заморозка

Цунаеши и Нацуеши — имена становятся каким-то проклятием, которое не снять, не разрушить, и Цуна хмурится. Выбрать из «счастливого лета» и «счастливого тунца» последнее — не то, что сделает их дорогой папочка, не то, что сделает любой другой человек, не то, что сделает хоть кто-то. Исключений нет. Цуна никогда не являлась чем-то большим, чем абсолютное и обычное «tuna», чем невероятно опостылевшее «никчемность», чем убивающее своей простотой «имото», чем… чем. Чем сама она, Цуна. И в конечном итоге, это ничего не меняет. Цуна готова смеяться — переставь слоги, и вот из мертвой рыбы из супермаркета получишь славное и радостное лето, про которое поют песни, пишут писатели в своих произведениях, которое рисуют художники на своих картинах, которое все ждут. Просто поменяй местами — изменишь до неузнаваемости. Нацу не смеется, он хмурится: мир вертится-вертится, но вот они — два ребенка-счастья, оба Ёши, оба — несчастья, два горя родителей, два, деленное на два, все равно остается равное одному — остаются рядом, как сиамские близнецы, как лепестки одного цветка, и Цуна ждет, когда же ее «сорвут». Цуна ждет, и она почти дождалась. Нацу приклеивает ее обратно дешевым клеем ПВА, пришивает старыми нитками, выдернутыми из старых футболок и свитеров, Нацу прижигает ее к себе — и Цуна подчиняется. Цуна подчиняется презрением в оранжевых глазах-апельсинах, едкими комментариями и привычкой готовить божественный кофе по утрам; путь и голова у нее склонена, как и положено у смирных и тихих японок, пусть и руки у нее сложены на колени внутренней стороной вверх (Нацу помнит; в какой-то книге было написано: «эта поза вызывает доверие к человеку, обманывает инстинкты, заставляет прислушиваться к лжи, словно к правде, будьте уверенны — люди, предпочитающие такую позу для разговора часто оказываются обманщиками и лицемерами»), пусть она и младшая сестра. Нацу прекрасно все понимает, все знает, и от этого только хуже — Цуна кривит губы, и это кривлянье люди почему-то ошибочно определяют как «улыбка», но Нацу не обманывается — он живет с ней уже двенадцать лет, и их можно переименовать как «двенадцать кругов ада»; и Нацуеши может даже написать книгу, название которой было бы что-то наподобие «Как выжить, если в вашем доме живет злой брат-которая-сестра-близнец, при том, что самый злой — это вы сами» или же «Пособие по воспитанию чудовищ, и где всего один пункт: отправьте детей в Намимори с безразличной ко всему матерью, а сами будьте мафиози». Оба варианта звучат прекрасно, и Цуна наверняка бы оценила, если бы вообще интересовалась своим собственным братом, если бы перестала корчить из себя домовитую японку, если бы. Нацу перестал считать эти «если бы» после третьего десятка. Тогда ему было, кажется, восемь, впрочем, как и самой Цуне. Сама Цуна была этим самым «если бы», и прекращение этого забавного хобби Нацу ничего не меняет. Зато меняет репетитор-киллер. Реборн.