Под одной крышей

Он стоит, скрестив на груди руки. Гневный взгляд, саркастически взметенная бровь — только мефистофельского смеха и не хватает. — С чего ты взял, что всё и всегда знаешь лучше меня? — Не всё и не всегда. Я, например, ничего не знаю о пепле. И не хочу знать. Но в данном случае… — Ты так меня бесишь, что я взорваться готов. — Прекрасно, взрывайся. А я — на кухню. Есть будешь? — Нет! А что у нас на ужин? *** — Черт бы тебя побрал, Шерлок! Посмотри на меня — кого ты видишь? — Тебя, Джон. Что за дурацкий вопрос? — Ты видишь осла, который в очередной раз убедился, в какую задницу влез. — Мне кажется, не в самую худшую. — Прекрати! Я сейчас не об этом. — Не об этом? Тогда о чём? — Если ты ещё раз без меня… Не смей улыбаться, самодовольный мудак! Я не собираюсь тратить остатки своих нервов на твои идиотские выходки! — Успокойся, Джон. — Я спокоен. Спокоен! И совершенно спокойно тебе заявляю: если ещё раз ты потащишь свою… полезешь куда-нибудь без меня, я прикую тебя к нашей кровати и… — И что? — И… то. Отойди. — Что — «то», Джон? — Отойди. — Мне просто интересно, что — «то»?.. — Ничего интересного. — И всё-таки? Договаривай, Джон… — Шер… мать твою… *** — Не мешай. — Джон. — Я занят. — Джон. — Ты понимаешь человеческий язык? Я занят! Ты можешь хотя бы постараться это услышать, или твой знаменитый эгоизм сегодня зашкаливает? — Джон! — Тебе наплевать, что у меня могут быть свои дела, свои интересы? И это не только ты и всё, что с тобою связано. Моя личная жизнь… Эй, куда это ты? Ну и вали… Шерлок, вернись немедленно! Вернись, я сказал! Эй! Да что ж такое-то?! Они ссорились часто. Джон, как ни старался, так и не смог постичь логику Шерлока. Шерлок, совсем не стараясь, так и не постиг того, почему Джон не может её постичь. Отсюда проистекала масса раздражения и недовольства. Но это не мешало им быть довольными жизнью в целом, и жизнью рядом друг с другом — в частности. И быть счастливыми. Каждую минуту своего существования. Даже когда ругались, не слыша друг друга. Даже когда не понимали мотивации действий и поступков друг друга. Даже когда друг от друга уставали. Потому что потом, когда всё становилось на свои места, они друг друга… ну в общем… в общем, с неиссякаемой страстью. Без устали. Практически каждый день. Теоретически — каждый, потому что если по каким-либо причинам не удавалось практически, теоретически всегда можно это представить: и страсть, и любовь, и нежность. Почему бы и нет? Ничего странного. Жить под одной крышей было весело и интересно. Даже ссориться было весело, потому что, вышагивая по гостиной и меряя её длинными ногами, Шерлок становился похожим на взлохмаченного журавля, а Джон — на благородного пса, который ни за что не унизится до того, чтобы лаять, а вот грозно рычать, это пожалуйста, это сколько угодно. Не сходя с любимого кресла… Нервно поджимая пальцы спрятанных в любимые тапочки ног и озадаченно заглядывая в камин — как-то слабо горит… — Кстати, мой анус требует отдыха, так что анального проникновения сегодня не будет, — говорил он камину. — И рот тоже требует, поэтому и о минете забудь. У Джона практически не было недостатков, поэтому он вполне мог позволить себе маленькую неблаговидную месть. Конечно, в том случае, если инициатором ссоры был Шерлок. Или её виновником. А поскольку характер у Шерлока был отвратительный, он, как правило, ссору и затевал. В такие минуты Шерлок смотрел на Джона холодно и насмешливо: да? и насколько ты в этом уверен? И наполнялся убийственным хладнокровием. Он замолкал, и мог промолчать весь вечер (а ссоры, как правило, происходили именно вечером, когда дневная усталость требовала эмоционального выхода), или убегал из дому, перед этим очень долго возясь со своим шарфом… Ну и конечно же всё у них было. А как иначе, если только что вышедший из душа и окутанный тёплой свежестью Шерлок оказывался под одеялом, демонстративно повернувшись к Джону спиной и делая вид, что заснул, едва его мокрая голова коснулась подушки? В такие ночи минет был особенно сладок, а сам Шерлок — особенно жарок. Одним словом, ссориться было приятно. Они никогда не говорили о чувствах, не признавались друг другу в любви. В этом не было смысла — слова терялись в том несоразмерно великом и вечном, что происходило между ними в каждый миг их существования на земле. И кроме того от них исходили волны такого неодолимого притяжения, что даже окружающим спасения не было. Все невольно начинали нервничать, почесываться и покашливать, озираясь по сторонам в поисках чего-то жизненно важного, необходимого прямо сейчас. И натыкались взглядами на Шерлока, стоявшего рядом с Джоном. Или на Джона, стоявшего рядом с Шерлоком. Только и всего. А уж после ссор излучение просто зашкаливало, как, собственно, и во время них. Инспектор Лестрейд такие излучающие дни ненавидел, потому что собственная жизнь начинала казаться ему куском собачьего дерьма. Они всё время куда-то спешили, и от этого Джон уставал, иногда очень сильно. Шерлок же не уставал никогда. До полуночи он мог провозиться на кухне, чего-то смешивая, переливая из колбы в колбу, потом строчить что-то научно-непостижимое в ноутбуке, потом… Потом он приходил в спальню, влажный и распаренный после душа и, забравшись к Джону в нагретую спящим телом постель, принимался обнимать-целовать, прижиматься и тихо постанывать. И что бы в этот момент ни снилось Джону, какие бы сказочно-фантастические или сугубо деловые картины не проплывали в его окутанном сном сознании, где бы Джон ни находился в этот сладостный миг, там сразу же появлялся обязательно голый Шерлок, маня бирюзовым взглядом. И вскоре сказка становилась былью. Глаза Джона были ещё закрыты, а руки уже тянулись и жадно хватали любимое тело. Соскучился. Нет сил терпеть. Страсть, хоть её ни на каплю не поубавилось, уже не играла в их отношениях главную роль. Она безропотно сложила полномочия примы в пользу Любви. Ну, а где Любовь, там и Счастье, даже если его не всегда замечаешь, даже если оно успешно маскируется под рутину. Они очень привыкли друг к другу, и во всем мироздании не нашлось бы ни одного идиота назвать эту привычку дурной. *** Миссис Хадсон поднесла ко рту теплую булочку и застыла. Тяжело вздохнув, она положила булочку обратно на блюдо и, подперев кулачком щеку, обреченно закатила глаза: — Ну, вот опять! Когда-нибудь эти ненормальные обрушат на меня потолок. Сколько может продолжаться это безумие? Пора, наконец, немного остыть. И угомониться. А вопят-то как, господи! А грохот-то какой! Ну, почему, почему я поселила их на втором этаже?! Вот старая лиса Тернер… Но она тут же вспомнила, что у старой лисы Тернер нет больного бедра, которое, к слову сказать, с некоторых пор болело значительно реже, но, тем не менее, оно было, и о каких этажах вообще может идти речь? (О том, что она бегала на этот второй этаж чаще, чем позволяли приличия, потому что там ей было до ужаса интересно, она конечно же предпочитала не вспоминать.) Ваниль с корицей манили. Булочки так и просились в рот. Миссис Хадсон снова взглянула на потолок и махнула рукой: — Ерунда! Дом крепкий — всё выдержит. Она откусила булочку и зажмурилась от наслаждения. Ароматный чай дополнил картину тихого женского счастья. А поселившееся на втором этаже счастье мужское не было тихим. Оно было громоподобным. И это при том, что время от времени Джон зажимал ладонью чей-то вскрикивающий и стонущий рот. Но прикосновение к этому стонущему и вскрикивающему рту, к его теплу и возбуждающей влаге через пять минут делало громоподобным самого Джона. Круг замыкался. И так бесконечно. Безумный мир! Пора нешуточных страстей. Душевный нерв вибрирует упруго… Любовь — разнообразие эмоций всех мастей. Я за мужчин, которые хотят друг друга. (наша любимая Трость)