Не лечится

Фил полагает, что он, очевидно, болен. Это, наверное, менингит, а может быть, энцефалит или, еще вероятнее, какая-то детская психологическая травма, которую их семейный психолог странным образом проглядел. Видимо, он напропалую грешил в прошлой жизни, и теперь мироздание решило отыграться на нем в этой. И нельзя отрицать вероятность того, что он просто конченый неудачник, конечно. Фил в России уже почти два года, и он ко многому привык, видит Бог, он уже вполне гармонично сочетается со всем, что его окружает здесь, в этой странной Москве. Ну, кроме окрошки — серьезно, они заливают и без того противный салат мерзким кислым лимонадом и называют это блюдом! И, разумеется, он так и не смог привыкнуть к Быкову. А как к нему привыкнешь? Единственная константа для Фила в чужой стране, он был одновременно непредсказуем, как ураган, и постоянен, как гранитная статуя. Каждое утро он влетал в кабинет, как в свой тронный зал, накидывал белоснежный халат, будто царскую мантию. Хамил, кричал, обзывал интернов словами, значение которых Фил, к собственному счастью, не до конца понимал. Разыгрывал их, давал невыполнимые задания, использовал за пешки в своих играх с Купитманом. Даже не пытался найти приличный повод, чтобы оставить на дежурство. А затем, чуть прищурившись, улыбался в ответ на успехи своих подопечных. Не злорадствовал, когда его колкие язвительные советы направляли их в нужное русло. В своей собственной, злобной и острой манере учил их подходить к работе серьезно, ни разу за все это время не скатившись до нудных нотаций, которые так любят раздавать направо и налево остальные руководители интернатуры и которые все интерны пропускают мимо ушей. Фил полагает, что он, очевидно, болен, когда ловит себя на том, что разглядывает ключицы Быкова, выступающие в чуть оттянувшемся вырезе футболки, и думает о том, как Андрей Евгеньевич запрокинул бы голову, если бы Фил провел языком по ключичной впадинке. Фил полагает, что, возможно, это та самая F63.9 из реестра Всемирной организации здравоохранения, и ему страшно жаль, что от нее пока что не изобрели лекарство. ** Ричардс практически не замечает обидных слов, которыми руководитель интернатуры пытается пробить не такую уж железную броню его самообладания. В последнее время ему намного проще игнорировать оскорбления и подколки — хорошо, если он вообще их слышит, потому что у Быкова есть привычка стараться подавить «противника» нарушением его личного пространства, и, о Боги, раньше это не доставляло Филу таких проблем. Андрей Евгеньевич нависает над ним, сверлит взглядом, как кобра незадачливого мышонка, и это сравнение верно, как никогда. Фил и рад бы отшатнуться, отодвинуться, испугаться, но он не может, потому что у Быкова голубые глаза и едва заметный карий ободок вокруг радужки, и его взгляд приковывает парня к месту, зажимает тисками. Он стоит близко, так близко, выговаривает, ругается, он, как всегда, в ярости, и это совершенно точно не подходящий момент, Фил, возьми себя в руки, да ради всего святого! Быков вдруг замолкает, склоняет голову к плечу, делает шаг назад, и Фил рвано вздыхает, медленно возвращая себе способность связно мыслить. Андрей Евгеньевич смотрит удивленно, и парень совершенно не представляет почему. Он что-то сделал не так? Не ответил на вопрос? Спустил особо обидную подколку? Выдал себя? — Ты меня слушаешь вообще, Филя? Нет. — Д-да, разумеется, Андрей Евгеньевич, — он быстро кивает, душа в себе порыв потереть лицо руками. Сейчас полдень — даже не удастся оправдаться плохим ночным сном. — Что же я сейчас сказал, болванчик ты наш американский? Американец поджимает губы, беспомощно оглядывается на хихикающих Варю и Романенко. Из всего монолога Быкова он запомнил только вступительное «ах вот ты где, целитель заморский…», а дальше — только звон в ушах и голубые глаза напротив. — Что ЦРУ меня прислали, чтобы убивать русских, и что за это я остаюсь на дежурство? — пытается он, не особо надеясь на успех. Оскорбления Быкова редко повторяются, а это, кажется, уже звучало около месяца назад. — Подбил, но не потопил, — рявкает Андрей Евгеньевич, снова подаваясь вперед, и Фил отлетает назад, запинается о вешалку, едва не падает. В глазах заведующего смех напополам с радостью, и Ричардс — в который раз? — поражается тому, сколько же в нем самом скрытого мазохизма, раз он влюбился в это чудовище. — Шутки там были смешнее. И про дежурство речи не шло, но раз уж ты моих юмористических стараний не ценишь, то оставайся, мне не жалко! Романенко, что ты ржешь, за мной давай, проверим, а того ли ты лечил весь день — не припомню у Иванищенко с утра симптомов подагры! Он разворачивается — халат обвивается вокруг его коленей, как плащ какого-нибудь супергероя, — и вылетает в коридор. Глеб фыркает, соскакивает с дивана, пару раз гавкает, изображая послушную собачку, и, подмигнув Варе, срывается вслед за начальником. Дождавшись, пока за ними закрывается дверь, Фил все же позволяет себе закрыть лицо ладонями и сдавленно застонать. — Фил? — обеспокоенно спрашивает Варя, подходит ближе, кладет руку ему на плечо. — С тобой все в порядке? Да. Я влюблен в руководителя своей интернатуры. Он старше меня в два раза, он мужчина, он русский, он самодур, садист, гомофоб, и нет ни малейшего шанса, что он ответит мне взаимностью. Быков его фамилия, может, слышала о таком? — Да. Нет. Я не знаю, Варь, — отвечает он тихо и тут же жалеет, что не ограничился простым «да». Варвара хорошая девушка и, пожалуй, из всех, кто есть в этой стране, она единственная, кто бы смог его понять, но она любопытна и болтлива. И ничем хорошим его откровения не закончатся. — Если ты хочешь поговорить… — Нет. Нет, спасибо, Варь, все нормально, правда, I’m just… я просто устал. И расстроился из-за дежурства. Звучит фальшиво даже на его доверчивый взгляд, но Варя, кажется, верит — или решает проявить не особо свойственную ей тактичность. Она обнимает Фила, и парень зарывается носом в ее кудряшки, думает о том, что у нее, вообще-то, тоже красивые ключицы. Вот только по ним совсем не хочется провести кончиком носа в надежде вырвать сдержанный вздох. А ведь насколько все было бы проще, а? Фил избегает Быкова весь оставшийся день под предлогом срочно-ужасно-необходимой помощи родильному отделению, а вечером, когда больница пустеет, прокрадывается в кабинет Купитмана и ворует из его запасов самый маленьких из всех бутыльков с коньяком. Он знает, что играет с огнем — у венеролога каждая капля на счету, и, если он вдруг поймет, что Фил выкрал бутылку, то наверняка расскажет Быкову, что его интерн пьет на дежурстве, но он все же надеется возместить украденное прежде, чем кто-то что-то заметит. Ни пятьдесят, ни сто граммов алкоголя не помогают прояснить мысли, а затем начинается еженощная нервотрепка со страдающими от бессонницы пациентами, и к утру Фил оказывается уже достаточно трезвым, не выспавшимся и злым, чтобы суметь сдержать свои неуместные порывы. Он огрызается в ответ на ехидные замечания Быкова и пытается спрятаться в приемном, потому что «ночью никто не поступал, а вам же нужно чем-то занять нас, гамадрилов, да, Андрей Евгеньевич?» Но кто бы дал ему скрыться, правда? Быков возникает за его спиной из ниоткуда, хватает за локоть и силой запихивает в пустую ВИП-палату. — Андрей Евгеньевич, что вы делаете? — полустонет, полухнычет Фил, потому что он трезвый, не выспавшийся, злой и совершенно точно не готовый к очередному выговору, которого он даже не заслужил. — Спасаю тебя от судебной тяжбы из-за врачебной халатности, — раздраженно выдыхает Быков, захлопывая дверь. — О чем вы говорите? — обреченно спрашивает парень, опускаясь на кровать. Если Быков хочет говорить — Быков будет говорить, этот урок Фил выучил еще на второй день своего пребывания в России. — Я пока вроде никого не покалечил. — «Пока вроде» в твоей фразе — ключевые слова. Ты думаешь, я тебя в таком виде к пациентам пущу?! Да у меня в морге краше лежат, чтоб ты знал. И от тебя перегаром разит за два метра — что, спер у пуделя нашего заначку и совестью даже не мучаешься?! Фил морщится, потому что у него, вообще-то, уже начинает болеть голова, а крики Быкова слышно, наверное, на все отделение. Зачем было дверь-то вообще закрывать? И обидно, главное — выпить нормально не удалось, а нагоняй все равно получить придется. — Эй, Филимон, ты еще здесь или уже мысленно покупаешь билет обратно к своим папкам? Выбирай там число поближе, еще раз учую алкоголь на дежурстве — самолично до трапа провожу! Он подходит ближе, вглядывается пристально, и Филу дико неуютно под этим любопытным изучающим взглядом. Страшно хочется лечь на койку, укрыться одеялом и пролежать так лет сто, до тех пор, пока не пройдет головная боль, а это жгущее, щемящее в груди не затихнет, наконец. — Вы не могли бы, — говорит он, потому что не выспавшийся, злой и, видимо, тупой, — не нависать надо мной так? — Это еще почему? — ехидно рявкает Быков и шагает ближе, почти упирается в колени Фила своими. — Нарушение личного пространства плохо сказывается на моих мыслительных способностях, — бормочет Фил, не в силах заткнуться, хоть и понимает, что самолично роет себе могилу. Быкову остается только плюнуть на его гроб и попрыгать сверху. — На твоих мыслительных способностях плохо сказывается коньяк, ты, алкашная душонка! — Фил откидывается назад, почти ложится на койку, опирается локтями, чтобы не упасть. Быков прет напролом, сближает их лица. В голубых глазах насмешка, и парень снова — ну что за проклятие?! — цепляется на этот взгляд, как бабочка на булавку. Нет смысла трепыхаться. Ему не вырваться — можно только замереть и ждать, пока садист-энтомолог, наконец, наиграется и позволит ему тихо умереть. — Я — твой начальник, и я буду «нависать» столько, сколько потребуется, чтобы ты соскреб со стенок своей черепной коробки то, что у тебя вместо мозгов, и взялся за работу, тебе понятно? Фил зачарованно кивает в такт его словам, а затем совершает фатальную ошибку — опускает взгляд вниз, на плотно сжатые тонкие губы. Он не выспавшийся, тупой и, очевидно, больной, потому что вместо взбешенного лица начальника видит картинки того, как мог бы заткнуть его одним легким движением. Чуть податься вперед — не далеко, лишь настолько, чтобы дотянуться, чтобы коснуться своими губами его губ, провести по нижней языком, вскинуть руки, оплести ими шею, притянуть ниже, опрокинуть на себя, почувствовать его вес, всего на мгновение… О, Быков позволил бы. От неожиданности и шока упал бы на него, возможно, приоткрыл бы рот, позволяя скользнуть внутрь языком. А затем бы вскочил, ударил, вылетел из палаты и из его, Фила, жизни. Парня, конечно, он бы уволил — хорошо, если бы позволил забрать из ординаторской свои вещи. Возможно, подал бы в суд — хотя, тут, в России, это не слишком популярная практика. Но что уж совершенно точно — никогда бы в жизни больше не позволил приблизиться к себе ближе, чем на десять метров. Фил зажмуривается, руки подводят, и он позорно падает на кровать. — Иди домой, — раздается откуда-то сверху. — Считай, у тебя выходной. Когда Фил решается открыть глаза, в палате кроме него уже никого нет.