***
― Я уж было подумал, что ты не придёшь, ― сказал голос, стоило только мужчине подняться на новую высоту. ― Впереди ещё долгая дорога. Если хочешь, можешь немного передохнуть. В кои-то веки в сером лимбе посветлело. Камни и скалы приобрели бордовый и коричневый оттенок железных гор, цепляющихся своими вершинами за свинцовые кучевые облака. Чувство лёгкости за спиной окрыляло, как и осознание того что туманная долина осталась далеко внизу. ― Если дорога долгая, то не стоит терять время, ― улыбнулся Гастон, окидывая взглядом пейзаж. ― Вперёд к вершине, струны решимости своей на колки натянув. ― Это что Шекспир? ― с усмешкой спросил Голос, устраиваясь по правую руку от бодро шагающего Гастона.Письмо
1 августа 2019 г. в 19:11
― Позволю себе сделать дикое предположение, ― осторожно начал Голос, сохранявший молчание до этого момента. ― Ни одна из вышеперечисленных барышень не слышала и половины того, что ты рассказал.
― Конечно нет, зачем им слушать всю эту чушь, ― Гастон размял затёкшие плечи. Невидимый камень, который не давал ему шевельнуться там, на дне ущелья, теперь словно висел за плечами. ― Женщинам не нужны слова. Да и не только им, если уж на то пошло.
― Невысказанные слова ― тяжкое бремя, особенно для такого как ты. Не удивительно, что ты еле ноги волок. ― сказал Голос, задумчиво глядя на пламя костра. ― Боюсь, что с таким грузом дольше ты пройти просто не сможешь.
― Раньше мне это не мешало и сейчас не должно помешать, ― заявил мужчина, покосившись на выход из пещеры. Дождь утих, вернув на своё место густые и тяжёлые облака тумана, клубившиеся на дне и живописно стекающие клубами со скал. О недавней непогоде напоминал теперь лишь завывающий ветер.
― И всё же, прежде чем ты отправишься дальше, советую тебе облегчить душу, ― настаивал Голос, выуживая из складок своей одежды стопку почтовой бумаги и чернильницу с пером.
― Я же всё рассказал тебе. Этого недостаточно?
― Этого никогда не будет достаточно, ― Голос мягко поднялся со своего места и направился к выходу из пещеры. ― Я мёртв, как и ты, а груз с твоих плеч может снять только обращение к тому, чья жизнь ещё продолжается. Буду ждать на следующем перевале. И не волнуйся, у меня нет привычки читать чужую корреспонденцию. Я доставлю его куда следует и не вскрою конверт.
С этими словами Голос исчез. От его тонкой высокой фигуры осталось лишь облако чёрного дыма с едким запахом серы и золы, что практически моментально растрепал ветер, а Гастон остался один на один с чернильницей и бумагой, чувствуя себя школяром в ненавистном учебном заведении. Словно его вновь за какую-нибудь нелепую провинность писать закорючки и завитки, выписывать буквы и слова сточку за строчкой, страницу за страницей, пока преподаватель не увидит удовлетворяющий его результат, либо пока у него самого рука не отвалиться.
― Глупости какие, ― буркнул Гастон себе под нос. Письменные принадлежности остались позади, лежать на полу небольшой пещеры, перед костром, который так и не потрудились погасить.
Он никогда не был особо многословен и не отличался красноречием, особенно в письменной форме. Слова становятся ужасно пресными, если их не поддерживать жестами или мимикой. Они всегда не на столько красноречивы как действие. Да и к тому же, не так уж и тяжёл его груз.
Подъём давался всё так же нелегко. К невидимому грузу, тянувшему обратно на дно ущелья, и липкому туману добавилась боль в ноге, которую мужчина поспешил списать на натёртую по дороге мозоль. Это всё можно было назвать более или менее терпимым, в конце концов, и не такое он проходил ради менее значимых целей.
Гастон вновь увидел письменные принадлежности буквально на следующем крутом повороте. Одиноко стоявшие на плоском камне они ярким прямоугольником выделялись из общей серости камня. Весьма ненавязчивый намёк на то, что от предложения облегчить душу предсмертной запиской так просто отделаться не удастся.
«Кто так выводит букву Е?»
«Опять ты не поставил диерезис».
«У неразумной мартышки почерк будет по разборчивее чем у тебя».
Какой смысл писать, если твой почерк всё равно мало кто сможет разобрать? Да и не перед кем ему изливать душу. Мужчины всё держат в себе, со всем справляются сами. Иначе они не мужчины.
На следующем отрезке пути Гастон первый раз за всё время споткнулся. Натёртую ногу пронзило болью, словно он наступил в волчий капкан, а его железные зубы впились в плоть до самых костей. В какой-то момент мужчине почудилось, будто он слышит хруст собственных костей. Словно он древний старик, который и шевельнуться не может без того чтобы его суставы не издали глухого щелчка. Похожего на тот, который появляется когда отламываешь кусок от свежего багета. А невидимый камень за плечами стал тяжелее.
Чернильница вновь появилась перед глазами, опасно стоящая на стопке бумаги. На мокром пне, висящем над пропастью. Неровные от сырости края листков трепетали от лёгких порывов ветра словно тонкие крылья бесцветных ночных бабочек. Мысль о том, что срезать путь можно таким легким способом была заманчивой.
«Опять всё замарал кляксами. Откуда у тебя только руки растут!»
«Сколько ошибок!»
«Потрясающая бездарность. Давно я так не смеялся.»
Пейзажи лимба и до этого не могли похвастаться живописностью и разнообразием, однако после пары резких поворотов горной тропинки Гастону и вовсе начало казаться, что они повторяются. Но ведь невозможно заблудиться идя по единственной, пусть и извилистой тропинке. Ведь так?
Гастон постоянно растирал ноющие плечи, стараясь убедить себя в том, что за его плечами нет ничего, что могло бы быть на столько тяжёлым. Что там вообще ничего нет. И на место невидимому грузу за спиной пришёл тот, который привязали к ногам. В сапоге больной ноге стало тесно на столько, что стопа отказывалась сгибаться как ей положено. Оставалось только удивляться тому, где он мог её на столько повредить.
Горячий пот лил со лба градом. В ущелье стало невыносимо душно и сыро. Гастон оступался чаще, всё яснее ощущая острые железные зубы на своей лодыжке, настойчиво грызущие его кости. Отвратительно тёплый ветер кидал ему в лицо клочки липкого тумана, словно вокруг было недостаточно сыро после прошедшего ливня. С отвесных каменных стен лились тонкие струйки чёрной воды, больше похожие на маленьких длинных змей.
Чернильница и перо появились в клубах густого тумана прямо посреди узкой тропы. Они всё так же стояли на стопке отсыревающей под потоками воды бумаге и своим весом удерживали легкий пергамент на месте.
«Линейка со звонким свистом больно ударила по кончикам пальцев.
― Раз ты не в состоянии запомнить свои ошибки сам, то будем учить тебя иначе.»
Стопка чистых листов вместе с чернильницей полетели с обрыва в пропасть. Широкая рваная дуга чёрной туши пачкала листы бумаги, кружащиеся в воздухе, а ветер подхватывал их, унося ещё дальше, к противоположной стороне горного хребта.
Гастон тяжело дыша прислонился к прохладной и мокрой отвесной скале спиной, глядя на полёт письменных принадлежностей.
― Мне нужно отдохнуть, ― шептал он сам себе, облизывая пересохшие губы. ― Просто немного передохнуть.
Шаг за шагом груз становился всё тяжелее, вновь вернувшись на плечи в довесок к невидимым кандалам. Больная нога и вовсе онемела до состояния деревяшки, отказываясь выполнять и половину своей работы, а в ушах стоял невыносимый тягучий звон.
Гастон с отчаянным стоном опустился на землю увидев перед собой небольшую пещеру. Внутри всё так же уныло горел голубоватый огонёк костра, который он не удосужился потушить перед уходом. На том месте, где сидел жнец стояла чернильница с пером и небольшая стопка тонкой белой бумаги для писем.
Он вернулся к тому с чего начал.
Упрямо поджимая губы Гастон сидел напротив письменных принадлежностей, растирая в конец онемевшую за время пути ногу. В свете голубоватого пламени стеклянные бока чернильницы причудливой формы матово светились, создавая иллюзию того, что это светиться её содержимое. В вереницу его путаных мыслей закралось желание сделать ещё хотя бы один глоток той дряни со вкусом винного уксуса, что давал ему Голос.
Тягучая капля туши замарала первый листок, заставив Гастона выронить перо и одёрнуть руку от листа. Чего и следовало ожидать от человека не бравшегося за перо со школьной скамьи и ведущий все записи при необходимости твёрдым масляным карандашом. Его пальцы достаточно гибкие для работы с инструментами совершенно не годились для того, чтобы держать ими такой тонкий и капризный в обращении предмет, как перо.
― Это же не должно быть на столько сложно, ― сказал Гастон сам себе.
Испорченный пергамент полетел в огонь. Мужчина потёр шершавую мозоль на последней фаланге среднего пальца, что так и не рассосалась со школы.
«Мне не с кем прощаться. Все кто мня хоть немного знали либо мертвы, либо живут слишком далеко и счастливо, чтобы тратить наше общее время на такие мелочи. Смерть настигнет каждого ― это мы все знаем, и никакие ритуалы или молитвы этого не отменят».
Строчки выходили слишком неровными, а круглые буквы заваливались влево.
«Сказать, что я умер от неизлечимой болезни будет вернее. Если ты, как и я сличаешь любовь болезнью».
Гастон слишком сильно давил на перо от чего на бумаге расцвела новая чёрная клякса. Не сдержав рефлекса он вновь одёрнул руку от бумаги, обронив тем самым ещё пару капель туши. Испорченный листок был скомкан и брошен в огонь, а работу пришлось начинать сначала, выводя каждую букву медленно и контролируя нажим письма.
«Здесь ужасно сыро, душно и больно».
Он отвлёкся буквально на мгновение, не заметив, как собственные мысли о больной ноге попали на бумагу. Перечитывать написанное, а уж тем более исправлять его, не было никакого желания.
«Я любил жизнь, пусть порой она и дико утомляла. Любил за то, чего успел добиться. Хотя многие, включая тебя, сказали бы что это всё само попало мне в руки. Что мне просто повезло. Что я получал всё что только хотел лишь за красивые глаза и обаяние. Никто и никогда не получал желаемое лишь потому что просто этого хотел. Верил, что однажды ему упадёт оно в руки с неба. Если ты чего-то хочешь, то будь готов за это драться».
Гастон чувствовал себя разбитым и до смерти уставшим. Ему хотелось спать, а не заниматься этой кропотливой бумажной работой, требующей от него слишком большой концентрации, а мерный треск костра лишь усугублять это состояние. Где-то на периферии сна и бодрствования он слышал женский голос и собачьи визги.
«Я не собираюсь ни за что перед тобой извиняться. Потому что не считаю себя виноватым. Единственные достойные сочувствия люди слишком часто слышали от меня твоё имя в самое неподходящее время».
Во сне Гастон слышал, как кто-то зовёт его, хотя собственное имя казалось ему чужим и незнакомым. Чувствовал воду на губах. Обычную чистую воду без мерзкого привкуса накипи и винного уксуса. Чувствовал, как тонкие пальцы стирают с его лица густую и липкую жижу. Однако, единственное что он запомнил при пробуждении, так это чувство собственной не целости.