Хватит на двоих

Клаус был невероятно зол. И не понять, на кого больше – на себя или на брата. Конечно, не Бена же каждый день накрывало волной ужаса, стоило заметить на горизонте прозрачные силуэты. Не ему впопыхах приходилось силиться, чтобы выстроить преграду. И это получалось далеко не всегда. Когда не выходило, бесплотные тени, вкусившие чужого страха, множились и наваливались на него, как в детстве. Лезли в глаза своими узловатыми белёсыми пальцами, касались волос, ушей, зажимали рот и нос, чтобы он задохнулся, чтобы присоединился к ним. Им же так скучно, изо дня в день, из десятилетия в десятилетие. А этот мальчишка видит, он слышит, он боится, скулит, как побитый пёс. С ним обязательно нужно позабавиться или, на худой конец, пожаловаться, постенать на ухо о том, как их разъедает злость и зависть к этим кожаным мешкам. По ту сторону для таких, как они, есть только безысходность и незаканчивающийся мрак. Выбрались бы, да не знают как и, возможно, даже не желают. Грызли бы, душили, выскребали бы внутренности, срывали бы связки, завывая, разрывая горло и губы, чтобы происходило хоть что-то, но нет тел, нет кишок, нет слушателей, кроме им подобных. Почти все умерли не такой смертью, какой хотели, и абсолютно все не прожили ту жизнь, какую себе желали. Чем это не повод испортить жизнь парнишке, который на свою беду видит и слышит их? Да ещё и так забавно реагирует. Где были двое, трое призраков – скоро становилось пять, десять и тридцать. Что те голуби, услышавшие, как слетаются на площадь собратья, которым рассыпали крошки. Четвёртый каждый раз молился, чтобы всё закончилось побыстрее, зажмуривался, чтобы меньше пальцев тыкали ему в глаза, старался дышать, даже когда ему изо всех сил мешали. Его мгновенно начинало тошнить от них и от своей слабости и иногда выворачивало прямо там, где стоял – на тротуар посреди толпы людей, на заднее сидение автомобиля, в ванной, полной уже не воды, но серых склизких тел. И, оглушённый, на время он выпадал из этой ужасной реальности, становился невосприимчивым, а значит, неинтересным, как и все, кто не мог видеть мёртвых. И они отступали. Вот и сейчас, когда он вернулся домой, они нашли его, с пробитой обороной, бессильного против них. Прошло десять минут или десять часов? Он хотел закричать, но только проскулил, прижав колени к груди. Жадные пальцы тянулись к кудрям, мазали по коже, покрытой холодной испариной. — Мрасссь, кусок мяса. Живёшшшь. В какой-то момент он даже хотел возразить: поживёшь тут с вашим братом. Но толку? Диалог с такими не выстроить. Они почти потеряли человеческий облик: глаза вылезали из орбит, налитые злобой; рты, разевающиеся в стонах и криках, были бездонными чёрными дырами. Вот что им всем стоит оставаться адекватными? Ведь Бен же остаётся. Клауса прошило осознанием: а ведь чего-то же стоит. Он никогда об этом не думал. Большой ли труд – оставаться мёртвым? Делов-то. И это он, Клаус, жертвовал своим удовольствием и спасительным вакуумом в черепной коробке со звукоизоляцией и первоклассной дурью, чтобы оставаться на связи. А может, Бену тоже нелегко даётся быть таким, каким он остаётся из года в год? Судя по этим, съехавшая кукуха, злоба и зависть захватывают почище любимого сериала или "Рафаэлло" (удержаться невозможно, подари себе наслаждение). — Какой же я идиот, – обратился Клаус к себе, а получилось – простонал в очередное изуродованное лицо с лоскутами свисавшей со щеки кожи – авария, не иначе. Это популярное заблуждение людей: пока другие не жалуются, не говорят о чём-то, считать, что с ними ничего такого не происходит. Что у них нет лишений, болезней и тягот. Но едва ли можно представить, что человек всем будет при первом же знакомстве рассказывать, каких трудов ему стоит сдерживаться, чтобы не развестись с мужем, как его неуверенность в себе зародилась от жестокого отца, поставившего высокие планки ещё в средней школе, а ноги проблем со здоровьем растут с первых тридцати трёх минут жизни, когда в роддоме ему сделали переливание крови из-за резус-конфликта. И чего он вызверился? Ведь и правда, Бен переживает. Всегда. Другие бы давно поставили крест, но не он. И надо же, не зря – оказалось, Клаус может открыть в себе интересные таланты даже после стольких лет в пропасти из токсичного забытья, с пережжёной нахрен нервной системой. Просто свойственная Бену манера нравоучений – заботы – унижает достоинство, с которым – спасибо старшему Харгривзу – у него очень непростые отношения. Клаус вспомнил один из первых случаев, когда Бен застал его после гулянки. Четвёртый сидел на подоконнике, улыбаясь от уха до уха – блаженно, искренне, с расширенными зрачками, которые оттеснили радужку к самой границе. — Ты закинулся, – приблизившийся Шестой не спросил, а констатировал. Но, о боги, как же он хотел, чтобы это был вопрос. Чтобы остался хоть какой-то вариант, кроме этого разрушающего факта. — Да, я закинулся! – Улыбка сползла с прекрасного лица. – И? — Это вредит твоему здоровью. — Знаешь, что? – Четвёртый раздражённо дёрнулся и спрыгнул навстречу. Сверкнул глазами, яркими, гневными, с такими бы нести прометеев огонь или дантовское сердце куда-нибудь подальше отсюда. – Моему здоровью вредит кое-что ещё – жизнь. Бену пришла в голову цитата из "Дивного нового мира", который он дочитал вчера ночью, несмотря на выматывающую миссию. Книги всегда были его отдушиной, когда ею не был Клаус. Тот всё чаще отсутствовал, а вернувшись, говорил, что устал и запирался в комнате. — Ты хочешь жить от дозы до дозы? Что ты выберешь: такое счастье или свободу? — Охо-хо. Клаус тряхнул кудрями, как рассыпал конфетти, и рассвет пронзил их насквозь, поглотил, сделал своей частью. — Так забавно, но мне не надо выбирать. Я и счастлив, и свободен. Его изящный палец уткнулся Бену в грудь. — Свободен от них. От мертвяков. Тык. — От ночных кошмаров. Тык. — От страха. И веришь, нет, без этих всадников папо-калипсиса куда лучше. Бен резко перехватил его руку, потянул на себя с вздохом, возвещающим о том, что он сдался. Он легко верил Клаусу, стоило только надавить на жалость к терзаемому мёртвыми бедняге братцу – непозволительно легко для человека с такими тяжёлыми мыслями. Клаусу было стыдно от этого и ещё стыднее стало, когда Бен сгрёб его в охапку и прошептал, зарывшись в каштановые волосы носом: — Зато мне страшно. За тебя. И тебя потерять. Напряжённое несколько мгновений худощавое тело обмякло в его объятиях. — Бенни, не нужно за меня бояться. Ты меня не потеряешь. — Никогда? Клаус тогда промолчал. • Кто ещё кого потерял. Когда Бен умер, всё развалилось к херам. Семья, которой папочка в очередной раз показал, что их единственная функция – быть его марионетками, и лучше живыми, чем мёртвыми; и без того дерьмовые отношения между оставшимися шестью подростками, которые всё больше отдалялись друг от друга, закрывались и схлопывались в свои маленькие мирки, до краёв полные проблем; его собственный мир, в котором больше не было даже зыбкой почвы под ногами, а только танец на краю пропасти – единственного его собеседника. Он жёстко блефовал, делая вид, что его не размазывает каждый раз, когда он проходит мимо пустующей комнаты Шестого. Что колени не подгибаются, стоит только подумать: больше нет рядом человека, понимающего, через что он проходит. Единственного из одарённых сиблингов, кто, как и он, не желал своей способности. Единственного, кому сам Клаус желал спастись из этого ада. И который в каком-то смысле спасся, с чем Клаус тоже не мог сжиться. Да, он испортил своему лучшему другу существование по ту сторону смерти. Да, миллионы раз стыдливо смалчивал "Из-за меня ты здесь застрял", но деваться было некуда. Слишком страшно – запредельно, куда страшнее, чем умереть, – оставаться один на один с засасывающей чёрной дырой, кишащей призраками, отцовскими оскорблениями и его собственным осознанием своей никчёмности. Бросило в холод: то было тогда, но как сейчас лишиться бессменного спутника? После стольких лет – ещё страшнее. Как смиряются старички и старушки, прожившие почти всю жизнь рука об руку со своими любимыми – а может и ненавистными, но в этой ненависти тоже любимыми – перделками? Вокруг столпились тени. Они колыхались уродливой, грязной массой из лохмотьев и ошмётков истрёпанной плоти, перешёптывались и тыкали пальцем в сторону периодически вздрагивающего Четвёртого. А ведь у них тоже были когда-то родные и любимые, которые оставляли их и которых оставили они. — Ебучие призраки и то решительнее меня, – скорее проскрипел, чем засмеялся, Клаус, с болью разлепляя ссохшиеся губы, и забылся в изнеможении. • Бен нашёл его, забившегося в угол пустой гостиной, с покрасневшими стеклянными глазами. — Ты как? – Заскребла противная вина. Зачем он спрашивает? Конечно, Четвёртого отыскали эти обезображенные злобой и усталостью твари и здорово потрепали нервы. Он для них – как ароматный, пухлый мамин пирог из духовки. С хрустящей запечённой корочкой загара, который к Клаусу приклеивается за пару появлений на солнце. Пока не остыл, нужно наброситься и вкусить. Четвёртый еле заметно пожал плечами. — Пойдём? — Зачем? — А зачем здесь сидеть? — Может, мне здесь легче думается. — Неправда. — Мне ничего не хочется, Бенни-бой. Пыль лежит, и я лежу, – бесцветно проговорили бледные, почти белые, губы. Бен знал: у депрессии множество лиц. Апатия страшна тем, что однажды ты можешь не встать с кровати, потому что не найдёшь в этом смысл. Не доползти даже до туалета и сдохнуть от интоксикации. Умереть от жажды и голода. От недосыпа, потому что мозг перестанет понимать, где сон, а где реальность, и зачем спать, если всё одинаково никак. Жажда жизни – поганенькой, вшивенькой, очень спорной – с детства поражала его в Клаусе. Оба бежали от своих способностей, оба ненавидели себя и своё существование. И Бен в какой-то момент пошёл на поводу у сиюминутного импульса "А может, нахер всё?", а вот Клаус продолжал карабкаться, взбивать это долбаное масло из дури, сомнительного признания в пропащих клубных тусовках и клиниках, самых случайных из возможных связей и отчаянного нежелания расставаться с надеждой на... что? Светлого и ясного никто из них не увидит даже в гробу – Бен проверил. Клаус вертелся, изобретал все мыслимые способы испытать жизнь на прочность, а удачу – на наличие. Были моменты, когда даже для него становилось совсем невозможным вползать бесполезным шматом мяса в новый день без цели и перспектив. Он тоже хотел – до отлетающей крыши, спасительных спазмов агонизирующих в гипоксии мышц – закончить всё это дерьмо. Повидал, спасибо, хватит. Но, как назло (и как кстати), с 17 лет рядом был тот, кто не давал этого сделать. И всё же, что бы ни случалось, на месте Четвёртый не сидел. И эта иллюзия бурной деятельности подкидывала дровишек в его движок. С уходом же из жизни погонь, вечных перемещений по городу в поисках дозы или её поставщика, а потом и военных событий активность почти исчезла. Теперь по его дням можно было писать памфлет для кабинета психолога: "Как полюбить свою гиподинамию и научиться с ней жить". Клаус слонялся между комнатами, и самым протяжённым маршрутом были поездки к Морталу. Всё реже, всё меньше. Кровь густела без препаратов, движения становились всё более заторможенными, а иногда по ночам ему казалось, что на утро его найдут парализованным – настолько оставляли последние силы. Наблюдая, как Клаус всё больше становится про угольки и всё меньше про искры, Бен старался его расшевелить. Даже несмотря на то, что им и правда вроде как никуда не было нужно. Эллисон зовёт играть в "Диксит", чтобы показать Лютеру, как она прекрасно понимает его ассоциации? Они в деле. И ничего, что абсолютно все ассоциации Лютера связаны с Луной, так даже проще. Диего устраивает тренировку а'ля Вильгельм Телль (бы застрелился) для шпаны из их района, а результате которой соседский пацан лишается аккуратно отрезанного клочка волос? Окажем мальцу поддержку. И под мальцом нужно понимать не владельца пострадавшей шевелюры. Ваня снова взялась за скрипку? Прогуляемся до малой сцены консерватории в надежде, что пустят хотя бы со стороны входа для персонала. А сегодня всё разладилось тупейшим образом. Словно им тринадцать, а не тридцать. Вот какого хрена он с ним носится? Носился бы Клаус, будь они в обратной ситуации? Бен предпочёл не задаваться этим вопросом. Ответственность за жизнь Четвёртого он взвалил на себя сам. А в вместе с ней – и 62 килограмма охуенности. И охуеннных проблем. Пока добирались до комнаты, Бен несколько раз подумал о том, что хорошо бы Клаус умел не только вазы собирать по кускам, но и себя. — Эй, неудачники! – Пятый, появившийся в синей вспышке на лестнице, выглядел на редкость доброжелательно. Он быстро оценил неестественное положение Клауса в пространстве, явно повисшего на незримой опоре. – Бен, пора подрабатывать нянькой за реальные деньги, а не за обещания любви до гроба. Тем более один у вас уже случился. — Ценим твою заботу, мелкий засранец, только шёл бы ты обратно к своему манекену, – елейным голоском отозвался Клаус. Бен улыбнулся и отсалютовал свободной рукой. Возможно, Пятый его даже увидел – по коже Клауса заплясали кусачие искорки. — Обожаю твой способ решать проблемы. — Это как же? — А в том-то и дело, что никак, нахрен! – гаркнул Пятый прямо на ухо проплывающего рядом Клауса, заставляя того шарахнуться в сторону. – Зачем напрягаться? Само рассосётся. Бен решит за тебя. Все всё решат за тебя. — Нехорошо завидовать, малыш. – Оглушённый Четвёртый потряс головой. – Хочешь мастер-класс? — Как просрать жизнь? Спасибо, таких коучей здесь полный особняк. — Да чего ты бесишься? Искал Долорес, но её ещё даже не отлили в пластике? — Это тебе не отлили мозг. – Скрипнул зубами Пятый, но как-то без задора. Похоже, его задели за живое. Последнее, чего хотел Бен, – это кровопролития. И видеть, как Пятый снова напьётся с горя. Дикая картина, если быть честным. Он затормозил и, воспользовавшись протечкой в энергопотоке Клауса, приободрил старшего брата: — Кажется, Ваня на кухне оставила пару сэндвичей с маршмеллоу и заварила свежий кофе. – И подмигнул. — Чёрт с вами. Прежде чем новая вспышка оставила лестницу пустой, Бен успел поймать скупую, но благодарную улыбку Пятого, зависшую в воздухе, как у Чеширского кота. • Клауса штормило и водило по синусоиде. Кое-как ввалившись в комнату, он налетел на тумбочку, отчего с неё попадали фигурки суперкоманды супердетишек из Академии Амбрелла. Это были не те, коллекционные, которые отец хранил в витринах в гостиной, а из плохонького пластика – кажется, шли вместе с какими-то подростковыми журналами. Журналы гордо заявляли, что все фигурки раскрашены вручную, но тираж в двести тысяч экземпляров ставил это смелое заявление под вопрос. И да – говнопластик очень не любит полёты с высоты. — Сссуука. Я нас сломал. Бен проследил за его взглядом. На полу валялся маленький, неровно покрашенный Ужас только с двумя из шести щупалец. Остальные разлетелись по комнате, брызнули врассыпную, кто куда. На отдалении от первой фигурки лежала вторая, изображавшая Сеанса со светящимися синим кулаками. Теперь уже одним. — Настоящих, главное, не сломай. Осторожнее. — Прости-и. – Клаус кулём завалился на кровать, утягивая за собой Бена. — А ты прав про Пятого. – Призрак усмехнулся, когда они устроились поудобнее. – Он и правда не может позволить себе пустить ничегошеньки на самотёк. — Конечно, я прав. Он наш милый пубертатный контрол-фрик. — Он старше нас всех. — Папочка тоже старше нас всех, но это даже выносимым его не делает, а уж тем более хорошим человеком. Это даже не делает его просто человеком, грёбаный марсианин или кто он там ещё. — Ну и семейка. – Бен покачал головой. Клаус начал загибать пальцы: – Пятый с манией контроля и нездоровой любовью к пластиковым женщинам, Диего с непостижимым синдромом Супса, Эллисон с такой тотальной неуверенностью в себе, что все свои роли и даже мужа заполучила, подстраховавшись наговорами. — Она не единственная читерша в этой семье. – Бен расплылся в улыбке. — Пусть она убедит Лютера, что его не оставляли на Луне, а то заебёт всех, ей-богу. Ты видел? Он тиранит байками про свою нелёгкую судьбу даже дедулей, которые режутся в скраббл в соседнем сквере. — Не отбирай конфетку у ребёнка. Чем он ещё будет щеголять, если лишится такой душещипательной истории? — Ты прав, ты прав. Продолжим? Бен провёл по его холодному лбу подушечками пальцев, собирая выступившие капли пота. Сколько ещё горячечных дней придётся пережить, чтобы выкарабкаться? — Ваня, милая Ваня с мастерским подавлением эмоций. Ещё и загнанная внутренней гомофобией размером с Эмпайр-стейт-билдинг так, что повелась на увещевания маньяка. — Зато у тебя никаких фобий. – В глазах Бена роились стайки смешинок, и Клаус оттаивал, ловя каждую новую из них, отходил от ледяных минут-часов-нескольких-жизней, проведённых в компании ненавистной нежити. — Ошибаешься. — И чего же ты боишься? Уж явно не смерти. — Тебя потерять, – прошептал Клаус, то ли воспроизводя сказанное братом много лет назад, то ли говоря за себя. – И извини за день. Шестой вздохнул, уже по привычке задавая работу несуществующим лёгким. — Я понимаю, что с тобой творится. — Мне иногда так хочется чувствовать, как раньше. – Клаус с силой зажмурился, заставляя белые вспышки пуститься в пляс под закрытыми веками. – А сейчас я словно ем свой любимый торт, но не чувствую вкуса и тем более радости. Он приоткрыл сначала один, затем другой глаз. Зрачки еле заметно пульсировали, пока взгляд блуждал по лицу Бена, отчего узор на радужке менялся, становился похож на калейдоскоп из хризолитовых осколков. — Это депрессивный эпизод, он обязательно закончится. – Бен принялся перебирать отросшие пряди Четвёртого. "Очень на это надеюсь, иначе мы оба рехнёмся". — Я знаю. — А ты правда думаешь, что ведущий фактор, почему я тебя пасу, – это потому что я так хочу играть в живого? Серьёзно? — Не знаю. Разве нет? — Ты идиот, Клаус. Я привык уже ко всему. Но мне будет очень больно, если ты сорвёшься. Поверь, без книг и запаха пыли я как-нибудь проживу. А вот если ты откатишься назад... — Скатишься, ты хотел сказать. — Просто не надо, очень тебя прошу. Четвёртый завозился, и через секунду Бен почувствовал, как прохладные пальцы юркнули к нему под толстовку. Раз прохладные, нужно согреть. Он постарался настроиться и создать эту спасительную для двоих иллюзию тепла своего тела. — Ты ради меня чем-то жертвуешь? Вопрос был задан так тихо, словно Клаус и не хотел, чтобы его услышали. Куда там. Нередко Бену казалось, что он слышит не только голос, но и мысли брата. — Здравым смыслом. — Тебя не манит какой-нибудь потусторонний мир? Или не хочется примкнуть к этим шизикам? — Образовать группу и гастролировать? — Типа того. Сам себе этот вопрос он задавал уже не раз и всё время приходил к одному и тому же объяснению своего выбора. Но всё же сейчас, прежде чем озвучить мысли, Бен тщательно покатал по нёбу каждое слово, как полусухой винтаж. Настаивались они очень давно. — Не скажу, что решение остаться далось мне легко. – Клаус рядом затих, перестал дышать, боясь спугнуть откровение. – Но сейчас я понимаю, что иначе я поступить не мог. Кто знает, что там, за тоннелем из света? Знаешь ли, люблю определённость. – Пальцы Бена пересчитали позвонки на шее Четвёртого. – Да и... тебя нельзя оставлять без поддержки. "Присмотра", "контроля" – это ожидал услышать Клаус. — Поддержки, – прошептал он на выдохе и зажмурился. — А я тебе её никогда не оказывал. — Оказывал так или иначе. Наливал кофе, оставлял последний кусочек вафли и не давал сдаваться. Гастроли с одичавшими организовать – проще. Раствориться в ненависти и прочем говне. Но это не наш путь. — А какой наш? Под венец? — Безбрачия, ну. — Ну почему же, – промурлыкал Четвёртый, поглаживая под толстовкой нежную кожу на талии Бена. Руки согрелись и охотно исследовали местность. – После того, что мы пережили вместе и после всего, что ты видел, можно давно считать нас женатыми. — Увы, если один из женихов мёртв, не распишут. — Пфф, кому нужны условности. Я могу слагать о бравом Бене поэмы, это лучше любых записей в бюро. — Не-не-не. – Бен выпутался из его копны и предупредительно поднял указательный палец. – Только без ванильщины. — Ты не считаешь меня изысканно романтичным? — Я не считаю, что нам это надо после стольких лет. — Скучный какой. Вот они уже оба лыбятся, как идиоты. Отступили призрачные оковы, отпустила дневная злость на своё бессилие. Почаще разговаривай они так в течение всех этих лет, может, куда быстрее наступило бы светлое завтра, сегодня и не-долго-но-счастливо, к которому все стремятся. — Ты любил меня всё это время? — Без обиняков? — Без них, родимых. – Клаус серьёзно кивнул. — Тут вариантов не много: тебя либо любить, либо признать, что я совершил ужасную ошибку... Я уже был мёртв, так что даже не смог бы выйти в окно от отчаяния, что застрял с таким невыносимым типом. — Как ты только выносишь нас? — Кого нас? — Меня и мою упёртость. Бен рассмеялся, тихо, мелодично, как только он умел. В груди у Клауса стало тепло и радостно, и не как от разряда дефибриллятора после передоза, а куда лучше. — Ты прав. Похоже на то, что говорят друг другу женатые люди после тринадцати лет брака. — Ты осуждал моё поведение, но никогда не отказывался от меня. — Наверное, в чём-то я прощал тебя и то, как ты сливал свою жизнь. Я понимаю, что до семнадцати мне было добраться несколько... проще, чем тебе до тридцатника. Ещё неизвестно, что бы со мной было в двадцать с чем-нибудь, если бы я выжил. — Но ты бы точно не сторчался. Считался бы. — Точно. Читал бы и не вставал с кровати. Засмеялись уже оба. Hello выскользнула из-под одежды Шестого и уже ласково касалась его щеки. — Вообще, ты должен подойти ответственнее к нашим, – Бен запнулся, – отношениям. – Было странно и как-то нелепо говорить об этом после всех лет, разделённых на двоих. – Встречаться с таким непостоянным типом, как ты, для призрака – как поставить всё на чёрное. — Мой любимый цвет. — Видимо, уже нет. – Бен указал на кислотной расцветки футболку. — Жизнь вносит коррективы. — Вот, очень верное замечание. — Спасибо за оценку. — Если человек расстанется с кем-то, почти наверняка отойдёт и найдёт себе кого-то другого. И это нормально. У людей слишком короткая жизнь, чтобы увязать надолго в одном состоянии. — Смотря какое это состояние, – пробурчал Клаус себе под нос. — А если у нас что-то пойдет не так? Я с тобой навсегда. Что прикажешь делать? — Закадрить... кого ты там у нас любишь из классиков? Чехова? Достоевского? — Ни один из них не был геем, если что. — Как не был? А кто из них с бородкой и усиками? Чехов же. — Ты путаешь с Чайковским. — Его рассказы ты не любишь? — Это композитор. — Без разницы. — Клаус, мы тебя теряем. Вернись. – Бен легонько щёлкнул его по носу. — Я ввожу режим нулевой толерантности по отношению к насилию в этом доме. — Удачи. Начни с таблички в гостиной. Она может сэкономить Лютеру с Диего несколько часов детсадовских стычек. Прежде, чем продолжить, Бен отвёл глаза в сторону. Не хотелось запускать холодок в их тёплый вечер, но куда важнее было донести до Клауса то, что тревожило. Вот такой он зануда, куда деваться. — Если у нас что-то разладится, я не смогу взять и найти кого-то. Забыть. Уйти, в конце концов. Мне таскаться за тобой, нелюбимым, до твоей смерти. А тебе, между прочим, тоже от меня не отделаться, даже если захочешь. Стоит оно того? — Вот скажи мне, дорогой. – Клаус придвинулся вплотную, нос к носу – так, что между их лицами уместился бы разве что карандаш. – Почему ты сразу настраиваешься на то, что всё будет плохо? Сколько дерьма мы вместе пережили? Сколько какашек друг в друга бросили? — Я не мог до последнего времени бросать предметы, – невинно заметил Шестой. — Зато теперь можешь отыграться. Мы ругались больше раз, чем я скурил самокруток. — Не преувеличивай. — Окей. Но факт в том, что мы раз за разом выплываем даже из реально глубокой задницы. И самое страшное, что при этом происходило – то, что я со злости на тебя разочек пережрал кислоты, чтобы не видеть даже тебя до следующего утра. — А я уходил на сутки, но ты, вроде как, не заметил. — Может, это как раз тот случай и был? — Тогда всё было зря. — Не для меня, – осклабился Клаус. — Вот видишь, ты всегда обернёшь ситуацию в свою сторону. Клаус напустил серьёзный вид. — Давай смотреть правде в её блядские глаза. Если бы не Дэйв, ты бы остался единственным, кого я любил. — Это честь для меня. — И я прекрасно понимаю, что вёл себя с тобой, как задница. — Да неужели. — Но люди меняются! — Убеди меня. – Бен хитро улыбнулся. Конечно, меняются, и живое доказательство сейчас перед ним. — Детка, я очень постараюсь, – выдохнул Клаус ему в губы и следом накрыл их поцелуем. Долгим, настойчивым и горячим. Через минуту или три Бен поймал себя на том, что даже у него кружится голова. — Притормози, красавчик. Как бы тебе ни нравилось удушение, периодически твоему мозгу всё ещё нужен кислород. — Иногда мне становится не по себе, что ты так много обо мне знаешь. В случае чего, тебя придётся убить. — Не хочу тебя расстраивать, но с этим ты опоздал. — Тогда всё-таки жениться. — Повторяешься. Ещё предложения есть? — Ммм. – Четвёртый скосил глаза в сторону, – Можно заказать в китайской лапшичной удон на вынос. Шестой рассмеялся искренне, как ребёнок. Его лицо украсили закатные солнечные блики, отразившиеся в окнах дома напротив. Для этой реальности он снова стал её частью, словно никогда и не пропадал. Клаус вдруг уловил знакомый запах, пробуждающий ворох из воспоминаний. Пахло теплом весеннего солнца, нагревавшего подоконник в его комнате, когда они ещё были детьми и оба помещались на нём с ногами. А ещё – росшей под окном яблоней, зацветавщей позже всех. Эмоциональная память уверяла, что там, в моменте из прошлого, когда он вдыхал всё это, было очень хорошо – просто фантастически, и он никак не мог надышаться этим счастьем. Клаус был восприимчив к запахам с детства. Синтетика обостряла все органы чувств, а её отсутствие, как и злоупотребление, уводило их в минус. Потому сейчас он ещё больше порадовался нежданному подарку от нервной системы с весточкой из редкого и такого ценного беззаботного момента. Понимание окатило внезапной волной: так волшебно пахли волосы Бена. Он уткнулся в них носом и вдохнул полной грудью, задерживая дыхание. — Что ещё за новые фетиши? — Лежи смирно. — Ты ожидал Шанель? — Булгари на худой конец. — Ах, как же это я забыл сегодня надушиться. Вслед за запахом Клаус отчётливо почувствовал: у него больше не болела голова. И душа не болела. И сил, которые он в себе открыл и обязательно откроет ещё, хватит на них двоих. Уж он-то об этом позаботится. — Никогда. — Что "никогда"? — Ты никогда меня не потеряешь. На тумбочке снова стояли все фигурки. У одной из них светились синим пластиковые кулачки, и их обвивали два маленьких щупальца, вернувшиеся к своему владельцу.