Не приходи ко мне

      — Оставь меня.       Губы у Есенина дрогнули. Помялся еще с мгновение, подошел со спины и, неловко перегнувшись через чужое плечо, попытался заглянуть в лицо. Пепел зажатой меж губ сигареты сыпался Маяковскому за воротник.       — Позволь мне помочь, — тихо прошелестел, умоляюще даже.       — Чем? — Владимир огрызнулся, едва не захлебнувшись собственной желчью; глаза его были до ужаса пусты. — Что ты можешь мне предложить?       Сергей болезненно дернулся, удержав себя от желания отпрянуть и трусливо выскочить прочь, только бы не видеть более это застывшее в мучительной агонии лицо и не встречаться с тлетворным, подернутым пеленою угара и хмеля взглядом.       — Любовь… — проклятое, уродливое слово сорвалось с губ вместе с жалким, совершенно отвратительным всхлипом, и Есенин вдруг с удивлением понял, что он в действительности плакал. Но вот только кого было жаль ему — себя ли, Маяковского — он не знал.       Владимир вскочил с табурета, дернув плечом — от неожиданности тот едва не сел на пол; зубы стукнулись и неприятно щелкнули:       — Чего ты хочешь? — устало выкрикнул, во все глаза глядя на монолитную фигуру напротив. — Чего?       — Хочу, чтобы ты ушел, — затушил с медленной, ленивой брезгливостью, с какой затирают надоевший сигаретный бычок; отвернулся, скрестив руки на груди. — Мне любовь твоя… Измызганная, — зубы — в крошку.       — Гад! Приползешь ведь потом! Снова же выть будешь, как собака, да жаловаться! Я тебе не девка базарная, чтобы в объятия мои приползать с пьяной рожей! Не был ведь измызганным, а, Володя? А тут — нате! — не нужен сделался! Подожди, подожди… Окажешься под кухонной дверью, снова ведь приползешь потом, и уже все равно будет, излюбили, не излюбили… Тебя бы в огород, на чуче… — в этот раз зубы налетели друг на друга при посредничестве чужого кулака.       — Замолчи, замолчи! — зашипел, с остервенением вцепившись в чужие плечи.       — Ангела твоего задел, — Есенин печально дернул уголками губ, ощутив на языке тяжелый металлический привкус. — Лиличку… Иди к чертям! Сережу тебе обидеть не жалко! И пырнуть его не жалко побольнее, он ведь тебя, сволочь неблагодарную, всегда примет! Помирать будет, в петлю полезет — и то примет!       Рассмеялся. Надсадно и сипло, так, что аж пополам согнуло; Владимира передернуло: отшатнулся.       — Неприятно, товарищ Маяковский? — усмехнулся, глянул исподлобья, сплюнул скопившуюся кровь, сверкая небесной синевой.       — Еще хочешь? — в ответ тускло и зло сверкнули черные, безжизненной тоской полные глаза.       — Если тебе станет легче, — выдавил уже без издевки. Маяковский только головой покачал.       — Ты совсем больной. Ты болен, Сережа… — дрогнувшие ладони крепко сжали чужие плечи, скользнули вниз и исчезли. — Иди домой.       И Есенин ушел. Надышался тяжелой сыростью Петрограда, захмелел ею — не обернулся даже. И лишь побелевшие, бескровные губы его вымолвили:       — Не приходи ко мне.