Deutschland

      Как иронична бывает судьба: Ману помнит всех этих людей ещё детьми, сражающимися с войной и молодостью за собственную жизнь, а сейчас готовится избить кого-то из них до полусмерти.       Кастеты холодят пальцы привычной тяжестью грубого металла. Это — его первый трофей на позорной арене. Это — доказательство его падения и первое обвинение. Это — клыки и когти животного, что забыло имя Мануэль Нойер и делает то, что приказано свыше. Убивает.       Для чего он делает это? Зачем? Разум туманится яростью, вены в мощном теле поют, получив в кровь яд адреналина, отравившего зависимостью здорового некогда юношу, превратив его в чужими страданиями опьяненного хищника. Он часть потерянного поколения, как назвал их Ремарк. Тех, кто живым или мертвым остался на изрытыми взрывами полях, под палящими июньским солнцем покрытых липкими одеялами хлорного газа вместо тополиного пуха. Он из тех, кто выжил в уничтожающей войне хтонических чудовищ, из тех, кто ночами молится вместо бога — смерти.       Ману выходит на арену, залитую кровью и электрическим светом, оглушенный воем бешеной толпы, смятенный и захваченный ее озлобленной пустотой. Человек напротив него — широкоплечий парень, ниже его головы на две, с кривоватым приплюснутым носом и запачканной кровью мощной шеей, его возраста или старше. Ману помнит его — Бастиан, смешной парнишка, что жил на две улицы выше и давал им палкой по шее каждый раз, когда они с парнями залезали в сад фрау Швайнштайгер, где росли самые сладкие крупные яблоки.       Мануэль улыбается наискось, кривит пухлые по-детски губы, в кровавой хищной улыбке обнажая острые клыки. Сверкает яркими голубыми глазами, собственной яростью и агрессией веселя толпу. Бастиан разминается, напрягает мышцы, бугрящиеся на обнаженных бледных руках, хранит на лице суровую холодность.       Вот она — высшая раса сумасшедших мечтателей, ввергших их всех в пучину безумия. Вот она — нация победителей, грызущая друг другу глотки за пару несчастных марок. Вот они — идеальные солдаты великой страны, проливающие кровь на потеху богатеев, только бы принести домой пару краюх черного хлеба. Deutschland!       Ману бьёт первым, не сдерживая силы, раскраивает светлую кожу на скуластом лице Швайнштайгера, кровь брызжет на жёсткий камень дворовой мостовой, обагряет сбитые костяшки. Металл поет в его руках гимном первобытной отчаянной ярости, заставляет наносить удар за ударом. Mein Herz in Flammen… Will dich lieben und verdammen       Бастиан выбивает воздух из его груди точным ударом в солнечное сплетение, размашисто, но бестолково колотит огромными кулаками, куда придется — будущие синяки наливаются алым под глазами Нойера, на рёбрах и грудине. Ману задерживает дыхание, возвращая себе концентрацию, перед тем, как меткой подножкой сбить противника с ног. Deutschland!       Здесь нет правил, нет законов и границ, что остановили бы его вовремя, оставили в нем хотя бы те крохи человечности, что он пронес через войну, сберёг от пуль и гранат. Бастиан — чертов любимчик судьбы, деньгами и влиянием отца откупившийся от фронта, от того ада, что пережил Нойер. И Мануэль ногой проходится по его животу и плечам без жалости, без сомнения, мстит и ему, и тем, кто отправил самого Ману и его друзей в эту мясорубку. Тем, кто сейчас смотрит на него из круга за ареной. Dein Atem kalt So jung, und doch so alt — Ману… — Бастиан хрипит на земле, не способный встать, увернуться от жестоких злых ударов, и Нойер замирает на секунду, усомнившийся в том, что творит. Тот, кто сомневается, умирает первым.       Швайнштайгер бьёт его в голени, сбивая с ног, влезает сверху, мощным телом прижимая к камням, бьёт и бьёт, осыпает лицо градом тяжёлых ударов, не давая ему опомниться от падения. Deutschland!       Перед глазами Мануэля — низкое угольное небо, тяжёлое, мрачное. Белые встрёпанные волосы, выпачканные землистой серой грязью. Багряная густая кровь, стекающая с разбитой брови. Чернильный орёл химерой клокочет за его плечом, его острые перья ножами дробят кости, пуская его кровь бежать по жилам мостовых. Deutschland!       Нойер кричит загнанным в ловушку зверем, заглушает адский клёкот в своей голове, что отправлял на смерть его и его товарищей ещё какой-то год назад, кричит-кричит-кричит, пока кастеты на его кулаках вгрызаются в человеческую плоть, оставляя чудовищные раны. Ману изворачивается, сбросив Бастиана, нависает над ним оскалившейся окровавленной смертью и улыбается последний раз, плотоядной клыкастой гримасой отправляя собственное правосудие, и бьёт в голову.       Мануэль видит, как гаснет сознание в светлых глазах Швайншайгера, устремлённых к небу, как в пустых стёклах глаз тех несчастных, что гибли с разодранными грудинами на полях сражений, пока Нойер, сжимая ружьё, бежал в атаку, воздавая хриплым криком славу собственной изуродованной стране. Он сплёвывает вязкую слюну с отвратительным металлическим привкусом, поднимаясь на дрожащих ногах, смотрит озлобленно и высокомерно на тех тварей, что только что смеялись и верещали над их побоищем, и тянет окровавленную крепкую руку в сторону, тут же получая положенные деньги. Überheblich, überlegen…       Ману убил бы их всех с куда большей радостью, волком, а не цепным псом на потешной арене выгрызая их жалкие маленькие сердца и обливаясь кровью, убил бы, не стесняясь и не жалея. Он знает, кто из них потерян на самом деле, знает, кто заслуживает смерти, а кто жизни. Нойер не играет в Бога, выбирая на чашах весов душу или перо, но те, кто смотрят в шелках и мехах, как за гроши дерутся на собственных будущих могилах бедняки, развращённые не ими развязанной войной, не заслуживают жить. Übernehmen, übergebe…       Кто-то бежит, чтобы убрать мертвеца с арены — на сегодня развлечение закончено, но Мануэль рычит на них, запрещая подходить. Он закидывает безжизненную руку Бастиана на плечо, поднимая тело и уволакивая за собой в поглощённые вязкой глухой тьмой подворотни, где разминаются перед боем. Люди кричат ему в след, глумятся, вопрошая иронично, на кой-чёрт сдался ему свежий труп, если за выигранные деньги можно позволить себе и живую девчонку и кусок нормального мяса. Нойер только хрипит в ответ, не рассчитывая и не желая их понимания: — Похоронить по-человечески!       Ману скидывает его на крыльцо ближайшего заброшенного дома, когда уверяется, что за ними никто не следует. Он знает, что последний удар был не смертельным, не мог быть таковым. Но те идиоты никогда не подошли бы ближе, чтобы проверить пульс, пока Мануэль разъярённым адским псом стоял между ними, а Бастиан на вид не дышал.       Нойер прикладывает два пальца к шее Швайнштайгера, прикрывает глаза, пытаясь за грохотом собственного сердца считать слабое биение чужого. Eins zwei drei…       Если переживёт сегодняшнюю ночь — жить будет, и Ману почти облегчённо выдыхает. Басти — грёбаный безмозглый идиот, раз думал, что выиграть здесь — лёгкие деньги. Кретин избалованный. Мануэль вновь сплёвывает кровь, злясь не то на Бастиана, не то на себя, что не смог уберечь старого хорошего знакомого от этой херни. Он мог поддаться ему, мог упасть и притвориться, но Швайнштайгер не знал местных законов, а Ману знал — и пулю в лоб за симуляцию получать не стремился. — Ты не убил его. Überraschen, überfallen…       Томас появляется бесшумно буквально из воздуха, но Нойер всё ещё живёт войной, она всё ещё в его голове, заставляя следить за каждой тенью, ждать смерти от каждого шороха, а потому даже не вздрагивает, исподлобья следя за подкрадывающимся Мюллером.       Томас такой, каким Ману его помнит ещё с довоенных времён, — тонкий, ловкий, жилистый, со светлыми серо-зелёными глазами и кое-как лежащими мягкими пшеничными волосами. Томас такой же по-лисьи хитрый, какой-то лёгкий и солнечный, улыбчивый даже сейчас. Он протягивает Мануэлю мокрую тряпку, кивая на все его раны на лице. — А зачем мне это? Он дурак, конечно, что припёрся сюда, но человек не плохой, — Нойер хмыкает и пожимает широкими влажными плечами, что уже сковывает ночным холодом, шипит тихо, прижимая ткань ко лбу, — в отличии от всех тех, кто на нас пялился. — Но это бои насмерть, — резонно замечает Томас, пристально наблюдая за мимикой Мануэля и даже не скрывая этого, — и ты должен был его убить. — Должен не должен, тебе-то какая разница? Пойдёшь этим грёбаным буржуям пожалуешься, чтобы их цепные псы меня тут же в подворотне и уработали? — раздражённо отзывается Ману, вскидывая яркие голубые глаза, в которые Том, ничуть не стесняясь, тут же безбожно уставляется, сбивая спесь с Нойера и заставляя его чуть покраснеть. — Нет, — Мюллер беспечно пожимает плечами и, забрав тряпку, заменяет её в руках Мануэля забытой курткой. — Пришёл сказать, что на улице он замёрзнет насмерть, и вся твоя благородная жертва полетит ко всем чертям, — Томас смотрит, как одевается Нойер, оглаживая взглядом бугрящиеся мышцы. — Прежде, чем ты спросишь, что я предлагаю — сзади тебя дом, в котором я сейчас живу, и если ты немного подвинешь ваши тушки, я смогу нас пустить. — Я думал… Думал, что тут давно никто не живёт. После войны он казался таким… мёртвым? –Ману чувствует что-то сродни вины и стыду, когда лёгкая улыбка на лице Томаса, дрогнув, леденеет, а пальцы с ключом, потянувшиеся к замку, никак не могу попасть в скважину. — Прости… — Не извиняйся, Ману, — Мюллер, украдкой судорожно вздохнув, отпирает дверь, пропуская Нойера, волочившего на плечах бессознательного Бастиана. — У меня никогда не было ни сил, ни желания, ни умения поддерживать дом в должном состоянии, а Луиза… Ну, эм, моя непутёвая сестрёнка, скажем так… Не может больше. Вот и запустился он совсем. Бросай Басти на диван, сейчас найду одеяло и затопим камин. Кажется, старый шкаф я ещё не весь сжёг. Располагайся, где удобнее, хотя, хах, мебели тут не так много, я ведь… — Томас болтает, кажется, бесконечно много, балаболит быстро языком, не давая вставить и слова в своей бестолковой речи, сбивая Мануэля с толку, но не притупляя внимания — он замечает сразу, как пытается скрыть за всем этим трёпом схватившую сердце боль. — Стоп, Томми, притормози, — Нойер ловит его за плечо цепкими сильными пальцами, обхватывая крепкую тонкую руку целиком, и вынуждает посмотреть себе в глаза, нависая сверху угрожающей тенью. — Почему ты вообще это делаешь?       Томас долго смотрит вначале под ноги, затем куда-то вбок, а потом вдруг поднимает злые влажные глаза на Ману, едва не заставляя его отшатнуться, но тут же вцепляясь своими ладонями в него в ответ. Мануэль будто видит его впервые — такого Томаса Мюллера он точно видит впервые. От того живого яркого юноши, в которого Нойер тайком был влюблён в довоенное мирное время, остаётся только бледная слабая тень — измученная, израненная, искалеченная. Озлобленная метаниями и непониманием, одинокий сирота, лишившийся всей семьи и любимой старшей сестры разом, ищущий ответы, но находящий только несправедливость. Он такой же — мальчик из потерянного поколения, чьи долгие годы жизни за несколько несчастных лет изувечила война. — Я был там, Ману, — зло шепчет, всхлипнув, Томас, — также, как и ты. Мне же восемнадцати даже не было, когда на фронт отправили. Соврал, сказал, что не дорос просто, а документы потеряны давно, чтобы за Луизой воевать пойти. Она же дура, не подумала тогда, что я с тёткой, которую первый раз вижу, жить не стану, за ней на войну побегу! Ты знаешь, сколько там таких, как я было? Мелких идиотов, которым винтовки в руки всучили? Которым потом руки и ноги французы отрывали, а ночью приползали в лагерь и издевались, пока не помрут? — Знаю, — Ману отвечает механически, глядя куда-то за Мюллера, вспоминая всех этих, как он сказал, мелких идиотов… Всех тех, которых он пытался спасти, пока они, хрипя, не умирали на его руках. — Естественно, ты знаешь, — Мюллер горько смеётся, прижавшись вдруг ближе к нему и шепчет отчаянно-быстро. — Я пропал без вести в мясорубке под Верденом, похоронку на Луизу прислали через месяц, как нашёлся. Думал, лучше бы там и остался, сам смерти искал, один хрен снайпер, знай лежи да стреляй — а я под пули рвался, думал, умру хоть, мучиться не буду, всё равно возвращаться некуда, а у жизни, сука, свои планы были. — У нас в отряде был парнишка, что повесился после похоронки в сарае, не выдержал… — Нойер борется сам с собой, колеблется, не зная, что сделать, но в результате обнимает нерешительно Томаса, как они делали иногда в детстве, на радостях от забитого метко мяча или в очередной раз удачно сперев из сада по соседству горсть яблок. Мюллер отвечает охотно, вцепляясь пальцами в пояс штанов, вздрагивает и продолжает глухо. — Я нашёл тебя примерно неделю назад, думал долго — ты или нет, не узнавал сначала. А потом узнал, что ты в этих боях сражаешься, — Том поднимает взгляд, ухмыляется наискось, и Ману вдруг замечает, как его очаровательные ямочки на щеках прячутся среди избороздивших лицо не по возрасту глубоких морщин. — Сначала, честно, пристрелить тебя хотел, просто злость на такая взяла на эту несправедливость, что я с войны пришёл, а… — А я тут на всём готовом в тылу сижу и с жиру бешусь? — Мануэль кивает, с трудом заставив одеревеневшее тело шевелиться, вдруг понимая, как они, на самом деле, похожи. Несчастные заблудшие души… — Ага… Я хотел… Я же на Басти за это же обозлился, поэтому и бил так… — Я видел, — хмыкает Том. — Потому сейчас и помогаю. По глазам видел, что ты такой же, как я. По тому, как двигался, как бил, увидел, что не просто так, как в дворовых драках, дерёшься, что всё то же дерьмо прошёл… Те же вопросы задаёшь…       Томас широко улыбается, на контрасте с собственными словами, и подаётся вверх, вдруг целуя Мануэля в губы и стискивая пальцами по-армейски короткие волосы на затылке. Ману шокировано замирает каменной глыбой, не зная, то ли оттолкнуть Тома, то ли прижать к себе и вспомнить, наконец, что когда-то он жил чем-то большим, чем бесконечными сражениями. Мюллер уже отстраняется, когда Нойер тянется к нему в ответ, обнимая крепче, пачкая через неплотную драную ткань тонкое тело грязью и кровью, целует крепко и жадно, в нём вдруг находя силы и желание быть чем-то большим, чем пушечным мясом в чужих войнах. — Томми… — Ману тихо отчаянно стонет в его рот, широкой ладонью обнимая лицо Томаса, кончиками пальцев касаясь вьющихся на висках мягких волос. — У меня есть для тебя одно предложение, Ману, — Том коротко целует его ещё раз, оцарапав острыми зубами пухлую нижнюю губу, и, оттолкнувшись, всё же уходит в спальню за одеялом, тихо напевая искушающе-хитро, вновь напоминая того обаятельного лиса из прошлого:

Deutschland, Deutschland über allen.