Тайна склеенных страниц

Не сценарий удивляет, А один отдельный взгляд, Эти роли не читают, Их играют наугад. Это маленькая тайна Первозданной красоты, Существует неслучайно, Хоть случайность это ты. Все качаются на ветке И пытаются упасть, Эти маленькие детки, Эти рифмы, как напасть, Эти строчки на салфетке Про нешуточную страсть. Агутин Л.

Pov Нью Глядя на ребят, склонившихся над своими сценариями, я думаю, не допустил ли ошибку там, где можно было сделать все иначе? Поменять местами, перетасовать колоду и разложить карты новым, случайным образом. Я люблю эксперименты, но сейчас во мне говорит усталость, и я гоню от себя эти назойливые, с самого утра засевшие в моей голове, неудобные мысли. Если закрыть глаза и свернуться, как зародыш, то, может быть, удастся отвергнуть реальный мир, а если позволить себе довериться интуиции и распустить всех по домам, то все, включая меня, в этом реальном мире перестанет существовать и я смогу погрузиться в фантазии и воспоминания даже раньше положенного времени. Но я профессионал, и, скрипя зубами от напряжения и навалившейся усталости, стараясь не поддаваться подкрадывающейся панике, довожу рабочий день до его логического финала. Я не даю им спуску. На самом деле себе, но пусть они думают, что я требователен, недоволен, строг и предвзят, потому что им нужно научиться воспринимать даже такую работу как тяжкий, выматывающий труд. Когда тело не слушается, а вместо поцелуя, который я во всех деталях распланировал себе вчера ночью перед сном, выходит картонное соприкосновение неживых губ. После очередного дубля я соглашаюсь, что и так сойдет, не видя возможности сегодня добиться от них чего-то большего. Они вымотаны так же, как я, и больше всего - непониманием того, что именно я от них требую. Улыбаюсь, похлопывая каждого по спине на прощание. Но в голове сейчас только одна мысль - у нас с монтажем будет много работы. Потому что это совсем не то, чего я хочу. И в этом «хочу» гораздо больше смысла, чем я сам себе готов признать. Я вымотан этим чувством бесконечного поиска, потому что не могу вывернуть свою душу наизнанку, чтобы объяснить, как это бывает на самом деле, как это должно быть, когда ты действительно чувствуешь. Но я режиссер, а картинка, которую я старательно вырисовываю, в конечном счете пусть так и останется картинкой. Удовлетворительный результат тоже резальтат, пусть даже он не удовлетворяет меня. - Устал? Когда рабочий день заканчивается, и я последним выхожу из здания, кто-то обязательно ждет меня на ступенях. Сегодня это Яхт. Это всегда Яхт, когда нужно разрядить атмосферу и добавить сюжету динамики. Я предпочитаю формальное общение, пока я режиссер и пока они все мне подчиняются. Но это другое. Возможно потому, что мы дружим давно, и я тянусь к нему, как ребенок к знакомому лицу в толпе незнакомцев, которым не хочет и не умеет довериться. А еще потому, что он единственный чувствует, как это пальто значимого взрослого и важного человека, которое я надеваю утром и скидываю вечером после работы, давит на мои плечи и тянет вниз. - Ты требуешь от них слишком многого. Яхт водит по бетонной ступени донышком от стеклянной бутылки из под пива, которое позволил себе, пока дожидался меня. Отвратительный звук, сродни тому, что дуэтом проделывают вилка с ножом по керамической тарелке. - Без ножа режешь. - Я потираю шею, пытаясь унять судорогу отвращения, пробежавшую по позвоночнику. Он поднимает на меня глаза, но я сбегаю по ступеням, не задерживаясь возле него. Когда заканчивается очередной проект, они все мои приятели. Но сейчас, пока я еще режиссер, именно он - тот человек, чьему терпению можно позавидовать. Он провожает меня взглядом до машины, давая время, чтобы прийти в себя и вернуться в реальность. Я должен бы сказать ему следовать за мной, показать хотя бы жестом, что не против его присутствия, но сегодня я уже достаточно руководил процессом. А он будет тем, кто позволит мне наконец сложить свои полномочия. Не смотря на то, что это мой автомобиль, сегодня я сажусь на место пассажира. Точка на стекле, которая когда-то была неосторожным насекомым, приковывает взгляд, размывая окружающий мир до состояния одного большого неясного пятна. Вчера перед сном я много правил в тексте, а ночью думал, каким должен быть этот чертов первый искренний диалог. Какие чувства он должен вызывать у Кана? Какие чувства он вызвал бы у меня? Я не люблю быть третьим, не умею быть наблюдателем в своих беспорядочных мыслях. Это контрпродуктивно. Быть попеременно одним из них, чтобы прочувствовать момент, бывает гораздо эффективнее, когда перестаешь ощущать жар подушки и шум кондиционера, на смену которым приходит щебетание птиц и гул проносящихся мимо автомобилей. Записывать не получается, потому что картинка расплывается сразу же, как я беру в руки карандаш или телефон. Я перестал делать попытки конструктивных записей уже давно. Поскольку мои мысли устремлены лишь на них двоих, проходит некоторое время, прежде чем я чувствую подле себя тепло реального присутствия. Но и оно отметается сознанием как бесполезный раздражитель. Сейчас я Тин. После моей исповеди Кан теряется под натиском своих собственных мыслей. И тут я это чувствую - не слезы, а какую-то воду в глазах. Я пытаюсь сморгнуть, но становится только хуже. Правда, увидев, как это подействовало на Кана, я понимаю, что впервые сделал что-то правильное. Он потрясен. Смотрит на меня так, будто я произвел на него впечатление. Некоторое время он просто хлопает глазами, а потом делает шаг вперед, и я замираю в страхе, что сейчас произойдет что-то непоправимое, что-то, после чего я уже никогда не стану прежним, лишенный своей единственной защиты. И тогда мне придется признать, что я полностью, бесповоротно, безвозвратно проиграл. Мои грубые попытки вернуть себе привычную жесткую почву под ногами тонут в ребячливом непонимании и наивной доверчивости, словно в розовом молоке. Серьезная сдержанность и обычная уравновешенность, с которой я всегда нес себя, стремительно покидают меня. Мир, прежде столь холодный, суровый и пустынный, вдруг становится настоящим раем. Я устремляю голодные глаза на нежный розовый рот, который выглядит как спелая, сладкая мякоть приятного на вкус плода. Мне хочется попробовать его, и я, не в силах противиться, наклоняюсь к Кану, чтобы соединить наши губы, прижимаюсь к ним своими, провожу по ним языком, пытаясь проникнуть внутрь. Но Кан совсем не помогает мне. Губы его плотно сжаты, а руки замерли на моих руках, сминая, словно писатель, утративший вдохновение, сминает очередной испорченный лист бумаги, рукава моей рубашки. Я заключаю его в объятия, чтобы лишить его руки свободы. Он делает попытку освободиться, но скорее как беззащитный птенец, неловко бьющий крылыльями. Когда я пытаюсь просунуть свой язык в его рот, мальчишеское целомудрие встает на дыбы и он начинает яростно сопротивляться. Когда я Кан, как бы мне ни хотелось ответить, со стоном выдав Тину секрет моих истинных чувств, приходится следовать сценарию. Нельзя просто позволить себе наслаждаться. Нужно непременно все разложить по полочкам, но земля уходит из под ног, когда я чувствую медленный влажный и мягкий язык на своих испуганных губах. Я стою, не ощущая собственных ног, чувствуя себя больным и слабым. Чувства, запертые внутри, не находя выхода, отравляют мое тело. Меня тошнит то ли от возбуждения, то ли от страха. Все путается в голове и мне хочется кричать, но я подавляю все свои эмоции, позволяя лишь легким ошалело гонять кислород по организму, с шумом выдыхая его, отравляющим сознание газом через нос. От такой гипервентиляции голова начинает кружиться сильнее, а в темноте закрытых век разноцветные пульсирующие пятна вводят в транс, лишая меня последней связи с реальностью. Не могу сказать, как долго я нахожусь в прострации, но придя в себя я пытаюсь освободиться от рук Тина. «Ненавижу этот мир! Почему я должен испытывать все это?» - стучит у меня в висках. Я сбит с толку, внутреннее возмущение заставляет меня, словно дурочка, глупо топтаться на месте. Ладонью толкаю Тина в грудь снова и снова. Не для того, чтобы оттолкнуть, но чтобы еще раз проверить то, во что никак не могу поверить - это живой человек, и сердце его колотится так же быстро, как мое! Но в моей собственной груди все эти чувства постепенно сходят на нет, а сердечный ритм приходит в норму, оставляя место лишь блаженной пустоте. После этого я обычно не вижу снов. Они слишком эфемерны и не представляют для меня никакой ценности. Я отмахиваюсь от них, как от чего-то, не имеющего значения. На утро я спешу поделиться с актерами мельчайшими подробностями, которыми скрашивал свое одиночество вчера ночью. Я беру Плана за руку и смотрю ему прямо в глаза. Он сбит с толку тем, насколько я откровенен сегодня. - Честно говоря, тебе предстоит еще много работы, чтобы стать хорошим актером. Если это, конечно, входит в твои планы. Я подшучиваю над ним, но ему совсем не смешно. Он все еще не понимает, что его игра в игре очевидна. Это двойной блеф, которым он пользуется, чтобы люди не подумали, что ему нравится то, что он делает. Я увожу его в сторону. - Ты же не гомофоб? Его глаза, огромные даже с учетом их небольшого размера, выглядят комично. - Нет, нет конечно. Ему приходится бороться с собой. А мне вместе с ним. План слишком опасается за то, как его действия выглядят со стороны, но обидеть кого-то никогда в действительности не входит в его планы. Ему хочется перевести все в шутку, но я не позволяю. Мы будем забавляться, словно приятели, когда все закончится, а сейчас я требую от него полнейшего доверия и подчинения. Он хлопает ртом, словно рыба, которую только что вытащили на сушу. - Хороший актер не делает вид, что целуется. Он целуется на самом деле. Ты боишься, я решу, что тебе не все равно? - Нет, конечно! - Оператор? Осветители? Стафф? - Нет. - Фанаты? - Да нет же! - Мин? Пойманный на крючок моими словами, он оглядывается, опасаясь чужих внимательных глаз и острых ушей. - Ты олично отыгрываешь свое безразличие, но сейчас мне нужен другой твой талант. Я говорю тихим, ласковым голосом, точно уговаривая напуганную козу, пока Мин гуляет неподалеку, изредка бросая на нас косые взгляды. Я говорю с Планом наедине, потому что Мин мешает плановому восприятию действительности. Одно его присутствие заставляет Плана дергаться как подростка. С Мином я обязательно поговорю позже. И это будет жестоко по отношению к обоим. - Ты не справляешься, если твой партнер чувствует себя некомфортно. Мин сперва крепко задумывается над моими словами, а потом с нервным смешком делает предположение: - Или наоборот справляюсь слишком хорошо? Произносится это с такой интонацией, какая появляется, только если ты всегда очень вежлив с людьми, а в данный момент глубоко уважаешь своего партнера. Это подкупает, но, по правде говоря, не помогает нам снять правдивую сцену близости. - Либо так. И в обоих случаях ты не помогаешь ему. Он нервно трет переносицу, пытаясь понять, в чем и когда допустил ошибку. И хоть я не разрешаю им трогать свои лица во время съемок, сейчас ему - можно. Сейчас я разрешил бы ему все, только бы он смог заставить Плана хоть на секунду отключить разум. Потому что я даже через камеру вижу, как План мысленно бегает глазами по тексту сценария, тем самым не позволяя себе расслабиться и потерять бдительность ни на секунду. - Что я могу сделать? Мы стоим так близко друг к другу, и говорим так осторожно, что со стороны похожи на двух заговорщиков, составляющих план похищения невесты. Честно говоря, я тоже не знаю ответа, а пресловутая химия между актерами, которая обычно ведет актеров в правильном направлении, в их случае работает против меня. И от того, что они, как два слепых котенка, ища другой цели, случайно тычут мордочками друг в друга в попытке угодить мне поцелуем, мне хочется взвыть. - Пи План достаточно хорошо справляется… Мин защищает Плана осторожно, словно нащупывает почву в болоте моего неудовлетворения. Проблема в том, что меня не нужно уговаривать. Я тоже очарован его прочими талантами. - У него большой опыт, - подкидывает, словно дрова в топку, еще один аргумент в пользу партнера, Мин. - Я так не думаю. По его настороженному, внимательному взгляду я понимаю, что в его глазах мои слова, сказанные за спиной и в остутствие объекта обсуждения, несут скандальный характер. Особенно когда приходит понимание, что я говорю не о ролях и опыте съемок. - Я не могу на это повлиять. Он может. Но воспитание не позволяет ему продолжать разговор в том же ключе. Также как воспитание в купе с отсутствием опыта не позволяет Плану показать больше, чем он сам когда бы то ни было испытывал. И Мин делает все возможное. Понимание, что в другой момент, в другом месте, с другими актерами эта история звучала бы совсем иначе, приходит ко мне не сразу. Я тоже учусь у них и вместе с ними. Но стоит подумать, что все у них хорошо и их ждет много невероятных открытий впереди, как сердце пронзает острой болью. Потому что я знаю, что будет после. Я знаю, чем все обычно заканчивается. Я выдергиваю Плана из кадра по привычке, грубый от собственного бессилия вложить в эту сцену больше своих собственных переживаний. Все, что я могу - показать движения, которые, я уверен, они прекрасно повторят. Они смеются нервно, исподлобья поглядывая друг на друга. Не бояться чувствовать и не думать о последствиях им предстоит научиться самим. Что ж, и в слепых котятах есть свое очарование. Я прихожу в себя от грохота бутылки, прилетающей в стенку металлической урны. Дверь автомобиля отворяется. Яхт молча садится за руль, закрывает дверь, выставляет локоть в открытое окно и заводит автомобиль. Слишком серьезно для парня, который пару часов назад щеголял в одних семейниках по съемочной площадке. Я с улыбкой отворачиваюсь к окну. - Иногда мне хочется снимать другое. Откровенность бывает обезоруживающей, попадая в плодородную почву сочувствия. Но он против деструктивных чаяний, поэтому возвращает меня в реальность только ему свойственной манерой. - Не про дрочь на азиатские сиськи? Я чувствую его улыбку даже не поворачивая головы в его сторону, но в его словах сквозит неприкрытая ирония. Он понимает, когда бы и о чем бы мы ни говорили, это всегда не про него. Мне с трудом удается подавить желание спросить у себя, не лишаем ли мы сейчас себя самих и эту историю чего-то действительно важного? Оставляя лишь целомудренные поцелуи и осторожные прикосновения там, где в реальной жизни кипят совсем иные страсти. Причем ущерб, наносимый этой беспощадной цензурой, ясен словно бы только мне. Ущерб, который воспринимается остальными как благо, потому что избавляет от необходимости делать вещи, к которым никто из них еще не готов. - Ты обременен знаниями, тебя тяготит ответственность, но ты должен прекратить пытаться прожить их роли за них. У ребят нет твоего опыта, но их герои тоже достаточно невинны. Поэтому все выглядит органично. Слова Яхта давят на меня, оседая на сердце необъяснимой тяжестью, потому что я совершенно четко улавливаю мысль, которую он из вежливости не озвучивает прямым текстом. Машина подъезжает к дому Яхта. Мы это даже не обсуждаем. Завтра ранняя съемка, и так нам обоим удобнее. Я прохожу в комнату, зная, что он не пойдет за мной. Он не ложится рано и не стесняет меня своим присутствием, когда я у него в гостях. А я люблю быть один, когда нужно подумать. Тин во мне надрывно кричит. Я нахожусь в проигрышном положении. Напрягаю все свои мускулы, чтобы оставаться максимально холодным, но Кану как-то удается меня перехолодить. Так, будто ему на меня плевать. Он со мной, и жаловаться вроде как не на что. Просто я все равно по большей части не очень-то счастлив. Все что мне нужно - прояснить ситуацию. Шестеренки в моей голове начинают крутиться с удвоенной скоростью, но это не помогает, потому что мои мысли заглушает бешенный стук сердца, которое уже бьется о ребра. Кровь, гонимая по венам и артериям, льется мне в уши, я почти ничего не различаю. Мое дыхание то учащается, то замедляется, и я начинаю задыхаться. Кан пытается объяснить что-то, а потом вдруг замолкает. Необычно уже само по себе, он смотрит в сторону, пытаясь сформулировать предложение так, чтобы уместить в нем максимум мыслей, которые как кони на цирковой арене, галопом скачат в его голове по кругу. Пауза все затягивается, и в воздухе начинает пахнуть чем-то возбуждающе обнадеживающим. Ведь Кан не способен на серьезные шаги, так только - ребяческие выходки. Он оборачивается и смотрит на меня такими преданными, такими спокойными глазами... Не рассерженный, не расстроенный, наоборот, очень тихий. И начинает говорить. Тише, чем обычно, и доверительнее. Слова, которые я не могу разобрать, слова, которые отдают в сердце острой болью. Наравне с тем, как мутнеет картинка перед глазами, потому что я больше не хочу его видеть. Наверное, тем все и закончится. Ведь это с самого начала были саморазрушительные отношения, в которых мы просто беспрерывно друг друга терзали. Да, Тин, ты это чувствуешь. Ты вдруг обнаруживаешь, что моторчик с левой стороны предназначен не только для перегона крови по твоему холодному телу. Кан во мне прячется под одеяло и принимает решение больше никогда не высовывать наружу своего носа. Разве Тин не предал меня, осмелившись уйти без борьбы? Разве же он избегал бы меня, если бы действительно был влюблен? А я словно по-прежнему стою обездвиженный его леденящим взглядом, с протянутыми вперед руками, хватая ладонями воздух, собравший в себе всю тяжесть мира. Мне больно. Я физически могу ощущать эту боль, что, как струны, напрягает все мои мышцы. Я никак не могу перестать думать о нем. Его имя заучит в ушах, и это похоже на какую-то изощренную древнюю пытку, которая рано или поздно непременно сведет меня с ума. Я несколько недель ждал, что он придет, как раньше, и снимет меня с крючка, а потом вдруг понял, почему мы больше не общаемся. Я ведь не тот, в кого можно по-настоящему влюбиться. Он просто одинок и отчаялся. Это та мысль, за которую я отхватаюсь, когда губы во сне сами бесконтрольно повторяют его имя. Мы оба сомневались и даже, вероятно, были несколько одержимы друг другом, но это так естественно, когда у одного из нас никогда не было друзей, никого, кому можно было бы довериться. А другому никогда в жизни не говорили, что он может быть так любим. Ведь можно, если попробовать, если просто немного подождать, выйти из всей этой ситуации нормальным человеком? Тин что-то напутал, принял это за что-то настоящее, поэтому теперь, после моего неугодного ответа, избегает меня. Избегает, потому что мы слишком хорошо друг друга знаем, потому что я камня на камне не оставлю от всей этой любовной чепухи, если только он придет ко мне и даст мне шанс объясниться. Ведь Тин не такой. Он просто из тех, кто слишком далеко заходит. Меня внезапно охватило незнакомое, ужасное и болезненное чувство. Оно не было разумным. Не знаю, откуда взялось и что означало, но я впервые в жизни себя ненавидел. Во втором часу ночи мои глаза внезапно распахнулись, повинуясь какой-то неведомой силе. Не понимаю, что меня разбудило. Я лежу неподвижно в темноте. Вторая половина постели пуста. Я жду озарения, каких-то объяснений свыше, но ничего не происходит. Я нахожусь под воздействием нового ощущения - неопределенного чувства неуверенности и беспокойства. Внутри пустота, но я не знаю, где она гнездится: в сердце или в голове. Я ничего не потерял, но все же ощущаю себя одиноким и покинутым. Что-то не совсем определенное, как глубокая тоска по отношениям, в которых я слишком хорошо разбираюсь, когда они касаются других. Когда я снова закрываю глаза и поворачиваюсь на другой бок, щека утыкается во что-то холодное и мокрое.