Красные рога

Ближе к полудню Мару сменяет пара волков. Она заранее слышит их приближение, но всё равно не верит, глядя на их измождённые морды, что битва была такой изматывающей. Прихрамывая, один из волков подходит к Маре и сухим горячим носом тыкается в её бедро: мол, иди, тебя ждут. Мара с испугом смотрит на его раны, затянувшиеся тонкой корочкой засохшей крови; в голове с трепетом проскальзывает мысль: вдруг кто-то из племени, из её большой семьи, погиб?.. Мара со всех ног бросается в селение. Волосы, не убранные, как обычно, то и дело цепляются за ветви и кору деревьев. Мара пытается собрать их, выпутать из чёрных прядей мусор, но только сбивается с бега и паникует ещё больше. Она несколько раз подряд спотыкается и, наконец, падает. Колени и ладони тут же пронзает болью. Поднимаясь, Мара переполняется решимостью. Она не даст никому умереть: будет помогать Ведьме, выхаживать больных, если всё правда так плохо. В груди медленно копится злость: почему Керга выбрал Хело, а не её?! Она бы помогла, не допустила!.. Но на пороге собственной хижины Мара встречает Нийру, и все переживания за соплеменников испаряются. Нийра для Мары словно вестница беды. Всё её существо наполняет жгучий страх. Нийра щерится, позволяя себе выказать всю неприязнь к Маре; едко бросает: — Полюбуйся, что случилось, пока тебя не было, — скалится она. В руках её зажат погребальный пучок: горькая полынь как символ скорби и душистая мята как знак почтения. — Я стерегла чужака, — рычит Мара, цепляя Нийру за локоть, выдавливает сквозь зубы: — Она мертва? Нийра морщится, выворачивает руку из хватки и уходит, пофыркивая. Мара провожает её настороженно, а потом переводит взгляд на полог своей хижины. Закрепляя оленью шкуру так, чтобы в хижину шёл свет, Мара с присвистом вдыхает тёплый воздух, хлынувший ей в лицо. В нём чётко различается запах запёкшейся крови. Мара входит внутрь. Мать дышит тяжело и быстро; её всю трясёт, словно при горячке. Мара замирает в нескольких шагах от неё, и эти шаги даются ей удивительно тяжело. У женщины на лице спутаны несколько прядей, они лезут ей в рот и глаза, и Мара, присаживаясь на колени, убирает седые волосы за материны уши. — Здравствуй, — шепчет Мара. Мать дёргается, словно слыша, но в глазах её не отражается никакого понимания. Только дикий страх и ужас, предвещающие приближающуюся смерть, заставляют Мару отпрянуть и почувствовать, как бегут по спине мурашки. Несколько раз Мара порывается взять мать за руку, но когда решается, то не нащупывает на чужом запястье пульса. Мара, кажется, леденеет вместо матери. Невидящим взглядом осматривая хижину, она находит сброшенную вчера утром одежду и складывает её в аккуратную кучку, чтобы хоть чем-то занять себя. Сил только на это и хватает, и Мара падает на землю, обнимая плечи руками. Что-то внутри у неё ноет и разрывается, и Мара не понимает, — не хочет понимать — что это сердце. Мара не плачет, нет; она уже давно не плачет даже по умершему отцу. Мара прекрасно знает, что на Небе — там, среди звёзд — её родным будет лучше. Но будет ли там хорошо её матери, Мара не знает. Перебирая Марины волосы, отец любил рассказывать ей старые сказки. О людях с юга, боящихся ходить голышом, о грозных племенах, живущих ещё севернее, чем живут волки. Мара редко слушала спокойно: всё ворочалась с боку на бок, перебегала с место на место, но — всегда замирала, когда речь заходила о смешанной крови. Так называли тех, чьи родители были из разных племен; Маре было смешно воображать, что у волка вдруг отрастут оленьи рога или кошачий хвост. Отец не любил рассказывать про смешанную кровь, но иногда, когда выпадал редкий случай, он вдруг вспоминал и погружался далеко в свои мысли. Только Мара, громко хохочущая, могла отвлечь его. Сейчас Маре не смешно, и она сама, подобно отцу, избегает историй про таких оборотней. Марин отец умер в той же битве, в которой она получила свой шрам. Порой Маре всё ещё кажется, что она помнит размытый силуэт, защищавший её до самого конца. Она не знает, правда ли это или лишь игра детского ужаса, да и спрашивать не хочется — Мара боится услышать ответ. Две зимы мать ходила сама не своя: плакала украдкой, была бледной, словно тень, а потом вдруг расцвела. Мара искренне радовалась за неё — мать вернула себе румянец на щеках, прежние пухлые руки и тёплую улыбку, а это для Мары было дороже всего на свете. Только вот потом что-то пошло не так. Мать всё полнела и полнела, и многие стали бросать на неё косые взгляды. Мара сперва, глупая, не понимала. А потом осознала. Таош никогда не был суровым вожаком. Так шепчут матери, сидя вечерами у костра; так фыркают волки, обсуждая охоту; так говорит и Ведьма. Но племя процветало под предводительством старого волка, — так тоже говорят — и Мара верит. Единственное, за что злые языки порицают Таоша — за его доброту к предателям. А мать предала племя так, как, по памяти старух, не смел предать никто: понесла ребенка от вражеского воина. Мара тогда плакала долго-долго, но дала себе слово, что плачет она в последний раз. Ей было плевать на племя, плевать на ребенка; но мать предала её, Мару, и более того — отца. Мать билась, рыдала и умоляла оставить дитя, но то и родилось прежде времени. И мать, оставленная в племени, снова зачахла, поседела вся, ссохлась. Но Маре уже было всё равно. Теперь Мара мечется: верно ли она поступила, не простив ложь? Сомнения роятся в её голове, занимают все мысли; закрывая глаза, Мара лишь усугубляет в себе чувство вины. И Мара находит, как ей кажется, выход. Оборачиваясь, она ставит перед собой лишь одну цель: забыть, уйти, сбежать от наплывающих воспоминаний и чувств. Волчица довольно урчит, разминает затёкшие мышцы — больно давно Мара не выпускала её. Юркнув под пологом, Мара быстро покидает селение, не обращая внимания на чей-то негромкий окрик. Маре надо побыть одной. *** Горький хвойный воздух опьяняет не хуже ведьминых травяных настоев. Пофыркивая и то и дело отряхиваясь, Мара двигается в сторону гор. Мягкая почва, усыпанная толстым слоем иголок, приятно пружинит под лапами. Поднимая голову к небу и устремляя взгляд ввысь, куда уходят стройные стволы сосен, Мара вдруг осознаёт: вон он, её дом. Не маленькая полупустая хижина, где сейчас лежит тело её матери; не селение, не племя; не узкое ущелье, что лежит к востоку отсюда. Нет. Её дом, её сердце — здесь, среди рыжеватых сосен, редких голых берёз, заросших тропок и приятного лесного аромата. В груди клокочет что-то неизведанное, необузданное, и Мара вскидывает морду, выливая свои чувства в тихий протяжный вой. Какое-то время Мара просто бродит по лесу. Волчица мягко, ненавязчиво погружает в тёплую негу, в безраздельное спокойствие. Мара чувствует, что что-то неладно, но беспрекословно забывается — слишком многое на неё свалилось, слишком много сил она сегодня потратила. Волчица забирает у неё власть над телом, и краем сознания Мара знает, что это неправильно, что так не должно быть. Но волчица приглушает её мысли, притупляет слух, зрение, осязание… И Мара проваливается в забытьё. Тишина обволакивает, окутывает полностью. Ничего не видно: вокруг неё всё даже не чёрное, в мутно-синее. Мара не чувствует ни рук, ни ног. Вдруг что-то заставляет её встрепенуться: откуда-то сверху, словно через толстую пелену, её начинают звать по имени. — Мара! — ласково окликает её отец. — Мара! — плачет ребёнок. — Мара… — грустно вздыхает мать. Мара захлёбывается криком и обнаруживает себя сидящей на голой земле. — Мара? — осторожно зовёт Войка и трясёт её за плечо; Мара вздрагивает. — Ага, — растерянно кивает она. — Что я… Что я натворила?.. Войка нехорошо хмурится, словно её мысли витают где-то далеко, но подаёт Маре руку. Та встаёт, отряхивается от сосновых иголок, щурится, пытаясь понять, где она. Голова немного кружится, зрение подводит, и Мара неуверенно хватается за Войку. — Дала зверю свободу, — после недолгого молчания отвечает подруга. — Керга хотел сразу вернуть тебя, когда ты ушла, но Ведьма сказала дать тебе… отдохнуть. — Ясно, — Мара на мгновение закрывает глаза и собирается с мыслями. — Прости, я сорвалась. Пойдем домой. Войка примирительно улыбается. — Просто теперь тебе нужно быть аккуратнее с обращениями, — говорит она и выуживает из-за пояса Марину одежду. — Ты же знаешь, что это может повториться снова и, к тому же, ещё проще. И ты потеряешь рассудок. — И навсегда останусь неразумным волком, да-да, — бурчит Мара, но краешками губ улыбается. — Пойдем быстрее, — переводит тему Войка. — Сейчас шамана поведут к селению! — К селению? — вскидывается Мара. — Но зачем? — Керга откупился от Баюнов шаманом, — Войка кривится — ей не нравится такая уступка. — Если мы сегодня в полночь отдадим им шамана, они обещают не тревожить нас. — Не тревожить?! — фыркает Мара. — Так сегодня они могут нас не тревожить, а завтра снова нападут. Баюнам верить себе дороже. К пещерам они подходят в самый срок. Шамана только-только выводят на свет; на его голове завязаны сразу две повязки — одна плотно закрывает глаза, другая натянута прямо между верхней и нижней челюстью, так, чтобы возможности говорить не было вообще. Руки связаны крепко за спиной, каждая кисть перевязана отдельной верёвкой, врезающейся в кожу. Мара не понимает таких предосторожностей — здесь, в окружении волков, ему точно не сбежать. Да и жалко ей шамана… «Он враг», — Мара мысленно дает себе оплеуху и отводит взгляд. Шрам, как нарочно, начинает зудеть. Они с Войкой пристраиваются к цепочке. Важно шагающий во главе Керга справляется о Марином самочувствии, но она лишь пожимает плечами. Ей нечего сказать. Шаман идёт спокойно, медленно, даже не пытается пошевелиться без приказа Керги. Маре он внезапно начинает напоминать куклу: безвольную, слепо двигающуюся по велению хозяина. Ведьма каждому новорождённому обычно шьёт куклу-оберег, заговорённую на травах и зельях. Где-то у самой Мары тоже лежит такая; старая-старая, потрёпанная детской рукой и временем. Все в селении уже предупреждены о пленнике: на полянах не видно детей и матерей; даже Сим вдруг передумывает красоваться у всех на виду и держится от врага на расстоянии. Шамана помещают в одну из самых дальних пустующих хижин. Тут же Керга ставит аж четверых: Леса, ровесница Мары, волком растягивается у входа; Нийра уходит куда-то за хижину; ещё два волка на пару зим старше Мары распределяются по бокам. Мара ёжится. Любопытство подбивает её прийти, проникнуть к шаману, узнать о нём всё, о чём не хватило духу спросить: кто он, как его зовут, и всё-таки выспросить, зачем он пришёл на их земли. Мара не может перестать думать об этом. Только когда её мать выносят из хижины, чтобы сжечь на погребальном костре, она немного отвлекается. С грустью глядя на то, как пепел улетает в небо, Мара в который раз напоминает себе о том, что никто больше не должен умереть. Она идёт к Ведьме спросить, нужно ли ей помочь — Мара ведь много раз помогала ей, она знает основы — но та лишь качает головой и прогоняет её из своей хижины. Лишь вечером, сидя у костра между Войкой и Симом, она наконец выкидывает из головы мысли о несбыточном и вместе со всеми над чем-то смеётся. Через какое-то время, позже, чем обычно, к ним присоединяется Керга. Он хмурится и не сразу откликается на голос сестры: — Ты в порядке? — тихо спрашивает Войка, поднимаясь с места. — Да, — задумчиво кивает Керга; косясь на Мару, добавляет: — Шаман просит поесть. Не понимаю, что могло изменить его поведение. — Просит есть? — Мара хмурится. — У него же рот завязан. Вы снимали с него повязку? Керга неопределённо жмет плечами. — Хотел узнать, что он всё-таки забыл в наших владениях, — отвечает он и даже не представляет, что бьёт Маре по больному месту. — Но, — он перехватывает жадные взгляды, — он ничего не сказал, только попросил еды. — Зато он всё же живой человек! — радостно восклицает Сим и не смущается, когда общее внимание переходит на него. — Что?! Он же такой странный был, а мы о шаманах ничего не знаем! — Чушь, — уверенно заявляет Мара. — Кем он ещё может быть, если не человеком? Хоть у Ведьмы спроси, она точно скажет. Керга снова пожимает плечами. — Ну, не будем её тревожить, — отрезает он и поворачивается к сестре. — Отнесёшь ему похлебку? Уж исполним его единственное желание. Просьба не похожа на приказ вожака, поэтому Войка позволяет себе скривиться. — Он жуткий, — жалобно тянет она, и Мара кое-как прячет на лице улыбку. — Я могу сходить, — касаясь плеча Войки, будто бы невзначай предлагает она. — Сейчас он скорее жалок, чем страшен, — чуть поспешно добавляет. Мара ведь всего лишь выручает подругу, да? Кергу, кажется, вполне удовлетворяет такой ход событий. — Иди, — разрешает он, но следующее говорит будто с угрозой: — Если что-то случится, обязательно позови нас. Мара беспечно кивает, но сердце её словно замирает на мгновение, а потом начинает биться с удвоенной силой. Она твёрдо берёт плошку со стынущей рыбной похлёбкой, встаёт и, сопровождаемая несколькими взглядами, идёт к хижине, в которой сейчас сидит шаман. Мара отодвигает полог, входит внутрь под присмотром Лесы, и, когда та выходит на улицу, в хижине воцаряется темнота. Глаза не привыкают к темноте довольно долго, и пока Мара ничего не видит, она не двигается. Когда у неё получается разглядеть лежащий на земле силуэт, она торопливо подходит, опускается на колени и отставляет в сторону тарелку. — Шаман, — чуть слышно зовёт она, не решаясь прикоснуться к пленнику. — Эй, шаман! Она осторожно тянет руки к его голове, чтобы ослабить, развязать узел на одной из повязок, но тот вдруг начинает брыкаться. Мара отшатывается, с усилием давит в себе вскрик. — Тише! — шепчет она встревоженно. — Это я, Мара! Шаман застывает, но потом слепо тыкается головой Маре в руки, давая себя развязать. Мара снимает лишь ту повязку, что закрывает шаману рот. — Что ты здесь делаешь? — тут же взволнованно спрашивает он. — Мне сказали, что ты просил еду, — хмурится Мара. Шаман начинает часто-часто трясти головой. — Я ничего не просил, — одними губами произносит он. — Они что-то узнали. Они думают, что ты хочешь помочь мне сбежать. Уходи отсюда, уходи, придумай что-нибудь, но уходи! Мара не сразу понимает, что происходит, но, когда осознание настигает её, она приходит ужас. Но становится слишком поздно. Мара не успевает даже вскочить на ноги, как в глаза бьёт ослепляющий свет. В обрамлении этого света, словно божество, стоит Керга. Где-то за его плечом маячит Войка, но Мара её не видит; Мара не может отвести глаз от вожака. Керга своим взглядом словно пронзает её насквозь, но молчит, и это молчание для Мары становится хуже любой муки. Тончайшие волоски на её теле встают дыбом. Керга кривит губы, и, когда он озвучивает свои мысли, Мара чувствует себя так, словно её бросили с обрыва в ледяную воду. — Я до конца не верил, — эхом отдаются слова Керги в её голове. — Но твои поступки говорят за тебя. Ты пошла против воли племени. Ты предала нас, Мара.