Jam Jam

Со сдавленного «Чонгук…» гулким голосом прозвучавшим с той стороны двери прошло около получаса. Сейчас по ту сторону слышится лишь плотная густая тишина. Он прислоняется лбом к холодной поверхности дерева и до сих пор отчаянно пытается привести дыхание в норму. В груди стучит слишком сильно, гулко бьется о ребра, Чонгук думает, что эту чертову аритмию будет слышно даже за толстой дверью, закрытой на несколько оборотов болтающимся в замочной скважине ключом. Под футболкой все ещё горят следы от его прикосновений, а о опухшей прикушенной губе Чонгук старается даже не думать. Его все ещё слегка потряхивает. Он, наверное, и в самом деле реагирует, как ребенок. Постепенно накрывает осознанием, словно мозг включается только сейчас, подбрасывает картинки из прошлого. Такой отчетливый хруст костей, невозможно забыть, если хоть раз слышал, особенно, если кости ломают тебе. Наверное, так и начинаются панические атаки. Чонгук просто хватает ртом воздух, стискивает футболку на груди заледеневшими пальцами и не чувствует ничего, кроме страха, рывками возвращающего его прошлое, в то состояние, когда он вдруг понял, что остался совсем один. Вдох-выдох. Постепенно, впуская в легкие кислород, прислонившись щекой к прохладной дверной ручке. Если научиться правильно дышать, когда-нибудь это должно отпустить. Один врач научил его этому. Говорят, многие космонавты используют его прежде, чем выйти в открытый космос, столкнувшись с огромными перепадами температур, вглядываясь в простирающуюся до самого горизонта бесконечность. Чонгук не знает, сколько сидит вот так, загоняя в легкие кислород и вслушиваясь в постепенно приходящие в норму удары сердца. Вокруг все такая же тишина, а сквозь шторы в комнату падают теплые лучи предзакатного солнца, окрашивая все в нежно-персиковый цвет. Он трогает открывшуюся трещинку на губе кончиком языка, чувствует как на нем остается тонкий привкус мятной пасты и думает, к черту. Просто к черту все это. Легкая серая мастерка находится почти сразу, а черные джинсы с прорезями на коленях валяются там же, куда он кинул их вчера поздно ночью, вернувшись из бара, — на завешанном вещами стуле. Чонгук натягивает их впопыхах, стараясь не вспоминать, не думать вообще. Телефон летит в карман, звякнувшие металлом ключи, когда он выдергивает их из замочной скважины, — туда же. Дверь хлопает слишком сильно для человека, который просто вышел прогуляться, но Чонгуку всё равно. Ему просто нужно проветриться. Нужно выкинуть всю эту чушь из головы. Ветер ерошит волосы, забирается холодной змейкой под тонкую ткань футболки, Чонгук сует руки в карманы и жмурится. Солнце и впрямь садится, уплывая куда-то за крышу виднеющейся вдалеке многоэтажки. Он не знает, сколько так просидел у двери, пытаясь собрать себя по частям, но мигнувший экран телефона показывает около шести и тут же загорается входящим сообщением от Юнги. Чонгук чуть не роняет его из онемевших пальцев, а потом с силой сжимает кнопку выключения, едва не продавливая её до конца. Экран гаснет, но это от чего-то совсем не успокаивает. В груди поднимается глухое раздражение. Он снова ведет себя, как ребенок. Снова решает вдруг, что он может быть кому-то нужным, что ему позволено привязываться, что кто-то может… заботиться о нем? Ерунда. Юнги взрослый, умный, красивый. Чонгук сам видел, как не раз в баре к нему подсаживались девушки и откровенно флиртовали. У него пронзительный взгляд с легким прищуром, на который поведется любая. Зачем он ему? Не умеющий решить даже свои собственные проблемы и разобраться со своими чувствами. Чонгук стискивает пальцы в кулак и сворачивает во дворы. Представляет, как точно так же, как Юнги сейчас набирал ему, он набирает номер какой-нибудь очередной девушки, говорит ей, что квартира пустая, и что она может приехать. Сколько уже раз он так делал? Насколько ему на самом деле чертовски плевать на него? Забавно, наверное, играть с его чувствами? Говорить: «Давай переспим, Чонгук», — так, будто это ничего не значит, будто он уже сотню раз это говорил, будто в этом нет ничего такого. Хочется садануть кулаком ближайшую кирпичную стену, хочется закрыть глаза, зажмуриться, выкинуть все это из головы, и чтобы в этот раз на самом деле отпустило. Чтобы какой-нибудь чертов вершитель судеб там, на небесах, подумал, что хватит, что с него достаточно, и все это дерьмо, как по волшебству исчезло. Чтобы в голове перестали вставать картинки того, как какая-нибудь девушка заходит к ним в квартиру, с порога хлопаясь на пол, решая отсосать Юнги прямо там. Интересно, на неё у него встал бы так же быстро? Чонгук трясет головой, не понимая, откуда это в нем? С чего этот чертов Юнги вызывает у него такие мысли. Он хмурится, судорожно облизывая пересохшие губы, и вспоминает вкус его губ. Мята и табак. Мягкое скольжение языка по верхнему небу. Горячее твердое бедро, горячий твердый член. Шумно выдыхает. Иррациональное желание сделать себе больно никуда не уходит. Чонгук все ещё думает, что хотя бы боль должна привести его в чувство. По крайней мере, в прошлый раз привела. Постепенно темнеет все сильнее. Город укутывается в плотное непроницаемое покрывало, с горящими фонарями и вспыхивающими попеременно окнами чужих домов. Холодает. Чонгук зябко кутается в свою ветровку, понимая, что забрел куда-то совсем далеко. Мимо проносятся редкие машины, а где-то рядом мигает разноцветными огоньками то ли какой-то ночной клуб, то ли очередной бар. Чонгук оглядывается по сторонам, тянется в карман за телефоном, вспоминая, что сам же его и выключил, и суёт обратно. Где-то за поворотом слышатся громкие голоса. И Чонгук думает, нет. Думает, не ходи. Заворачивает в узкий темный коридор между домами. Приходится подойти ближе, чтобы рассмотреть. Двое каких-то парней, не слишком крупных, судя по комплекции, избивают сжавшегося на холодном асфальте паренька. Удары сыпятся на спину и живот, парень уже даже не говорит ничего, не просит о помощи, лишь хрипит и слабо дергается, каждый раз, когда подошвы кроссовок сталкиваются с телом. Чонгук сам не знает, зачем спрашивает: — Что он вам сделал? Ублюдки тут же разворачиваются, словно почуявшие кусок мяса голодные псы, переглядываются между собой. — А тебе чё? Парень, почувствовав, что удары прекратились, поднимает голову, смотрит из-под изгвазданной кровью налипшей на лоб челки на неожиданно появившегося Чонгука и, решив, что это его шанс, потихоньку отползает назад. Чонгук думает, круто, наверное, вдвоем на одного мелкого пацана. Скулы сводит глухим раздражением, желание причинить себе боль сменяется на желание хорошенько кому-нибудь врезать, а впереди маячат две неплохие причины. Мысль о том, что его скорее всего тоже побьют, как-то отходит на второй план. Чонгук повторяет вопрос, сжимая руки в карманах мастерки: — Что он вам сделал? Напротив неприятно скалятся, раскатывают губы в усмешках. — А ты чё его дружок? Тоже из этих, да? До Чонгука кажется начинает доходить, пока два ублюдка противно гыкают и морщат свои рожи. — Ты может перед нами тоже ножки раздвинешь, а то этот уже свое отработал… Слышь, киса. На глаза словно падает пелена, Чонгук даже не замечает как подается вперед. От удара сводит костяшки пальцев. Не то, чтобы он давно не дрался, но да… он давно не дрался. Руку прорезает тупой болью, но прежде чем о чем-то подумать, он чувствует, как слева прилетает, впечатываясь прямо в скулу. Он словно на какое-то время теряет память, отпускает себя, чувствуя, как горит место удара, краем глаза видя, как скрывается в переулке прихрамывающий мальчишка. Не помнит, как бьет коленом кому-то прямо в живот, как хрустят выворачиваемые суставы, чувствует лишь привкус на своем языке, когда проводит языком по окровавленным губам. Мята и табак. Любимые красные Мальборо Юнги. Удары хаотичные, наотмашь, лишь бы побольнее. Раньше, он бы таким не гордился. Раньше, он бы вообще в такое ввязываться не стал. Он приходит в себя лишь когда один из тех парней, держась руками за побитый бок и отхаркивая кровь на грязный асфальт, подхватывает второго, корчащегося от боли где-то у тротуара, и скрывается за поворотом, напоследок снова крикнув что-то про педика. Не отпускает совсем. Мысли все ещё тягучие, сердце гоняет по крови адреналин, Чонгук прислоняется к холодной стене и пытается выровнять дыхание. Костяшки на правой руке стесаны почти в мясо, руку все ещё изредка простреливает болью, как и правое колено. Отчетливо чувствуется, как рваные края джинс приклеиваются к кровоточащей ране, отодрать потом будет очень сложно. В пустом, продуваемом ледяным ветром переулке никого, когда Чонгук оборачивается через силу, чтобы посмотреть. Всегда вот так. И кому там нужна была его помощь? Чонгук морщится, понимая, что опять полез туда, куда не просили. Вспоминает, что так и не включил телефон, и что он вообще без понятия, где сейчас находится. Лезет в карман трясущимися пальцами, пытаясь не задевать края ткани, но по тому, как открывается рана и на указательный стекает кровь, понимает, что не особо ему это и удается. Телефон находится там же, где он его оставил, даже странно, что Чонгук нигде его не выронил. Дисплей слабо мигает, показывая заканчивающийся заряд батареи, и неохотно включается с третьей попытки. Выбора особо не остается. Скула начинает воспалённо пульсировать болью, когда Чонгук прислоняет к уху телефон, вызывая единственный контакт с именем «Хён». Спустя два гудка он слышит тихое, будто настороженное: — Да? Голос такой встревоженный, хриплый, будто он и в самом деле переживал, будто выкурил несколько сигарет, будто и в самом деле нервничал. Чонгук едва сдерживает свистящий выдох, когда бок простреливает болью при малейшем движении, и сам не понимает, зачем позвонил. Тяжело дышит в трубку, жмурится от неожиданно накатившего отчаяния. Он, наверное, и в самом деле идиот. Полный, просто беспросветный придурок. Он поймет, если Юнги после всего этого его возненавидит. — Чонгук? — раздается в трубке, в этот раз на самом деле взволнованное, когда он молчит с десяток секунд. Чонгук отчетливо слышит в этом голосе панические нотки, словно Юнги чем-то очень встревожен, словно он прямо сейчас вскакивает, не зная, что ему делать, и сжимает кулаки. От этого дерет глотку где-то внутри. Чонгук сглатывает противный комок, морщась от навязчивого железного привкуса слюны, и хрипит в трубку: — Хён, — будто проржавевшим железом по голосовым связкам, слишком больно из-за закушенной до крови губы, чтобы не сорваться, чтобы не дать Юнги повод вновь за себя переживать. Не очень-то выходит, потому что: — Где ты? Больно. Он прикрывает тяжелые веки, слыша лишь гул в голове и чувствуя то, как ноет рука до самого локтя, как стоять, опираясь на одну ногу, становится все труднее. Ветер гоняет по подворотням пустые банки из-под пива, с противным звоном впечатывая их в асфальт. Чонгук стискивает саднящими кровоточащими пальцами корпус телефона, дышит, с трудом пропуская в легкие сырой ночной воздух, стараясь абстрагироваться от боли. Со взволнованным голосом Юнги из трубки делать это получается ещё хуже. У него дыхание тяжелое, продавливающее грудную клетку огромным булыжником, Чонгук почти представляет сведенные к переносице брови и заломленные пальцы с не зажженной сигаретой, и от этого вдруг внутри становиться как-то тихо. Аномально спокойно. Словно все, что ему нужно было в данный момент — хриплые рваные вдохи-выдохи, чтобы убедиться, что он не один свихнулся, что не одного его ломает, чтобы успокоиться. Вспомнить сегодняшнее утро, вернуться туда мысленно, воспроизвести детально его губы, руки, запах, чтобы перестать, наконец, бояться. Он съезжает вниз по стене, сползая на холодный пыльный асфальт, прижимает трубку к пульсирующей болью щеке и шепчет тихо, едва слышно: — Приезжай. Чтобы тут же услышать, улыбаясь краешком разбитых губ: — Геопозицию включи, дурень.

***

Юнги ненавидит это чувство. Будто отец снова сильно напившись орет, исходя слюной и замахивается на маму, оставляя на её щеке красный отпечаток ладони, а ты можешь разве что плакать, сотрясаясь в истерике и размазывая соль грязными ладошками, и умолять его прекратить. Такая тотальная беспомощность. Он уже взрослый, он давно может дать сдачи кому угодно и думать, что защитит самое дорогое, но он смотрит, как трясутся руки Чонгука, когда тот хватается за скользкие перила, как дышит сквозь приоткрытый рот, ни словом не обмолвившись, насколько ему больно, и понимает, что нихрена ничего не изменилось. Он до сих пор может только смотреть, как люди вокруг него ломаются, презирая собственную слабость. Чонгук поднимается медленно, с трудом сгибая простреливающее болью колено, ощущая сквозь тонкую ткань мастерки поддерживающую его ладонь Юнги. Такое осторожное прикосновение, такое крайне ему не свойственное. Юнги открывает дверь, быстро взлетая по ступенькам, и снова помогает подняться. Чонгук косится на его напряженные скулы, лоб, сжатые в полоску губы и молча застывает на пороге. Пальцы дрожат, когда он развязывает узлы на кроссовках, свистящий выдох едва удается сдержать, но, когда он распрямляется, то замечает, что взгляд Юнги все ещё прикован к его разбитым до мяса кровоточащим костяшкам. Он хмурится, скользит дальше по испачканной мастерке, по вздымающейся грудной клетке, по наливающемуся сиреневым синяку на скуле и воспаленным искусанным губам, а потом вдруг разворачивается и каким-то раздраженным, злым почти голосом говорит: — Иди в мою комнату. Чонгук видит его таким впервые, даже теряется на какое-то время, забывая о своей боли. Осторожно делает шаг в квартиру, придерживаясь за стену. Смотрит, как Юнги сжимает руки в кулаки, словно пытаясь себя сдерживать, и скрывается в ванной. Хочется закричать на него, спросить, почему он так себя ведет, хочется вдохнуть поглубже, уловить в воздухе женские духи, успокоиться, наконец, убедить себя, в том, что ему плевать. Но он чувствует лишь слабый запах сигарет и холод, будто кто-то недавно открывал окна, чтобы проветрить квартиру. Некстати вспоминает, что обувь лежит там же, где и была, когда он уходил, и что Юнги не похож на того, кто развлекался, пока его не было. Зажмуривается сильно, отталкивается от стены, идя в сторону его комнаты. Дверь открыта. Чонгук замирает, напряженно вцепляясь пальцами в дверной косяк. Он не часто бывает в комнате Юнги, настолько, что, мог бы, пожалуй, по пальцам одной руки пересчитать все прошлые разы. Полумрак рассеивает лишь один небольшой светильник у кровати. Чонгук тянет носом воздух, чувствуя, как ударяет в голову запах Юнги, заставляя ненадолго прикрыть глаза и вздрогнуть от хриплого голоса за спиной: — Сядь на кровать. У Чонгука снова начинают трястись руки, покрываясь густыми мурашками, вовсе не от холода. Он аккуратно присаживается на краешек идеально заправленной двуспальной кровати, косится на положившего рядом с ним аптечку Юнги и не может уговорить себя перестать так реагировать. Слышатся негромкие шаги и резко включается свет, заставляя Чонгука спешно проморгаться, смахивая влагу с воспаленных век. Комнату заливает ярко-желтый электрический свет, слишком непривычный, после темноты ночного города. Юнги возится в коробке рядом, открывает бутылочку антисептика, льет его на ватный тампон, садится на корточки возле кровати, смотрит прямо в глаза. У него ресницы длинные и взгляд такой тяжелый, будто незнакомый совсем. — Сними, — кивает на мастерку. Чонгук напрягается разом, смотрит в ответ, молчит, только дышит как-то напугано и снова кусает губы. — Чонгук, сними мастерку, — повторяет. Тишина почти звенит. Чонгук выдыхает и аккуратно, стараясь не задеть стесанные пальцы, вытягивает рукав. Жмурится болезненно, когда все же задевает, чувствует бедром, как дергается рядом Юнги, смущается почему-то, злится сам на себя и отбрасывает мастерку куда-то к другой стороне кровати. Ситуация какая-то дико абсурдная, неоднозначная, но неудобно от этого, кажется, только одному Чонгуку. Он отводит взгляд, дергается, когда Юнги осторожно ловит его за руку, тянет на себя запястье и бережно прикладывает вату с раствором к каждому пальцу, пока она не становится темной от крови. Напрягается, когда тот обрабатывает раны, когда руку простреливает тупой болью. Чувствует теплое прикосновение к своей руке, помогающее держать её на весу, чувствует въедливый запах медикаментов, сигарет Юнги, мяты и чего-то такого щемяще родного. От этого слезятся глаза и противно сводит внутренности. Юнги смотрит снизу вверх так внимательно, дует на воспаленную кожу, помогая смягчить боль, а потом вдруг садится рядом, цепляет пальцами подбородок, трогает осторожно совсем рядом с синяком. Так близко, что он видит себя в отражении его зрачков, видит, как напряжены его скулы так, словно он сдерживается. Поэтому Чонгук, вдруг выпаливает, отстраняясь: — Что? Юнги молча изучает его лицо, скользит взглядом по нахмуренным бровям, по съехавшей футболке, приоткрывающей вид на ключицу и словно меняется в лице, сбрасывает какой-то тяжелый груз. — Господи, какой ты дурак. Чонгук на мгновение залипает на морщинках, вдруг появившихся в уголках его глаз, на улыбке. Они словно прибавляют ему возраста, как и это странное чувство читающееся в темных радужках. Он так близко, что Чонгук не может понять, то ли ему хочется придвинуться, чтобы разобрать это выражение в его взгляде, то ли наоборот отодвинуться ещё дальше, а потом вскочить и выбежать из этой комнаты, спрятаться от этого запаха, забившегося, кажется, в самые подкорки, избавиться от этого чертовски опасного ощущения, желания снова почувствовать вкус его губ. Юнги следит за ним внимательно, улавливает каждое изменение в его взгляде, смотрит на наливающийся фиолетовым синяк на его скуле, скользит взглядом к губам, что Чонгук едва сдерживает в себе желание провести по ним языком. А когда он снова возвращается к его глазам, Чонгук вдруг замечает, сколько в них затапливающей края нежности, настолько ему несвойственной, что слегка опешивает. Хочется спросить: «Почему?», спросить: «Что с тобой происходит?», но когда Юнги осторожно касается кончиками пальцев его подбородка, ведет дальше к скуле, от этого продирает до самых костей, и все вдруг становится понятным. Скорее просто потому, что он закрывает глаза, чувствуя прикосновение чужого горячего лба к своему, чувствуя тяжелое дыхание на своих губах, чувствуя, как позорно от этого дрожат колени, как безумно тянет податься вперед, ощущая каждой клеточкой своего тела, что без всего этого он уже, кажется, не сможет дышать. Скорее просто потому, что все остальное становится неважным. — Ответь, пожалуйста, на тот мой вопрос, — шепчет в его губы Юнги. Пары секунд хватает, чтобы вспомнить. « — А если я, например, предложил бы тебе переспать?» Чонгук чувствует на своей щеке тепло его пальцев, вспоминает взволнованный голос, когда он вдруг позвонил посреди ночи и попросил его забрать, непонятную боль в его взгляде, когда он смотрел на его сбитые костяшки, на синяки, на кровоподтеки, и понимает, что не нужно знать Юнги слишком много, чтобы понимать, что ему не все равно, чтобы ощущать, как дрожат сейчас его руки, и как он напряжен. Чтобы понимать, чего ему сейчас стоит сдерживаться, не спрашивать, какого черта Чонгук убежал, почему позвонил так поздно, не объяснил ничего до сих пор, чтобы не спрашивать, что, черт возьми, с ним случилось. Чтобы молча сглатывая раздражение обрабатывать его пальцы, понимая, что своими вопросами он его боль не облегчит, не поможет разобраться. Поэтому он просто выдыхает прямо в его приоткрытые губы и подается вперед. И, кажется, такого ответа Юнги достаточно, потому что он вдруг срывается, обхватывает его шею горячими руками, целует глубоко. Пахнет сигаретами и чем-то приятно терпким, забивается под кожу этим запахом, въедается прямо в мозг, разгоняя кровь, заставляя сердце бешено биться о ребра. Чонгук подается к нему навстречу, чувствуя, как врезается в бок чужое бедро, как стирается пространство вокруг, замыкая его в этих руках, с этими губами на взмокшей коже, как исчезают из головы все мысли, вытесненные темной бездной в глазах напротив. Чувствует, как падает туда, тонет во всем этом, когда осторожные руки Юнги забираются под тонкую майку, когда чувствительную кожу лижет прохладным воздухом из приоткрытого окна. Чувствует, что никогда не сможет выбраться. Понимает, что уже и не хочет. Юнги ведет от такого вот Чонгука, знатно срывает крышу. Он смотрит на распластанное под ним тело шальным взглядом, скользит по мраморной коже осторожно, самыми кончиками пальцев, хмурится болезненно, когда видит растекшийся у бока синяк. Шепчет хрипло в самые губы: — Больше не дам тебе сбежать, — и целует где-то под ключицей, прикусывая тонкую кожу, будто и вправду не даст. Чонгук хочет ответить, что и не собирался, но вместо этого укладывает руки с стесанными в мясо костяшками на его напрягшуюся шею, вздрагивает из-за контраста температур, тянет на себя, чувствует, как становится необходимым, просто чертовски нужным, почувствовать сейчас вкус его губ, вдохнуть поглубже этот запах. Раствориться во всем этом. У него уже зависимость от этого. Он дрожит, цепляется за его плечи, когда язык Юнги проскальзывает между его губ, мощной судорогой проходится по всему телу, влагой под ресницами, когда он вдруг придвигается ближе, протискивает колено между его ног, и это все становится слишком. Слишком, когда Юнги вдруг смотрит ему прямо в глаза мутным взглядом, будто на секунду дает возможность передумать, будто и впрямь думает, что он сейчас может сбежать. Будто одно слово Чонгука, и он сейчас же отстранится, и больше они об этом не вспомнят. Чонгук считывает все это в его взгляде, улавливает в затянувшейся паузе, а потом съезжает вниз, проходится пахом по его бедру, кусает губу, сдерживая неожиданный для самого себя стон, смотрит Юнги в глаза, находит там гребаное море, в котором, словно в зеркале, отражается каждая его эмоция, и это настолько откровенно, что вдруг продирает до самых костей. А потом срывается, потому что Юнги протискивает ладонь между их напряженными животами и сжимает его член сквозь неплотную ткань джинс. Не может удержать шипения, тяжелого выдоха, когда его большой палец давит прямо на выпуклость. Под веками расплываются круги, сердце стучит, как бешеное, а Юнги просто смотрит на него, будто сорвись сейчас Солнце или Земля со своей орбиты, или приди конец света, он будет так же смотреть, не отрываясь даже на долю секунды, будто Чонгук — единственное, что имеет значение. Он ведет носом по его взмокшему виску, шепчет этим своим голосом, от которого у Чонгука, не лежи он сейчас, позорно подогнулись бы колени. Шепчет: — Господи, какой ты, Чонгук… А потом сцеловывает капли пота с его напрягшегося пресса, смотрит, следит внимательно, как Чонгук заламывает брови, как стискивает покрывало израненными пальцами, и расстегивает пуговицу на поясе его джинс. Медлит и, не дождавшись реакции, тянет вниз молнию, прикусывая губы, чтобы не застонать самому от простого осознания того, что у Чонгука стоит, что стоит из-за него. Что он не бежит, извиняясь, в свою комнату, что позволяет себя касаться, что он, наконец, больше не боится. Юнги стягивает с него джинсы, аккуратно придерживая его бедра, стараясь не потревожить больное колено, смотрит в мутные от возбуждения глаза и целует выступающую сквозь неплотную ткань трусов головку члена. Слышит несдержанный стон сверху, улыбается и обхватывает её губами. Чонгуку кажется, что под кожей пробегает сотня электрических зарядов, разгоняя кровь, повышая температуру до пиковой. Он жмурится до белых мушек под веками, цепляется пальцами за волосы Юнги то ли в попытках отстранить, то ли в желании получить больше. Перед глазами все плывет, обостряя чувства, оставляя лишь этот горячий влажный язык, ощутимый слишком сильно даже сквозь почти прозрачную ткань трусов, и тяжелый взгляд напротив. Его потряхивает, словно в лихорадке, но все становится ещё хуже, когда Юнги вдруг цепляет резинку трусов и тянет её вниз. У него высветленные волосы, они отливают желтым при свете зажженных ламп, рука Чонгука в них смотрится слишком органично, слишком правильно. У него опухшие, воспаленные губы, влажные от слюны, Чонгук думает: «Куда еще сильнее?», а потом его прибивает к постели, когда эти губы касаются его члена, когда его язык скользит по всей длине. В животе разгорается костер, потряхивает при каждом движении. Чонгук полузадушено стонет, гнется в пояснице, чувствует, как теряется во всем этом. Тонет, уходит под лед с головой или сгорает в этом костре. В голове не остается ни одной связной мысли, лишь пустота, а потом Юнги скользит горячими пальцами по его животу и заглатывает на всю длину. Его подкидывает, выбрасывает из своего тела, оставляя лишь этот жар, эти прикосновения, когда голос срывается и можно лишь только хрипеть, умоляя о большем. Чонгук запрокидывает голову, хватая воздух, как выброшенная на берег рыба, сжимает собранные в кулак волосы, чувствует, что это конец, что после этого просто из окна вниз головой, потому что Юнги облизывается, и глаза у него бешеные, а щеки расчерчивают тени от ресниц, потому что он такой красивый, что впору и впрямь было бы отдать за это жизнь. Он тянет его к себе, целует так нежно, что от этого вдруг хочется заплакать, и говорит: — Ты не один, — и Чонгук, кажется, верит.