Тайна склеенных страниц

Не написанный сценарий Не разыгранный пока, Не начавшийся спектакль, Безымянная река. Неудачное сравнение Словно маленькая ложь, Непослушное видение, Без которого живёшь. Этот снег пока не тает И к подножью не течёт, Эта птица не взлетает И не падает ещё. Это словно бы по правде, Только словно бы не в счёт. Агутин Л.

Pov Яхт Из приглашения провести вместе вечер, не всегда очевидно, во что выльется потенциально прекрасный план встретить вместе рассвет. Бывает, он оборачивается адом, и впоследствии о нем вспоминаешь, как о худшем решении, принятом на нетрезвую голову. Тем более, что никакого приглашения по сути то не было. Когда я слышу, как Пи Нью шлепает босыми ногами из спальни, по затылку пробегает холодок. Потому что викинги, нападающие на мои войска, не станут ждать, пока я разберусь с тем, что у нас пошло не так во втором часу ночи. Пи останавливается в дверях, и мои глаза на затылке подсказывают мне, что он не в порядке. - Не спится? - Мой голос непринужден, словно нет ничего удивительного в том, что я коротаю время на диване в собственной квартире, в то время как Пи, исковеркав мою постель, теперь сверлит меня взглядом из корридора. Не знаю, почему так стараюсь придать голосу легкость. Возможно, проверяю свой актерский талант в полевых условиях. Но Пи молчит, и я, не выдерживая, поднимаю на него отстраненный взгляд. Он все еще одет. Что, черт возьми, можно столько времени делать в спальне в одежде? Я знаю ответ, отчего мое внутреннее негодование еще сильнее. - Может, снотворного? Пи пожимает плечами. Конечно, это не то, что ему сейчас нужно. Подъем через несколько часов, после таблеток он просто не проснется. Я делаю усилие, чтобы встать, потому что за время диванных сражений конечности зверски отекли. Беру его руку за запястье, потому что в переплетении пальцев есть что-то излишне интимное, и веду обратно в спальню. Пи послушно следует за мной. У него нет сил даже на то, чтобы парировать колкости в адрес его ночных приключений. Он лишь натянуто улыбается. Эпизод, который он смотрел пять минут назад, поставлен на паузу, и только я верну его обратно в горизонтальное положение, он снова включит “play”. Поэтому я без лишних слов укладываю его в постель, расстегиваю ширинку и привычным движением сдергиваю джинсы, которые легко слетают с худых ног, таща за собой боксеры. Пи придерживает их рукой, неловко прикрывая низ живота. Хочется рассмеяться при виде этого невинного движение, но я лишь потираю нос, прячя улыбку в кулак. Улыбку, которой он все равно не видит, потому что взгляд его, по вечернему обыкновению, устремлен в себя. - Когда вы снимаете сцену в раздевалке? - спрашиваю я, не надеясь на развернутый ответ. - Давай потом... Голос у него сонный и слабый. Я помогаю ему накрыться одеялом и осмеливаюсь остаться рядом, в конце концов я тоже чертовски устал. А он обычно не возражает. Я вспоминаю еще один раз, когда он не возражал, среди десятков забавных, дурацких, веселых историй, которыми могут похвастаться друзья, ночующие вместе в силу работы или иных обстоятельств. Не знаю, какие именно обстоятельства между нами теперь. Если бы кто-то посмотрел со стороны подумал бы, что пахнет жареным, но суть такова, что дружба сильно шире размеров крикетной калитки, а жалость так же далека от любви, как симпатия от горячего сексуального желания. И успокоившись этими мыслями я кладу голову на соседнюю подушку. Бывают эпизоды из прошлого, с которых стараешься не стряхивать вековую пыль забвения слишком часто. Просто чтобы не заездить до тошноты. Но вообще я не страдаю проблемами с пищеварением, поэтому смело иду на риск. В тот раз Пи так же спал рядом. Это был вечер после очередных съемок. Тогда я не участвовал в его проекте и тусил в компании лишь на правах приятеля режиссера. Весьма условная и зыбкая позиция. Мы не часто бывали друг у друга в ту пору, но я видел, что ему со мной комфортно, и простодушно радовался тому, что ко мне тянется кто-то настолько важный в наших узких околокиношных кругах. В конце концов он только на половину машина по производству угодного фанатам контента. На вторую половину он обычный человек, которому для жизни тоже нужны простые человеческие отношения. Он уснул рано, даже не притронувшвись к ужину, и я коротал вечер в одиночестве, пока не вырубился по левую руку от него. Проснулся я меньше, чем через час от какой-то неясной возьни. Он дрожал, как будто по телу его пробежал сильный электрический ток. На какое-то мгновение мне показалось, что он отключился. Я привстал на локте и коснулся его лба пальцами. Он потянулся за моей рукой и, уткнувшись виском в мое плечо, затих. Это был сон, примерный сюжет которого я знал. Он был на слуху, потому что я был допущен до маленькой, но такой значимой части съемочного процесса - подготовки сценария. Я убрал руку с его вспотевшего лба и продолжил следить за движением глаз под подрагивающими веками, пытаясь угадать ход его мыслей. Губы его были плотно сжаты. Иногда, случается, проходя мимо лотка с фруктами, без какой бы то надобности, даже не планируя покупки, тронуть плод пальцами, проверяя, так ли он хорош на ощупь, как кажется на первый взгляд. Я тоже не смог сдержаться. Не от большой надобности или большого ума, просто захотелось узнать, какого это. Осторожно проведя пальцем по сжатым губам Пи, я накрыл их своими губами, не дав себе даже мгновения задуматься о том, что буду делать с этой информацией после. Прикосновение ради прикосновения, не более. И ни единой мысли о причинах или последствиях. Влияние жанра, не иначе. Но Пи неожиданно, словно того и ждал, откликнулся на мое прикосновение и приоткрыл губы, слабо потянувшись вперед, выдыхая немой короткий, но совершенно очевидный для меня стон. О. Мой. Бог. Он что, мне отвечает? Мои губы замерли на его губах, объятые неожиданным теплом его дыхания. Я не понял, что произошло, но из меня словно вышибли весь воздух, и я застыл над ним в нелепой позе, боясь пошевелиться. Пи Нью пришел в себя мгновенно и тут же воздвиг между нами преграду - локоть, который больно уткнулся мне в грудную клетку, не давая сблизиться. Да я и не планировал, честно говоря. В тот момент мне показалось, что меня отчитают как школьника за то, что влез без спроса в школьные шортики очередного главного героя, с которым Пи вел немой диалог в ту минуту. - Вообще-то ты мне мешаешь. - Его лицо было спокойным, а голос хриплым, но мягким со сна. Непривычное смятение лишило меня способности к интеллектуальному толкованию. - Тогда я подожду, пока ты закончишь? Очередная из тысяч шуток, которые я позволяю себе в его адрес или в его присутствии, от которой ему ни тепло, ни холодно. Но что-то в его изломанной позе, замершем взгляде, ощущении локтя у моей груди, который не отталкивает, но готовый проткнуть мое сердце насквозь, напоминает о границах, лишает меня привычного равновесия. Всем телом завладевает глупое, щенячье чувство, которое невозможно выразить за отсутствием хвоста. Что-то очень настоящее, такое родное, когда хочется схватить в охапку, притянуть к груди, поближе к замершему от переполняющих чувств сердцу. Чувств благодарности и почти физического счастья. Даже от локтя. Или особенно от него. - А ты не слишком... в раздрае? Для того невинного сюжета, который сейчас снимаешь? - Сказать «возбужден» в отношении Пи мне не хватило духа. Закатив глаза, он оттолкнул меня в сторону и я, заржав, свалился с кровати. Тем и закончился тот странный вечер. Между нами ничего не изменилось, словно ничего и не произошло. Я лишь знал теперь, какого это, когда Пи тебе отвечает. Бесполезное в дружбе знание. И теперь, лежа рядом с ним в постели, рассматривая волоски, собирающиеся в мокрые пряди на его виске, я пытаюсь поймать за хвост мысль. Мне никогда не хотелось касаться его своими губами, ни тогда, ни сейчас. Но если бы он сказал, я бы сделал это не задумываясь. В рамках только ему ведомого сценария. *** Я приезжаю на съемочную площадку позже всех. Комната Пона и Э напоминает поле битвы после сражения. Декораторы постарались максимально передать атмосферу подростковой безалаберности. Среди всего этого хаоса, на кровати, сгорбившись над тетрадью с заметками, вдоль и поперек исчирканной красным, сидит Пи Нью. - Э еще не осознает своих чувств. Он должен был почувствовать первые слабые уколы любви уже давно, но, поскольку его внимание всегда было направлено на противоположный пол, он не сразу понимает, что это значит. Информация доносится очень вкрадчиво. Так, словно Пи лично знаком с Э и сейчас делится с Пертом, сидящим напротив, чужой личной информацией. Рука режиссера на колене Перта помогает донести информацию максимально полно. Перт кивает, посматривая то на Пи Нью, то в свой экземпляр сценария. - Кроме того в свои семнадцать он гораздо невиннее большинства своих школьных товарищей. Но ему удается скрыть пробелы в любовных делах, притворяясь пресыщенным и заинтересованным другими, более важными вещами. Пи не подыскивает выражений, он говорит прямо, чтобы актеры понимали, что именно они должны чувствовать там, где не чувствуют ничего. - В итоге сейчас про секс Э знает только то, что это связано с засовыванием внутрь и вытаскиванием наружу. Взгляд Перта замирает в области ключицы Пи. Мысль о том, что Перт не далеко ушел от своего героя заставляет меня выдать свое присутствие. Я ржу, разрушая хрупкую атмосферу доверия между актером и режиссером еще и в попытке привлечь к себе внимание. Пи моментально оборачивается и замахивается на меня сценарием. - Уберись отсюда! Мне нравится, каким разным он бывает со мной здесь, и потом, в любом другом месте. От этого внутри происходит какое-то замыкание. - А мы разве не должны снимать сцену дроча, не? Он жалеет сценарий, поэтому в меня летит коробка из под салфеток, которую он нащупывает рядом на кровати. Я мастерски уворачиваюсь. - Ты опоздал, - констатирует очевидное Перт. - Только не говори, что это была какая-нибудь красивая девушка. Я мог бы проигнорировать неуклюжую попытку Перта подшутить, но вместо этого зачем-то жду, пока Пи поднимет на меня глаза, и, улыбнувшись, отвечаю: - Быть может! Перт от заинтересованности открывает рот. - Она оставила после себя творческий беспорядок в моей квартире. - Хорошо, что не в сердце, - по режиссерски дорисовывает картину Пи. - Как знать! - мигом вживаясь в роль Пона, вскидываю руки я. Сцены просмотра Поном порно всех очень забавляют. Они, словно разрядка, после тяжелого съемочного дня, привлекают на площадку народ, которого тут не должно быть. Когда нужно создать атмосферу, Пи Нью прогоняет всех нахер, но не в моем случае - я и так справлюсь. Ожидая, что вечером, после напряженных съемок в других локациях, здесь собирется весь цвет съемочной бригады, я задерживаю Пи на выходе. - Так почему мы не репетируем сцену дроча? Ты же любишь продумывать все до мелочей, когда дело касается любовных сцен, не? - А то ты за всю жизнь не нарепетировался! - смеется он, хлопая меня по плечу. У Пи Нью все расписано до минуты. Но он все равно задерживается, облакачиваясь на стол и склонив набок голову. Его глаза внимательные и хитрые. Я бросаю на него вызывающий взгляд. - Может у тебя иное видение процесса. - А ты хочешь сравнить? По моему лицу пробегает усмешка, и я, оттянув резинку, запускаю руку в свои шорты. Однако характерных движений не демонстрирую. Импровизированная репетиция на скорую руку. - А что с твоим выражением лица? - Забыл надеть лицо Пона. Мы оба смеемся, но я больше, потому что на какой-то момент мне кажется, что я счастлив играть то, что играю и при прочих равных, ничего сверх моей роли мне не надо. - Балбес! - Он хлопает меня по голове сценарием. - Нет, я серьезно! Да, сценарий как обычно у него в руках, но я не вижу того характерного озабоченного взгляда, свойственного Пи Нью, когда речь идет о его любимых героях. И я никак не могу понять, нравится мне это, или нет. - С порно ты и без меня справишься. Он отталкивается от стола и направляется к выходу. Меня окрыляет вся та легкость с которой мы перекидываемся фразами на работе, но чисто из профессиональных, хоть и эгоистичных соображений мне хотелось бы, чтобы на моего персонажа он тратил больше своего волшебного рабочего времени. Ох уж эта пресловутая актерская ревность по отношению к режиссеру! - Не так уж я и хорош в том, что касается дроча! - Кидаю я ему в спину. Он смеется но не оборачивается. Его ждет сцена в автомобиле. В обеденный перерыв мы собираемся в столовке за составленными вместе столиками. Хоть какое-то чувство общности в условиях коллективной разобщенности. У парочек происходит рокировка, они меняются своими половинками не всегда логичным образом, словно две детальки паззла из разных наборов, со скрипом подходящие друг другу контуром, но не складывающиеся в общую, привычную для восприятия картину. Иногда они сбиваются в тройки, оставляя кого-то за бортом выплескивать рабочую злость в войнушке на телефоне. Голоса становятся мягче и переходят в полушепот а взгляды притупляются. Я не лезу в тайны мадридского двора, меня не касается то, что не касается Пона. Жизнь рано или поздно расставит все по своим местам и перераспределит роли, назначенные режиссером. Но когда меня пихают локтем в бок и одними глазами указывают на другой конец стола, я оборачиваюсь, весь обращаясь в слух. Перт сегодня особенно возбужден, жестикулирует много и сумбурно, его как будто вдвое больше, чем обычно. Кажется, душа его просачивается сквозь поры кожи и рвется наружу. Он пережил первый киношный поцелуй. Да еще и с парнем. Да еще и не только киношный. Он не хочет казаться взволнованнее, чем обычно, особенно на фоне спокойно поедающего свой обед Сэйнта, но этот внутренний восторг сложно скрыть от посторонних глаз. Если пытаться измерить степень смущения актера, впервые целующегося в кадре, не хватит бумаги, чтобы вывести все полученные цифры. За каждый пережитый на съемках поцелуй, в портфолио, словно на фюзеляже военного самолета, можно было бы рисовать кресты, добавляя к списку побед еще одну. Но командир нашего воздушного флота сегодня тихарится по кустам и на обеде не показывается, избегая лишней болтовни и не отвлекаясь на повседневное во благо производственному процессу. - За это стоит выпить! - солютую я пластиковым стаканчиком. И пока народ собирается в кучу-малу над столом, заливая закуски напитками, выскальзываю со своего места, прихватив с собой кофе и надежду на успех в поисках пропажи. Признаться, я не из тех чутких и преданных друзей, которые будут оберегать и поддерживать в ущерб своим собственным интересам, и если бы я не был на девяносто процентов уверен, что Пи именно там, куда я иду, и на двести процентов пресыщен происходящим за столом, я бы не стал мотаться по всем локациям в его поисках. Рано или поздно он все равно приходит сам, словно я чертова лампа с керосином, которой, когда речь идет о таком редком экземпляре бабочки, быть и почетно и приятно, но не понятно. Я нахожу Пи Нью в раздевалке футбольной команды - прибежище режиссерских фантазий нескольких последних дней, но не нарушаю его уединения. Поднеся стаканчик кофе к губам, я наблюдаю за ним издалека. Хрупкий, с безвольно повисшими руками, он похож на одинокую жертву кораблекрушения, выброшенную на необитаемый остров. Он сидит, прислонив спину-вопросительный знак, к шкафчикам и читает увлекательный эпизод на внутренней стороне закрытых век. Губы его, не издавая ни звука, шевелятся, пробуя текст на вкус. Я сминаю стаканчик в руках, треском пластика обозначая свое присутствие. Медленно подняв голову, он встречает мой взгляд пустыми, ничего не видящими глазами. Губы его приоткрываются, и вновь смыкаются. Я слишком быстро поднял его с глубины его дум на поверхность, нарушив все правила декомпрессии. К губе медленно спускается тонкая полоска крови, очерчивая ее по контуру алым. - Бл*дь. Я достал из кармана бумажный платок и вошел в раздевалку. Присев на корточки возле Пи, я потянулся к нему, чтобы вытереть кровь, но окончательно придя в себя, он забрал салфетку, не позволяя за собой поухаживать. - Я должен был почувствовать первые уколы любви уже давно, но мои чувства всегда были направлены на противоположный пол, поэтому я не сразу понял, что все это значит. - Ты залез в мои записи? Он неловко вытирает кровь, сильнее размазывая ее под носом. - Я намекаю режиссеру, что умею слету учить большие объемы текста. Его губы медленно растягиваются в улыбке, а нос шмыгает остатками крови. Я помогаю ему подняться, с удивлением замечая, что это едва ли ни первый раз, когда он принимает мою помощь в разгаре рабочего дня. - Я потому тебя и взял на роль Пона. - Ладно. Убедил. Текста у меня действительно много. И внушительное количество непонятно откуда взявшегося экранного времени. При том, что я вовсе не гонюсь за объемом текста или количеством появлений на экране. Но за чем я гонюсь, мне самому никак не разобраться. - Перт сегодня в ударе. Отмечает так, словно завтра не придется столкнуться с еще большими трудностями. - Пусть отмечает. Он заслужил. - А ты? Я забираю у него испачканную салфетку. - А я еще нет. - Тебе нужно поесть. Пойдем, пока все не расхватали. - Я не голоден. - Так не пойдет. К концу съемок мне на память от тебя останутся только штаны. Но он не против такого положения вещей. Всегда находятся дела поважнее, чем удовлетворение низших потребностей. Ожидая съемочную команду, я бесцельно листаю свой текст лежа на кровати Пона. Пока осветители выставляют свет, Перт пытается подлатать дыры в заученном наизусть тексте. Пи Нью врывается в комнату как вихрь, принося Перту новые большие неприятности. Он садится за стол, открывает ноутбук, который принес с собой, и рукой подзывает Перта. - Смотри. Сблизив лица, оба ждут, пока картинки прогрузятся. То, что появляется на экране, мы все уже видели, но сейчас глаза Перта округляются, а по безупречной глади лба пробегает рябь. Это первая попытка реалистично сыграть интерес и, приходящие ему на смену, шок и сомнение. Пи останавливает Перта, кладя руку на его плечо. - Э молод и неопытен и, следовательно, привержен морали, поэтому первое время ему достает сил, чтобы не поддаваться искушению. И дело не в том, что он считает однополые отношения чем-то плохим. Проблема в его чувствах к Питу, он боится не оправдать ожиданий, не соответствовать требованиям, в которых сам ничего толком не понимает. И это, - он показывает Перту на экран ноутбука, - не даст ответа на все его вопросы. Вместе с тем его мучит совесть, ведь он определенно делает что-то нехорошее, вновь и вновь тайно возвращаясь к Питу в своих мыслях. Перт кивает головой понимая, или делая вид, что понимает. И в этот момент даже китайский болванчик выглядит более интеллектуально одаренным. - Удачи, приятель, - хмыкаю я себе под нос, втыкая в уши наушники, и отключаюсь. Когда в глаза бъет яркий свет от осветительных приборов, я поднимаю лицо со своего текста и стряхиваю дремоту. Пи Нью сидит на краю кровати напротив. Я поворачиваю голову в его сторону, разрабатывая затекшую шею, а он щиплет меня за скулу и больно оттягивает кожу, недовольно кривя губы. Я виноват, потому что отлежал себе след от наручных часов на пол щеки. Дважды обиженная, щека ноет, и я тру ее, корча придурашные гримасы, которые его совсем не трогают. Он настроен на работу. - Какого плана помощь тебе нужна? - серьезно спрашивает он. Я небрежно отмахиваюсь. - Сам справлюсь. Устало вздыхая, он жестом показывает мне сесть, а сам чуть приспускает свои штаны. Я не то, чтобы удивлен, он всегда ответственно подходит к съемкам, но от того, какая тишина повисает в комнате и сколько глаз устремляется на него в этот момент, мне становится не по себе. Его рука легко ныряет в штаны и, судя по движениям, в работе Пи вообще не знакомо чувство стеснения. Он смотрит на меня спокойно, в чем-то даже обреченно, потому что вот только дрочить он еще никого не учил. Мне смешно, хоть я и не понимаю, зачем он разыгрывает всю эту комедию в присутствии Перта. Акт мести ради восстановления справедливости? Перт смотрит то на Пи Нью, то на меня, совсем позабыв про свой собственный текст, и непрерывно хлопает глазами. Я останавливаю руку Пи, накланяясь вперед и касаясь его запястья. - Не надо, я знаю, как это делается. - Серьезно? - Поверь мне, уж дрочить я умею. - Так и у меня на этот счет не было никаких сомнений. - Он разводит руками в стороны. - А у тебя есть сомнения по поводу моего режиссерского чутья? Я таращусь на него, как бывало в школьные годы на уроке, если учитель вызывал к доске, а я прослушал вопрос. - Если я в ком-то не уверен, поверь, я его в покое не оставлю. И в данном случае это не ты. У меня нет сомнения на счет его чутья, но есть сомнения на счет того, является ли сказанное Пи Нью комплиментом. Съемочный день заканчивается в комнате отдыха. Я остаюсь дожидаться Пи, потому что весь сегодняшний день он держался на черном кофе и голом энтузиазме, а дома из съедобного у него только вода в кране. Его автомобиль все еще на парковке, поэтому, когда мне наскучивает бесцельно тыкать в экран телефона, а он так и не показывается, я отправляюсь туда, где точно его найду. Он стоит у шкафчиков, лицом к ним, вытянутой рукой опираясь о дверцу. Голова его опущена, а плечи уныло ползут вниз, словно стекает мороженое с вафельного стаканчика в жаркий день. В ногах его лежит тетрадь с записями. - Вы снимаете эту сцену на этой неделе? Он дергает головой, словно отмахивается от ворвавшегося в его фантазии голоса как от назойливой мухи. - Почему ты опять здесь? Удержаться внутри сцены не удается, и он недовольно цыкает, запрокидывая голову. - А ты? - поворачивается он ко мне. - Меня ведет неведомая сила. Дух Фрейда, не иначе. Я его раздражаю, потому что частью своего мозга он еще пытается думать о другом. Но сдержать улыбку он все же не может. - Или запах крови, - я показываю ему запачканную кровью салфетку, которую мну в руке последний час. - Хочу съездить поужинать, ты со мной? - Сегодня никак. - Нет, не так. Я везу тебя поужинать. Собирайся. Стоит ему отойти от режиссерского пульта, как он превращается в обычного парня, с виду даже подростка с его застенчивой угловатостью. Покладистого и послушного. И это сбивает с толку, потому что моим уговорам он все еще не поддается. Я злюсь, потому что мог бы быть сейчас совсем в другом месте и в гораздо более приятной компании. - Так почему ты здесь? Он, словно вспомнив что-то, хлопает руками по карманам, и, осознавая отсутствие своих заметок, крутит головой во все стороны, в их поиске. Растерянный, или пытающийся избежать ответа. - Нью, в чем дело? Он с секунду смотрит на меня, прежде чем ответить. - Здесь тихо и удобно думать. Мне кажется, что сейчас я могу все испортить, но эмоции берут верх. - Думать о чем? Об этом? Я приставляю его спиной к шкафчикам. Получается не по-сценарному деликатно, но он ведь и не актер, чтобы зазря отбивать ему лопатки. - Что не так с этой сценой? Я удерживаю его возле шкафчиков, почти невесомо касаясь его груди пальцами. Больше предостережение, чем реальное давление. Но даже если я опущу руку, он все равно не двинется с места, потому что это место ему как медом намазано. - Ты правишь сценарий уже в сотый раз. Эту сцену выучили все, даже те, кому не надо! Уже даже я могу сыграть ее! Он пренебрежительно хмыкает, что я воспринимаю не иначе, как вызов. Я ударяю рукой по дверце, отчего в тишине помещения раздается громогласное эхо, а Пи замирает. Чувствую себя учеником, спрятавшим что-то гадкое в учительский стол. И теперь с нетерпением жду, когда учитель войдет и начнет урок. Я смотрю в его глаза с волнением и предвкушением, надеясь, что мое озорство удастся. - Что он делал с тобой?! Я умею быть очень-очень сердитым и сейчас мне это здорово помогает. Растерянность Пи сменяется любопытством. Он смотрит на меня с интересом, словно я прохожу еще один незапланированный кастинг. - Почему его лицо было так близко? - Продолжаю бычиться я, медленно приближаясь и угрожающе выставляя вперед челюсть. Но Пи Нью не Пит и совсем не боится. Его голова полна вариантов дальнейшего развития событий, а на ситуацию он смотрит словно через монитор камеры. - Не позволяй никому быть так близко. - Почему? - вдруг спрашивает он, подыгрывая. Я нахожусь так близко, что мог бы ощутить не только тепло его тела, но и биение сердца, если бы только отдался ощущениям вместо того, чтобы пытаться правдоподобно изобразить чужие чувства. Поднеся губы к самому его уху, я жарко шепчу: - Не помню ни единого гребаного слова дальше, но смысла это нихрена не меняет. Он улыбается, но я вижу, как от моего дыхания кожа на его шее покрывается мурашками. - Тебе нужна помощь? - также шепотом, чтобы не разрушить, состряпанную на скорую руку, романтическую атмосферу, спрашивает он. Это звучит как издевка, о которой я, чисто по-дружески и без злого умысла, хочу заставить его пожалеть. Вообще-то я не снимался в сценах страсти, а те поцелуи, что у меня были на экране, не вызывали тахикардию. Но дышать глубоко и часто у меня выходит на отлично. Я понимаю это по тому, как плывут носки наших с Пи кроссовок, подыгрывая мне, когда я опускаю голову на его ключицу. Он кладет свою руку мне на затылок и опускает голову ниже, помогая занять правильную позицию. Его губы замирают у самого моего уха. - Ты будешь моим парнем? Шепот Пи звучит как слуховая галлюцинация. С тем же успехом это мог быть шелест листьев за окном, или эхо, гуляющее по вентиляционным трубам. Я поднимаю голову, и застываю, глядя в его глаза, пытаясь понять, какую из сомнительных целей каждый из нас на самом деле сейчас преследует. - Ты будешь моим парнем? - повторяю я текст, который сознание выкинуло из сюжета за ненадобностью. В голове возникает глупая мысль, о том, как неестественно звучат слова, которые приходится произносить впервые. Но я самозабвенно разыгрываю роль и, стараясь удержаться в рамках заданных обстоятельств, сокращаю расстояние между нашими лицами до минимума. В фильмах такое расстояние оставляют для поцелуя и я знаю, что он должен здесь быть. Пи, улыбаясь одними глазами, ждет моих последующих действий, уверенный в том, что я, словно петух, который прокукарекал пару раз на рассвете и утомился так, что надорвал свое горло, сбегу, стыдливо пряча клюв, не в силах продолжать свою песню. Но на этот раз его режиссерское чутье его подведет. Я не испытываю ни грамма жестокости по отношению к Пи, лишь желание доказать, что эта сцена не стоит таких душевных затрат, кто бы за нее ни взялся. А его неверящий, смеющийся взгляд, от которого кровь бьет в голову, лишь помогает завершить начатое. И я выдыхаю ему в самые губы: - Не смотри на меня так, ты сводишь меня с ума. Когда до его сознания доходит, что я не дурачусь, что игра, начатая в шутку, приобретает серьезный оборот, он вскидывает руку. Его прохладная ладонь быстро падает мне на грудь охлаждая пыл и словно бы прося минутку для того, чтобы записать на жесткий диск только что полученную полезную информацию. Но рука не в силах быть преградой там, где по сценарию страсть сметает все на своем пути. Я, бл*дь, практически дрочу на глазах у всей съемочной бригады. И ты будешь сомневаться в моей смелости довести дело до конца? Я руками обхватываю его лицо, на мгновение сильнее ощущая давление ладони на груди, и накрываю его губы своими. Не то, чтобы я не знал, что должен быть более резким по сюжету, но чувствуя, как, неожиданно, задерживается его дыхание, и как замирает его тело в моих руках, я мягко придавливаю Пи к шкафчикам, а руки, мешающие прижаться к нему всем моим телом, осторожно развожу по сторонам. Он не сопротивляется, потому что сопротивления нет в сценарии, и потому что сопротивление будет признанием, что в этот раз у него все вышло из под контроля. Внутренне ликуя, я покрываю поцелуями его губы, которые по-партнерски должны были бы поддаться, но вместо мягкого разомлевшего и послушного рта мне остается лишь сомкнутая линия губ. Я руками тянусь к шее Пи, но там, где должны быть пуговицы и галстук, есть лишь вырез растянутой футболки, мешающий правильно воспринимать происходящее и возвращающий в реальность. Я опускаю руки на его грудь и провожу вниз по телу, очерчивая через ткань футболки его ребра, а потом - линию живота. Я не жду от него ответной реакции, потому что бешеное воображение обычно не мешает ему смотреть на вещи здраво. Он думает о световых акцентах, положении рук и количестве расстегнутых пуговиц, необходимом для того, чтобы возбудить воображение. И я с готовностью это принимаю, потому что моя неспособность пробить брешь в этой броне, позволяет мне действовать без страха или стеснения. Когда я, дойдя до края футболки, медленно поднимаю ее, и, оголяя несколько сантиметров тела Пи, провожу пальцами по коже вдоль линии джинсов, живот Пи вздрагивает. Оставляя его губы в покое, я перехожу на скулу, затем на уязвимое место под челюстью и шею. Я мог бы не касаться его губами там, а если касаюсь, то не целовать, потому что угол камеры освобождает актеров от многих странных вещей, положенных им актерским служением. Но я слишком сосредоточен на руках, чтобы помнить о возможных послаблениях в работе. Продолжая держать Пи за бока, я оглаживаю подушечками больших пальцев его открытый живот, и ощущения теплой кожи под моими пальцами, и беззащитно торчащих над линией джинсов тазовых косточек Пи, вызывает во мне невероятно нежное, трепетное чувство. Если бы он сейчас заглянул в мои глаза, то прочел бы в них не поддающиеся определению, находящиеся за гранью человеческого понимания, неподдельные чувства. Но сейчас, затаившись, он не видит ничего, кроме Пита и Э и это меня более, чем устраивает. Потому что я вдруг ощущаю что-то пугающее в ликовании, которое вызывает во мне эта искусно разыгранная партия. Я касаюсь ширинки Пи, но отсутствие ремня не дает мне расстегнуть ее по-киношному красиво. Я хватаюсь за пуговицы на его джинсах и резко дергаю на себя. Смутно пытаясь выудить из памяти обрывки сценарных фраз, я, почти испугавшись своей собственной смелости, снова касаюсь его губ своими губами, и когда они остаются так же неподвижны, отказываясь отвечать, провожу по ним языком. Чувствуя, как ведет тело Пи в сторону, я сильнее прижимаю его к дверце. Наши колени соприкасаются, и я чувствую, как что-то твердое упирается в мое бедро. Сердце мое колотится так сильно, что я едва могу дышать. Я отстраняюсь, чтобы заглянуть в его глаза, и когда встречаю знакомый замерший взгляд, понимаю, что однажды уже видел его так же близко. Это сбивает с мысли и, выдернутый из контекста, неожиданно оказавшийся один на один с Пи, я ощущаю, как призрачное удовольствие от близости объекта страсти моего героя сменяется неожиданным осознанием неправильности происходящего. Меня охватывает глубокая тоска, внезапное ощущение сонливости и слабость. Но я ведь не могу остановиться сейчас, потому что тогда это уже не будет проигрыванием затруднительной сценки, и нам придется признать - что-то пошло не так. Пи дышит тихо, почти бесшумно, ничем не выдавая себя. Иногда мне хочется тряхнуть его как следует, крикнуть: «Перестань делать это с собой!», но это, к сожалению или к счастью, меня никак не касается. Я продолжаю действовать быстро, нервно, на подсознательном уровне понимая, что его состояние - скорее признак повторения уже ни раз происходившего, эдакий условный рефлекс, как слюноотделение перед рвотой. В конце концов, я тоже бы возбудился, если бы об меня терлась какая-нибудь девчонка. А так как в данный момент я вряд ли существую в одной с ним реальности, ничего особенного и не произошло. Вот только мне от этого не легче, потому что в мой пах никогда не упирался чужой член. Я разворачиваю его лицом в шкафчики, потому что так нужно по сценарию, но больше - чтобы не чувствовать его возбуждения, и впервые за вечер не рассчитав силы, грубо впечатываю в металл. Мне кажется, его подбородок врезается в дверцу, и я сожалею. Не только об этом. О том, что довел его до этого состояния, и о том, что больше ничем не могу ему помочь, потому что мне никто не давал таких полномочий, и потому, что сценарий обрывается именно на этом моменте. Я пячусь назад, несколько секунд еще придерживая его за спину, чтобы убедиться, что он твердо стоит на ногах, а затем и вовсе отпускаю, ощущая, как отсутствие его в моих руках холодит мою грудь и руки. Как обычно, ему просто нужно чуть больше времени, чтобы причесать мысли и прийти в себя. Я жду, давая ему возможность без спешки вернуться в реальность. Сейчас я даже не уверен, что он понимает, что произошло. Пи стоит, словно провинившийся ребенок, лбом уткнувшись в шкафчик, беззащитно держа руки у груди. Рукава уползли, оголяя тонкие предплечья, повисшие на бедрах джинсы собрались в гармошку вокруг щиколоток. Вся его фигура выглядит жалко, и я борюсь с желанием увезти его домой прямо сейчас. На первый взгляд он совершенно спокоен, словно не было ни сомнительной сценки, ни возбуждения, ни меня в одной с ним комнате. Словно именно я тот человек, который все придумал. Через минуту Пи Нью спокойно опускается вниз, подбирает с пола свои заметки, и начинает писать прямо там, на корточках, плечом оперевшись о шкафчик. Я лохмачу затылок, пытаясь тянуть время и жду, сам не зная чего, потираю виски и лицо, нервно тереблю уши. Но когда и через десять минут он не отрывается от своих записей, я не выдерживаю. - Тебе надо прекратить проживать их роли за них. Все это может плохо кончиться. Мгновение он не отвечает, лишь смотрит на меня озадаченными глазами, затем по телу его пробегает дрожь - Пи будто приходит в себя, осознавая, что он в помещении не один. В какой-то момент мне кажется, что он спросит, давно ли я пришел. Но вместо этого Пи просит не ждать, потому что у него еще есть дела, которые сегодня непременно нужно закончить. Накормить его у меня так и не получается. Я еду домой, открытый городу, его отупляющей жаре и звукам. Где-то в пробке подвывает от бессилия машина скорой помощи, в припаркованной у супермаркета машине скулит изнывающий от жары пес. Я до скрипа сжимаю руль и ерзаю в кресле, пытаясь собрать последние силы, чтобы не сойти с ума раньше, чем закрою за собой дверь собственной квартиры. Детский плачь и бряцанье по асфальту магазинных тележек электрическим разрядом пробирает позвоночник до трусов, и я, не выдерживая, поднимаю стекла авто. Щелкает кондиционер, и звуки города сменяет его мерное гудение. Вспотевшую шею обдает холодом, и сдавливает горло. Я сглатываю снова и снова, пытаясь побороть это чувство. Я совершенно эмоционально истощен. Хочется напиться и спать. С этой мыслью я кое-как доползаю до дома, где изнуряющая уличная духота сменяется холодком домашнего кондиционера. Завтра у меня выходной. Я нахожу это достаточной причиной, чтобы прикончить начатую еще несколько дней назад бутылку Редженси. В пьяном забытьи я падаю на диван, устало откидываю голову на мягкую подушку и прикрываю ладонью глаза. Отличное завершение дня. Лучше и придумать сложно. Не хватает лишь завершающего аккорда. Я набираю своей подружке, лелея мечты о быстром перепихоне без обязательств, но отключаюсь до того, как успеваю нащелкать пальцами ее номер. К сожалению на коротком наборе у меня совсем другой человек.