания и обрабатывайте… Хотя вы это все знаете…       Серый смущенно замолчал, стоя около Добрынина непозволительно близко. Его руки и умелые пальцы были необыкновенно нежны и трепетны, когда он размазывал неприятно пахнущую жидкость по коже, когда прикладывал и прижимал ладонью повязку. Когда все было окончено, а последний пластырь плотно схватился за кожу, он посмотрел на Илью Александровича. Казалось, что от напряжения у Сереги сейчас вся шкура поднимется дыбом, сердце выпрыгнет из груди, а душа поплавится.       — Я забыл подуть, — сообщил Серый. И расстояние между ними сократилось вовсе. Теперь бедра студента находились аккурат между бедер преподавателя. Но Зайцев держался. Из последних сил держал себя в руках и говорил такие вещи, которые совершенно не сочетались с его поведением: — Я закончил. Вы можете идти…       — Спасибо… — выдавил из себя Добрынин. Ему бы, думалось, хоть штаны застегнуть — но куда там. Страшно было упустить момент. Страшно было сделать вид, что ничто не тревожит сейчас душу. И страшно — допустить больше, чем они могли себе позволить…       Ладонь Добрынина легла на плечо Сереги, сжимая с крепким мужским одобрением. Но вторая — ласково придержала затылок. И прежде чем Зайцев успел хотя бы вздохнуть, борода Ильи щекотно задела щеку, а его теплые губы коснулись виска. А в следующий миг они уже тронули Серегины самым невесомым, не принуждающим ни к чему прикосновением. Полным не страсти, но трепета. Илья словно боялся прикоснуться — как если бы Серега мог вмиг рассыпаться в его руках. Превратиться в мираж воспаленного сердца, в пыль… Но Зайцев был реален и отвечал, маялся в поцелуе, то замораживая холодностью, то распаляя эмоциональностью и отзывчивостью. Его руки вцепились в Добрынины бедра, и держался Серый так крепко, словно боялся упасть. Но в какой-то момент он вдруг вздрогнул и остановился, словно его прострелил электрический разряд. Еще одно долгое мгновение Серому понадобилось, чтобы отстраниться и разорвать непрошеное наваждение.       — Нет, Добрынин… Не судьба, — хмыкнул Зайцев, оттолкнувшись от Добрынина руками, чтобы отдалиться. Казалось, сама атмосфера мешает двигаться, тянет его к Илье Александровичу, а воздух — плотный-плотный. И густой. Он скрестил руки на груди, отвернулся, но плечи его задрожали и опустились. — Уходи, пожалуйста.       Добрынин опустил взгляд. Он не стал спорить — потому что и на этот поцелуй не имел права. Сам отказался. Сам поставил стену.       — Прости, — коротко отозвался Добрынин. Через пять минут он был уже собран. И как велик был соблазн просто молча уйти… Но все же он подошел к Сереге. Развернул его к себе. — Вот деньги… за татуировки. Я добавил за обновление эскиза, как и обещал. Спасибо тебе еще раз. И до встречи… Буду ждать на предзащите.       Последний взгляд был самым отчаянным, умоляющим. Ведь чем ближе была защита, чем ближе выпускной — тем ближе и некий рубеж, переход за который мог стать как великой потерей, так и великим обретением. Илья пытался это сказать. Пытался выпросить прощения за свои ошибки, за решения, которые принимал согласно профессиональной этике и личной морали. Но момент прощания отодвигать дальше было невозможно. Да и раздражать Зайцева — не хотелось. А потому, вложив купюры в ладонь Сереги, Илья опустил голову и вышел.