Jam Jam

iday - love

Чонгук пустым взглядом осматривает пролетающие мимо машины, в наушниках на большой громкости играет Айю, и думает, что хорошо, что Юнги сейчас его не видит. Он уже сам себе начинает казаться жалким. Это такое лицемерие. В книгах так много рассказано о любви, о том, что это потрясающее чувство, ради которого стоит жить, что оно окрыляет, заставляет ощутить счастье, но нигде не написано ни одного гребаного слова о том, как же это страшно. О том, как на самом деле тяжело научиться доверять, по-настоящему, а не на словах, о том, как больно смотреть, когда самый важный тебе человек возвращается около полуночи, обессилено опускаясь на кровать после очередной ночной смены. О том, как до дрожи в коленках, до жуткой боли в груди страшно, когда ты, устав терпеть чужое безразличное отношение к самому себе, срываешься, просишь быть хоть немного более эгоистичным, просишь не мучить себя так сильно, говоришь, что у вас достаточно денег, что вместе вы справитесь, не понимаешь, почему тебе приходится умолять его быть чуточку внимательнее к своему здоровью, потому что видишь в каком состоянии он возвращается домой. А он просто смотрит тебе в глаза; у него темные впадины под ресницами и воспаленные покрасневшие глаза от недосыпания, темная радужка, светлеющая к зрачку. Он говорит: «Все в порядке, Чонгук», разворачивается и уходит в свою комнату. А ты стоишь, как дурак, не понимая, что тебе с этим всем делать, глотаешь горькую обиду и впервые за несколько недель уходишь спать в свою кровать. А потом, проворочавшись до утра, потому что слишком привык засыпать, чувствуя его тепло рядом, подскакиваешь в семь утра от звука закрывшегося дверного замка. Небо на закате затягивает серыми тучами, в воздухе ощутимо пахнет грозой. Чонгук вдыхает душный загазованный воздух и входит в забитый автобус, не замечая столпившихся вокруг людей, возвращающихся с работы или учебы, нервных и сильно уставших. В окнах проплывающих мимо домов загорается свет, маленькие микро вселенные, миллиарды людей в крошечных светящихся рамках. Чонгук вспоминает, что Юнги сейчас должен быть на работе, на очередной ночной смене. Вспоминает его пальцы, протирающие блестящие стаканы с поразительной быстротой, загрубевшие, после работы, то, как они сжимали его бедра, то, как от этого всегда накрывало, оставляя горячие следы на коже. Сейчас от этого болит где-то под ребрами, потому что Чонгук все ещё не понимает, как кто-то вроде Юнги мог бы быть с ним. Чонгук знает всю эту хрень про психологию и то, что эти его гребанные тараканы в голове, просто отголоски не совсем счастливого прошлого, но он все равно еле сдерживает себя от того, чтобы не заглянуть в телефон Юнги, когда тот пикает очередным уведомлением. Потому что все люди рано или поздно уходят, так бывает. Он просто слишком хорошо это усвоил. Потому что подсознание, слишком опасная штука, на нем отражается каждая тревожная мысль, каждое воспоминание, которое он никак не может выбросить. Он смотрит в белый потолок, не в силах уснуть, все ещё слыша щелчок входного замка, а в голове всплывают глаза матери, полные слез и отвращения, её голос, срывающийся на крик. «Почему ты просто не можешь быть нормальным?» Правда, почему, Чонгук? Почему ты позволяешь своим тараканам в голове оттолкнуть единственного человека, кому ты на самом деле небезразличен? Почему даешь свободу мыслям, которые не имеют под собой никакой почвы? Отросшие ногти на руках с силой впиваются в кожу, оставляя красные полумесяцы. Чонгук прислоняется лбом к холодному поручню, в спину толкает выползающая из автобуса толпа, в горле стоит противный комок. Выкашлять бы его к чертям вместе со своим сердцем. По стеклу стекают первые капли дождя, где-то на горизонте тучи заплывают за крыши домов, а тонкий луч, едва пробившийся сквозь их плотное покрывало, золотит края темно-серых облаков, скрываясь вечерней дымке, окутавшей город. Автобус потряхивает в разные стороны, уставший водитель гонит изо всей силы, пытаясь завершить поездку побыстрее, поэтому едва не наступивший в лужу на остановке Чонгук приезжает значительно раньше, чем планировал. Разошедшийся дождь гонит людей, в спешке выскакивающих из автобуса и скрывающихся в темноте улиц. Чонгук вытаскивает наушники, убирая их в карман рюкзака, зачесывает тут же намокшие пряди волос назад, вдыхает влажный прохладный воздух. Чувствует, как капли дождя падают на футболку, оставляя мокрые пятна. В голове полное опустошение, в груди до сих пор болит нестерпимо. Он медленно идет в сторону дома, не смотря по сторонам. Возвращаться в пустую квартиру не хочется. Не хочется снова с тяжелым сердцем ждать его возвращения, накручивая себя снова и снова. Не хочется заглядывать в холодильник, обнаруживая там старую бутылку колы и недоеденный бургер, потому что Юнги, всегда контролирующий, чтобы в их холодильнике были только полезные продукты, перестал вообще его открывать. Чонгук тяжело поднимается по лестнице, чувствуя, насколько сильно он успел промокнуть, пока шел до подъезда. С мокрых волос капает на кроссовки, когда он наклоняется, чтобы их развязать, внезапно ощущая, как в голове ударяет мыслью, что рядом стоит обувь Юнги. Сердце тут же заходится. До него не сразу доходит запах выпечки, доносящийся с кухни. Он отшвыривает кроссовки в сторону, проходя внутрь. То, что он видит, заставляет влагу в глазах, скопившись, стечь на щеки, а тяжесть в груди обрушиться горячим огнем где-то в сердце. Потому что Юнги в кухонном фартуке стоит на кухне, и его руки по локоть в муке, а из духовки рядом пахнет просто потрясающе. Потому что он смотрит на него удивленно и так по-родному, что Чонгуку враз становится стыдно за своё вчерашнее поведение и мысли. Он говорит этим своим хриплым голосом, от которого у Чонгука всегда позорно подгибались коленки, и в нем отчетливо слышится смущение, такое непривычное для Юнги: — Прости, не думал, что ты вернешься так рано, — он мнет залепленными тестом пальцами край фартука, и это просто разрыв шаблона. Это стирает всё: все его переживания, все тяжелые мысли, потому что Юнги вдруг продолжает, — я хотел сделать сюрприз… И эти слова каленым железом поливают внутренности, Чонгук ненавидит себя за сомнения, за то, что снова и снова накручивал себя, за то, что Юнги несмотря ни на что помнил о его дне рождения. А потом он замечает в каком состоянии Чонгук, замечает его влажные следы, которые он оставляет, когда подходит ближе, замечает прилипшую к горячему телу влажную футболку. Хмурится, говорит: — Ты чего такой мокрый? Ну-ка… — а потом замолкает, заглушенный жарким поцелуем. У губ Чонгука привкус соли и отчаяния, он сминает его губы, кусает больно. Сейчас Юнги тоже чувствует себя беспомощно, но в этот раз он дрожит не от страха, а из-за того как Чонгук смотрит. Его руки мокрые и горячие, и сам он весь, словно пылает, задыхается. Его влажные волосы падают на лоб, он тяжело дышит ему прямо в губы. В груди тупо болит, свербит, где-то под ребрами, потому что Юнги вспоминает, что их последний разговор был не из самых приятных, и он должен объясниться. Следы от муки на Чонгуковой шее смотрятся иррационально правильно, так же как его руки на талии Юнги, когда тот смотрит прямо ему в глаза и говорит: — Мне дали отпуск наконец-то, — он улыбается ему прямо в губы, шепчет едва слышно, уверенный, что Чонгук его поймет, — целая неделя. Жаль, что ради этого мне пришлось выходить несколько ночных смен подряд. Его слова бьют в голову, больно почти нестерпимо, что Чонгуку приходится на секунду прикрыть глаза, чтобы не разреветься. Юнги невесомо касается его щеки, ведет пальцами по линии челюсти, давая ему время прийти в себя, и чертовски жалеет, что не сказал раньше, что заставлял его переживать. Сюрприз хотел устроить, идиот. Видел же, что ему тяжело. — Прости меня… Звучит почти отчаянно. Юнги уже собирается отстраниться, уверенный, что Чонгук не обрадуется такому его подарку, но тот вдруг приоткрывает глаза. Они влажные, покрасневшие, такие до боли искренние. Обнаженные вывернутыми наизнанку эмоциями, сдерживаемыми чувствами, мыслями, переживаниями. И все вдруг становится таким простым и понятным, словно не было до этого холодной комнаты, лишенной его запаха, тяжелых ночных смен, бесконечной гонки с работы и обратно, перекусов, чем попало, грязных бокалов, которые нужно протирать, пьяных клиентов и ругани по ночам с менеджером, который никак не хотел давать отпуск. А потом Чонгук ловит его пальцы на своей щеке и говорит: — Я люблю тебя. И это единственное, что имеет значение, кроме разве что эхом прозвучавшего такого же от Юнги. За окном громыхает, дождь бьется в стекла раненой птицей, а в их квартире запах выпечки, готовящейся в духовке, перемешивается с холодом улиц и влажностью, пришедшей вместе с Чонгуком. Юнги дышит им, словно он и есть самое родное на этом свете. Словно и не было всех этих ночей за стойкой, бесконечно сменяющихся дней на работе, когда о сне можно было только мечтать. Словно все, что помогало ему не свихнуться все это время — желание увидеть его улыбку, показать, что есть тот, кто всегда, несмотря ни на что будет помнить, когда у него день рождения. У Юнги взлохмаченные волосы и все ещё не сошедшие синяки под глазами, искусанные Чонгуком губы и сам он весь такой уютный и домашний, что от этого в груди становится бесконечно тепло. Чонгук знает его, пожалуй, лучше, чем тот думает. Когда Юнги уставший, замученный тяжелой работой, изгрызенный внутренними переживаниями, он удивительно мягкий. Иррационально умиротворенный. Даже не огрызается, что Чонгук пришёл весь мокрый, очевидно, снова забыв дома зонт. Он тянется испачканными руками к его щеке, стирая влагу со щёк. Чонгук представляет, как он сейчас скажет что-то по типу: «Испортил мне сюрприз, придурок». Но Юнги вдруг хмурится и говорит совсем другое: — Ты опять зонт забыл? Давай в ванну, быстро. Черт возьми, где твои мозги, а? И Чонгук думает, что зря переживал. Улыбается пронзительно искренне, шепчет «спасибо» и ловит прилетевшее в него кухонное полотенце.