Не лечится

Фил полагает, что он, очевидно, болен. Это, наверное, шизофрения, а может быть, психоз или, еще вероятнее, кретинизм, который их семейный терапевт странным образом проглядел. Может быть, в буйном подростковом переходном возрасте он слишком редко помогал старшим и мироздание решило отыграться на нем теперь. Ну и нельзя отрицать вероятность того, что он просто конченый неудачник, конечно. Впечатленный эпизодом в ВИП-палате Фил еще долго боится даже смотреть в сторону алкоголя. Он возвращает Купитману недопитый коньяк и покупает новый в качестве извинения, потому что картавый монстр его, разумеется, сдал. Филу не хочется привлекать к себе лишнее внимание Быкова, поэтому он ведет себя как приличный интерн: не спорит с руководством, не опаздывает, питается в редкие минуты спокойствия и исключительно теми блюдами, запах которых не раздражает заведующего отделением. Ричардс уже побывал на грани провала, и ему не хочется оказаться там снова, поэтому он приходит на все дежурства по расписанию, не возражает, когда получает, как говорит Лобанов, «наряд вне очереди» и по утрам топит недосып в бесчисленных чашках кофе. Он не учитывает одного — если хочешь слиться со стадом, нужно набросить на себя шкуру овцы, а не лошади. Неудивительно, что его покладистость вызывает у Быкова лишь вопросы — и, очевидно, нестерпимое желание вывести подчиненного на эмоции. Быков провоцирует, с искренностью садиста наслаждается своими издевательствами, оскорбляет втрое чаще, критикует втрое больше. Он достает даже Варю с Лобановым и Романенко на предмет «а не знает ли кто, каким деревцем пришибло нашу звездно-полосатую неваляшку» настолько, что вопросы к Филу теперь появляются и у них. Парень чувствует себя пятилетним ребенком, которого посадили на американские горки, пообещав, что это всего лишь детская железная дорога, катающаяся по кругу со скоростью пять километров в час. Все вокруг несется так быстро, и скорость увеличивается с каждым днем, с каждым часом, и у Фила уже кружится голова от нестерпимого желания зажмуриться, закрыть уши руками и завизжать. Он чувствует, что его персональная вагонетка ползет вверх, и понимает, что дальше — только пик и совершенно неконтролируемое падение. Разумеется, Фил знал об этом с самого начала. Он хоть и американец, но не идиот же — по крайней мере не настолько, чтобы не осознавать, что эта влюбленность была началом конца той жизни, о которой он мечтал, соглашаясь на учебу в России. Окончание интернатуры здесь, в Москве, должно было стать его личным триумфом, его гордостью на всю жизнь — он, простой парень из Нью-Джерси, выжил, проведя три года в России, и вернулся домой лучшим специалистом, чем все его бывшие сокурсники. И все шло, в принципе, неплохо ровно до тех пор, пока в его жизнь не ворвалось чуть хрипловатое «знаешь что, Фил Ричардс, ты взял бы свой диплом с рекомендациями, купил бы себе билет на самолет и чесал бы обратно в свою Америку». И, по иронии, он был настолько далек от мысли, что к этому самодуру вообще можно испытывать что-то кроме раздражения напополам с восхищением, что пропустил все тревожные звоночки. Очнулся он лишь когда папа в одном из видео-разговоров, усмехаясь в кулак, спросил симпатичный ли этот суровый заведующий, раз уж Фил так много о нем говорит. Тот разговор он неловко замял, а потом пол ночи валялся, глядя в одну точку и то и дело истерически посмеиваясь. Симпатичный? Только сумасшедший, пожалуй, способен назвать Быкова симпатичным. Он сутулый, морщинистый, у него огромный нос и эти его очки… А еще, вторило голосу разума подсознание, у него сильные руки, красивые татуировки, хвостики которых то и дело выглядывают из-под рукавов халата, пронзительные голубые глаза. Была ли всему виной та самая харизма, о которой Андрей Евгеньевич не уставал им напоминать, или все дело в сшибающем с ног обаянии, которое невозможно было скрыть за неприглядным на первый взгляд фасадом? Ну, а в том, чтобы считать, вполне заслуженно, кстати, обаятельным своего руководителя, не было ничего страшного. Быков был… Быковым. Он не старался выглядеть лучше, чем есть, и это сбивало с толку. Иногда Филу казалось, что он, напротив, пытается казаться хуже — все эти его хамские шутки и жестокие розыгрыши, истинной подоплекой которых является лишь желание научить их избегать неприятностей на их собственном опыте. Ну и желание поржать, конечно. Каким-то совершенно магическим образом Быков умудрялся ставить все с ног на голову — он говорил ровно то, что думал, при этом вкладывая в свои слова несколько иной смысл, чем слышали все остальные. Это было слишком сложно даже для тех, кто знал его много лет, что уж говорить об иностранце? И все же, почему-то, именно Филу чаще всего удавалось выцепить изначальную мысль из всего грубого словесного поноса, которым начальник так щедро их осыпал. А может быть, он просто идеализировал его. Ну, в том, чтобы идеализировать своего руководителя, не было ничего страшного — и Фил даже и не думал переживать об этом до тех пор, пока однажды — парень помнил этот момент так кристально четко, будто он произошел вчера, а не полгода назад, — Быков в приступе необъяснимо хорошего настроения не притянул его к себе, обняв за плечи. Фил улыбался, послушно шагая по коридору, ощущая на плечах вес его руки и фыркал, выслушивая очередную гаденькую шутку в сторону Романенко. А затем он обернулся к мужчине и, зацепившись взглядом за его шею, вдруг подумал, что парфюм Андрея Евгеньевича пахнет приятно, но, если проведешь языком вдоль пульсирующей вены от ключиц до самой скулы, наверняка почувствуешь солоноватую горечь спирта. Что? Что? Спрятавшись в сестринской под предлогом помощи Любе в глажке халатов, Фил еще долго матерился по-английски и по-русски — спасибо за обучение Романенко и Лобанову, а затем, взяв себя в руки, списал все на чересчур утомительный рабочий график и легкую степень слабоумия. А может, это вообще был какой-то план Быкова?! Он как никто умел забираться к тебе в голову и манипулировать мыслями как ему вздумается. А что, «свести америкашку с ума, внушив ему, что его привлекает Тот-о-ком-лучше-даже-не-думать» — идея вполне в духе Андрея Евгеньевича. Кажется, подумал Фил, осознав, что едва не прожег дыру в халате, у него началась паранойя. В игре «не думай о розовом слоне» он, конечно, с треском провалился. Единожды возникший из ниоткуда образ так впаялся в сознание, что фантазия без какой-либо помощи со стороны своего обладателя начала рисовать в голове картинки — и каждая такая картинка стоила Филу по несколько сотен нервных клеток. От вполне безобидных мыслей вроде «у него красивые татуировки» все как-то плавно скатилось до «хотел бы я посмотреть их все, провести по ним пальцами и, желательно, чтобы ночью и у меня дома». Ну, в том, чтобы испытывать влечение к своему руководителю, не было ничего страшного. А вот испытывать влечение к Быкову — это была катастрофа. Отношение Андрея Евгеньевича к сексуальным меньшинствам — не отвращение, но насмешка, — не оставляли Филу ни малейшего шанса на адекватную реакцию — а что уж говорить о… взаимности. Страшные сны о том, как Быков узнает об истинных причинах странного поведения своего интерна снились Ричардсу стабильно раз в неделю. Андрей Евгеньевич не монстр, каким хочет казаться. Возможно, он даже не будет смеяться — вернее, будет, конечно, но не слишком жестоко. Может быть, даже не растреплет по всей больнице. Вот только и прежнее своеобразное тепло в их общение уже не вернется. Не будет совместных ночных дежурств, когда в редкие минуты тишины Быков мог позволить себе развалиться на диване и закинуть ноги Филу на колени. Не будет отобранных, надкушенных и возвращенных обратно Филу в руки шоколадных батончиков, сговоров против Купитмана или Кисегач, подколок по утрам в стиле «а из-за кого это ты так не выспался?». Филу учиться здесь еще год, и год в режиме тотального игнорирования со стороны руководителя интернатуры вполне может стать для них обоих адом. По началу Фил еще пытался бороться с этим — девушки из клубов, подружки тех, кого притаскивал Романенко, да боже, он даже сходил на одно весьма приятно закончившееся свидание с одной из пациенток — за что был наказан неделей дежурств, когда Быков, разумеется, обо всем узнал. Флиртовать с ними, танцевать с ними, спать с ними — все это было приятно, но… Это было не то, чего он хотел. А чего он хотел, он и сам не знал. Уезжая из Америки, Фил оставил там, в общем то, уже сложившуюся жизнь: родителей, девушку, обещавшую дождаться, место терапевта в крупнейшей в родном городе больнице, выделившей грант на половину его обучения. Сидя в самолете и изучая затертый Нэшнл Джеографик, он был уверен, что все идет как надо, что его уютный мирок настолько прочен, что его не сломить ни снегам, ни суровому заведующему отделением, которым его так пугал Борис. Фил Ричардс еще никогда в жизни настолько не ошибался. Может быть, проще — и лучше — было бы собрать чемодан, вернуться в штаты, выплатить компенсацию Принстон Плейнсборо и окончить интернатуру в Америке. Сделать это сейчас — прежде, чем отсюда его выгонят за харрасмент. Но русская национальная традиция не искать легких путей, очевидно, передается воздушно-капельным путем. Поэтому Фил никуда не улетает. Он остается в России, в больнице, в ординаторской, работает, дежурит, играет в приставку с Глебом и Семеном, распивает с Варей и Любой чаи в сестринской и с каждым днем опускается все глубже и глубже, уже практически чувствуя кончиками пальцев ног дно. ** — Эй, моя импортная бейба, ты что, с утра случайно вместо смузи депрессо выпил? Чего это рожа такая кислая? Да ну ладно. Он же только зашел. Фил морщится, стягивая через голову толстовку, вешает ее на крючок, берет взамен халат. — Вы сидите ко мне спиной, Андрей Евгеньевич, — бормочет он не слишком то таясь. У Быкова ястребиный слух. — А зачем мне оборачиваться, если ты в последнее время с одной и той же физиономией целыми днями ходишь? Быков, наконец, опускает крышку ноутбука и крутится на стуле, поворачивается к Филу. — А вот и не угадали. У меня отличное настроение. В подтверждение своим словами парень широко улыбается и поворачивается к их крохотной кухоньке, набирает воду в чайник. — А ты мне часом не заливаешь, а, кукушонок? Голос, раздавшийся прямо над ухом спустя буквально секунду, заставляет Фила вздрогнуть и выронить чайник из рук. Тот с грохотом падает в раковину, обдает Ричардса брызгами. Дернувшись назад, Фил с размаха влетает спиной в своего начальника. Быков инстинктивно подхватывает его за локоть одной рукой, другая ложится на талию, и Фил замирает каменной статуей. Его халат, футболка и даже джинсы мокрые, сзади на расстоянии нескольких сантиметров стоит его начальник, а сердце — от испуга, разумеется, — бьется с такой скоростью, что тут бы точно никто не усомнился, что у парня тахикардия. — Нервный ты какой-то, Филька, — тихо замечает Быков, не убирая рук. Может быть, он проспал ту лекцию по психологии в университете, где рассказывалось о необходимости личного пространства для человека. Фил не слишком-то против. — Попил бы ты глицинчику. Помочь не поможет, зато сладкий — пойдет вместо конфет. То, что Быкова за его спиной уже нет, Фил понимает только когда заведующий отделением аккуратно обходит его и подбирает упавший чайник. Фантомное ощущение пальцев на талии жжется до самого вечера.