Точка опоры

Гравитация впервые предает Шаня в тот день, когда мама крепко прижимает его к себе, не давая обернуться. Когда рвано-ласковыми движениями гладит по волосам, по плечам, и шепчет срывающимся, полным слез и силы голосом… Я держу тебя, милый. И… Не оборачивайся, милый. И… Ты будешь в порядке, милый. Однажды. Ты будешь в порядке. Я обещаю. Обещаю. Обещаю… Шань теряет отца – и вместе с ним теряет свою точку опоры, теряет свой маяк и якорь, теряет того, кто умел подхватывать прежде, чем он упадет. Теряет – и падает-падает-падает, когда земля выскальзывает из-под ног, оставляя один на один со страшной, бездонной пропастью. Но если закрыть глаза – можно представить себе, что это никакая не пропасть. Что это – всего лишь сон. А сны, даже самые ужасные ночные кошмары всегда заканчиваются хорошо. Потому что рано или поздно удается проснуться. Так что Шань цепляется за маму, цепляется за ее руки, и шею, и почему-то влажную кофту – нет, она влажная не из-за его слез, нет-нет-нет, он не плачет, он сильный, он будет сильным, – и крепко-крепко зажмуривает глаза, до бледных пятен и точек перед глазами. Возможно, если сильно захотеть, если очень хорошо представить себе, что все это – просто сон, то получится проснуться. Проснуться. Проснуться… Он не просыпается. И как бы крепко мама ни прижимала его к себе, сколько бы ни умоляла его не оглядываться – в памяти вечным клеймом отпечатывается то, как блестели на солнце браслеты наручников, опоясывающие запястья отца. Блестели почти так же, как влажные дорожки на щеках мамы, пока она все продолжала шептать и шептать на ухо Шаню одни и те же слова. Будто заклинание, которое точно подействует, если повторить его тысячу тысяч раз. Ты будешь в порядке, в порядке, в порядке… В тот день мама впервые ему солгала. С того дня Шань тратит дни, и недели, и годы на то, чтобы найти новую точку опоры, чтобы опять научиться твердо стоять на земле, чтобы перестать каждую ебучую секунду своей ебучей жизни соскальзывать в ебучую невесомость, где не за что ухватиться. И ему это удается. Он думает, что удается. Гнев и ярость, боль и сбитые костяшки, ноющие после драк ребра – новая точка опоры отдает ржавым привкусом крови. Стоит Шаню почувствовать, как земля в очередной раз уебывает у него из-под ног – и он находит, кому бы врезать по роже. Это очень удобно. Удобнее, чем цепляться за что-то настолько непрочное, ненадежное, как привязанность, которая так просто, одним точечным ударом может разбить весь гребаный мир на черно-белый мозаичный монохром, белые фрагменты которого кто-то всегда нагло пиздит. У Шаня диагноз – проебанность жизни по всем фронтам, и виноват в этом только он сам. Но его точка опоры работает – значит, нормально. Все нормально. Терпимо. Хуево – но терпимо. Хотя маме он скажет – хорошо. Потому что она – концентрат светлого в этой гребаной жизни. Потому что в его маркированном шрамами, сочащемся гнилью и грязью сердце все еще остается место для тепла к ней. Но он не может, просто не может опираться на нее – потому что сам должен быть опорой для нее. Ты будешь в порядке, в порядке, в порядке… Не буду, мам. Прости. Но тебе об этом совру, как и ты мне когда-то. Шань ступает вперед – и следы у него осенне-багряные, налитые сочными гематомами. Шань ступает вперед – и раскрашивается оттенками мудачества и ублюдочности, разбивает кулаки, разбивается сам, но ничего страшного, все хуево в пределах терпимого, он же давно уже разбитый, неправильный, тут только собрать осколки в кулак и ебашить себе дальше. Шань ступает вперед – и оказывается в собственной ванной, шаря трясущимися, перепачканными кровью и грязью руками по шкафчикам в поисках антисептика. Только бы успеть, пока мама не вернулась со смены – переживать будет, вопросы задавать, и хуй найдешь на эти вопросы такие ответы, которые не приведут ее к сердечному приступу. Шань ступает вперед – и прямиком в темный переулок, к сбитому, хрипящему дыханию, вырывающемуся из собственной глотки, к Шэ Ли с его змеиной улыбкой, из-за которой кажется, что еще секунда – раздастся шипение, а между белоснежных зубов покажется раздвоенный язык и капающий с него яд. И Шань не знает, зачем заступается за глупого пацана, который спиздил деньги у Шэ Ли и решил, что это сойдет ему с рук. Не знает – просто он вдруг чувствует дурноту, омерзение, просто ему вдруг становится тошно при одной только мысли о том, что с этим пацаном сделают, и он не может оставаться в стороне, просто не может. Думает – отец бы тоже в стороне не остался. И, наверное, если бы у него были мозги – тут же пожалел бы о том, что не смолчал, что заступился, подставился. Да только как-то не жалеется. Казалось бы, в наказание за длинный язык и за паранойю Шэ Ли – всего лишь один маленький прокол в ухе сраной канцелярской кнопкой, и крови на самом-то деле почти нет, и даже почти не больно, почти, почти, так что это не страшно, не страшно, не страшно – совсем, сука, не страшно, с Шанем случилось и похуже. Вот только на деле – и кровь, и больно, и страшно, и хер знает, где эта кнопка валялась, прежде чем оказаться в его ухе, и сердце ебашит в грудине на запредельной скорости, и кажется, что даже коленки на подламывающихся ногах гнутся сейчас в обе стороны – как у перепуганного кузнечика. Но это все еще терпимо. Уже где-то на критичной точке, но – терпимо. А, придя домой, Шань смазано здоровается с мамой и старательно прячет голову в капюшоне, чтобы ничего не заметила – жалеет, что нельзя спрятаться в капюшоне самому, полностью, с ногами-руками и этим своим маркированным шрамами сердцем. Найти там личную ебучую Нарнию. Не будет тебе Нарнии, наивный уебок. Ты, кажется, у жизни уже стал любимой игрушкой. Ее коленные чашечки так идеально стыкуются с твоими ребрами. И Шань идет в ванную. Шань запирается – на замок. Запирается – внутрь себя. Забивается в самый дальний угол, ощущая, как по темечку бьет струей холодной воды, как саднят проколотые уши – и слез у него не находится. Чувств у него не находится. Только дрожь, и пустота, и колючий ком в горле. Шэ Ли не может его сломать – он может только поковыряться в уже имеющихся осколках. Если в Шане и осталось что-то целое, что-то, позволяющее ему вставать по утрам – этот ублюдок не сможет туда добраться. Никто не сможет. Потому что не может сам Шань. Потому что сам Шань не уверен, что это целое – оно есть. А общение с благодарным пацаном, за которого заступился, на долгое время становится самым близким к пониманию дружбы из всего, что у него когда-либо было. Такой себе, крайне ебанинской дружбы, конечно, больше смахивающей на бартер, но другой он все равно не заслуживает. Так что – все нормально. Терпимо. Хуево – но терпимо. Потом проходит год, и второй, и ему как-то удается дожить – досуществовать – до момента, когда в его жизни появляется Хэ-гребаный-Тянь. Хэ-гребаный-Тянь с оскаленной, сухой злобой, которая выгравирована в зубастой улыбке, в каждом отточенном, плавном движении, в этом выжжено-сером взгляде, отливающем крепостью стали. Хэ-гребаный-Тянь, которому не нужно повышать голос для того, чтобы его слушали и слушались, каждое слово которого забирается под кожу шипами, вцепляется зубьями в жилы и раздирает плоть в кровавые лоскуты, если артачиться, щериться, если пытаться сопротивляться. Хэ-гребаный-Тянь, который – концентрат силы, и эту силу чуешь нутром, чуешь ее на расстоянии в футы, и мили, и сраные световые годы. Эта сила подминает под себя. Подавляет. Дробит в пыль и пепел. А Хэ Тяню для того, чтобы сломать, зачастую не нужно шевелить даже своим мажорским мизинцем. И в тот день, когда Хэ Тянь впервые въебывает ему кулаком по почкам – Шаню кажется, что на деле он проталкивает этот кулак в глотку и выдирает гребаную трахею с корнем. Но это все еще терпимо. Терпимо. Терпимо. Он ненавидит проигрывать – но он проигрывать привык. И Шань поднимается с колен. Шань отхаркивает кровь и жалкие ошметки самого себя. Шань ступает вперед. Это знакомо. Привычно. Но страх, который стекал с него вместе с водой в душе, когда дело касалось показных выебонов Шэ Ли – этот страх впервые впаивается в кости и остается, селится где-то по соседству с многочисленными осколками. Поначалу он – совсем крохотный, почти неощутимый, но он растет, и растет, и растет с каждым новым столкновением, с каждым новым ударом, который не удается парировать. Потому что дело здесь не в физической силе, не в физической боли, которую давно научился терпеть, которая даже стала частью личной опоры – дело в том, что Хэ Тянь забирается в его внутренности все дальше. И дальше. И дальше. Еще немного – отыщет то, что не мог до сих пор отыскать сам Шань. Доломает то, что не мог доломать до него никто из тех, кто копошился в его осколках. Не смог доломать Шэ Ли. И это страшно. Это так пиздецки страшно. Хэ Тянь не только снаружи – он забирается в голову и не оставляет в покое, его неебически много, его не выдрать из себя ничем. И Шань думает, что Хэ Тянь станет его концом – потому что от Хэ Тяня не сбежать. Хэ Тянь не даст от себя сбежать, достанет же, сука, и с того света. Но понимает Шань, как сильно был прав – и как пиздецки ошибался, когда проходит несколько дней, на которые Хэ Тянь пропадает, не дает о себе знать сутками – и вот он появляется на пороге его дома, такой уставший, заебанный, с мрачными тенями, въевшимися в кожу под глазами. И это пиздец, потому что первая мысль не «пошел нахуй!», а – «он в порядке?». Потому что знакомый страх ярко вспыхивает под ребрами – и это страх не за себя. Потому что Хэ Тянь делает шаг, и второй, и опускает ему голову на плечо – а Шань не просто не отшатывается и не отталкивает. Шаню приходится бороться с собой. Приходится сжать в кулаке ткань собственной штанины, чтобы не позволить руке двинуться вперед и… что? Поддержать? Не дать упасть? Обхватить за плечо? Прижать к себе? Блядь. Блядь. Блядь. Хэ Тянь станет его финальным аккордом. Его ураганом, который унесет не в страну Оз – а в личный ад. Хэ Тянь доломает его – но совсем не так, как Шань думал, потому что с их первой встречи изменилось так много, так пиздецки, так пугающе много, но он пытался не замечать, игнорировать, слать все внешнее, и внутренне, и глубинное нахуй опять, и снова, и еще раз, пока в конце концов его не ткнуло носом в реальность насильно. Потому что коленные чашечки у жизни, как известно, идеально стыкуются с его сраными ребрами. Гравитация второй раз в жизни предает Шаня в тот день, пока они стоят там, в коридоре, пока Хэ Тянь упирается лбом ему в плечо и горячо дышит в ключицу, пока весь гребаный мир Шаня переворачивается к чертям – и хотя он все еще пытается это игнорировать, пытается, и будет пытаться еще дни, и недели, и, может быть, месяцы – насколько его хватит, столько и будет, – диагноз поставлен. Приговор подписан. Вы больны, пациент Мо Гуань Шань. И у болезни вашей есть вполне конкретное имя. А когда спустя неделю-другую они сидят на школьном дворе, и Хэ Тянь спрашивает, откуда у Шаня проколы в ушах – Шань думает о том, что он никогда и никому об этом не рассказывал. Никогда и никому. Он как-то вообще не привык о себе трепаться. Но уже в следующую секунду будто со стороны слышит, как кто-то его голосом произносит всего одно имя. Имя того, кто изрядно покопался в его личных осколках – но добраться до того, что можно было бы сломать, так и не смог. Этого хватает, чтобы вывернуть внутренности наизнанку, рваной плотью наружу. И, может быть, Шань думает о том, что Хэ Тянь мудак, когда тот реагирует полубезумным взглядом, реагирует хваткой на горле, реагирует почти-приказом надеть те серьги, которые он когда-то подарил. И, может быть, Шаню хочется придурку врезать за такое дерьмо. И, может быть, в следующую секунду он сбегает от всего этого. Просто сбегает. Пока он стоит у умывальников, пока плещет в лицо ледяной водой, пока проваливается в воспоминания о том дне, о Шэ Ли, о всем дерьме, что их связывает, теребя проколотую тогда мочку уха – Шань думает о том, что сил и дальше игнорировать, врать себе, делать вид, что нихрена не понимает, попросту больше нет. Так что, может быть – только может быть, – Шань все-таки понимает, что Хэ Тянь не очень-то умеет заботиться, а вот это дерьмо, которое он только что выдал – всего лишь его разновидность заботы. Его умение эту заботу проявлять. И чуть позже, когда Шань наконец решается вернуться и заглядывает в серые глаза, которые после его побега из полубезумных остыли до пустых и выжженных, он начинает говорить издалека – о том, что подаренные Хэ Тянем серьги слишком заметные, что учителя их наверняка увидят, что он не может носить их в школе. Но краем глаза замечает, как с каждым сказанным словом взгляд Хэ Тяня все тускнет-тускнеет-тускнеет, и этот факт почему-то отзывается неприятным, стягивающим ощущением в солнышке – и Шань наконец душит хотя бы часть страхов и сомнений, заставляя себя произнести: – Поэтому, Хэ Тянь… – поворачивает к нему голову, заглядывает в его лицо – прямо, твердо, без сомнений, даже если сердце гулко бьется на месте кадыка. – Подари мне лучше простые черные гвоздики, – и оказывается вознагражден тем, что сталь и пустота в знакомых серых глазах разбавляются чем-то куда более мягким, близким. Чем-то, что так и тянет назвать родным. Сомнительная награда, хули. Вот только Шаню ее с лихвой хватает. И если именно в этот момент, именно глядя в эти гребаные глаза Хэ-гребаного-Тяня, он понимает, что впервые с того случая в коридоре – а может, и впервые с того дня, который выклеймил в его памяти блеск наручников, – чувствует твердую почву под ногами, то это не так уж и важно. Шань всего лишь нашел новую точку опоры. Не так уж и важно. Возможно, однажды я скажу тебе, что все хорошо, мам. И не совру.