***
Яойорозу очень традиционна и не меняет своих привычек — пять лет спустя всё ещё носит этот свой хвост на макушке. Бакугоу матерится всякий раз, когда у них совпадают смены дежурств в агентстве, куда оба они устроились после академии. Потому что этот хвост значит одно: по мелочи, но он сегодня налажает. Гипноз маятника никуда не девается, и теперь Катсуки очевидно, что с этим надо что-то сделать. И чем быстрее, тем лучше! Потому что пока они сидят в засаде, Бакугоу успевает раз пятнадцать коснуться волос Яойорозу по совершенно разным поводам, а иногда и вовсе без повода. Разумеется, в удовольствии схватить, потянуть и дёрнуть отказать он себе тоже может. — Бакугоу-сан, если тебе мешает мой хвост, скажи, я что-нибудь придумаю, — нейтрально-вежливым тоном предлагает Момо, когда даже у неё заканчивается терпение. — Я тебе придумаю! — рычит Бакугоу в ответ на вежливое предложение и получает долгий, укоризненный, не очень довольный взгляд. — Тогда прекрати, пожалуйста, трогать мои волосы, — строго говорит она, и строгость её не сочетается со вспыхнувшим румянцем. Краснеть для Яойорозу тоже в привычке: у неё все сколько-нибудь личные темы вызывают смущение, а учитывая, как Бакугоу обходится с её причёской, вероятно, эта тема для неё тоже глубоко личная. Во всяком случае, в раскрасневшейся Момо точно нет ничего такого, что бы Бакугоу мог принять на свой счёт. — Тебе жалко, что ли? — после раздражённого цока спрашивает Катсуки. Он так долго живёт с этим наваждением, что совершенно искренне не понимает, чего она так завелась. Для него это тоже что-то вроде традиции и привычки. У Яойорозу же есть свои, так пусть оставит ему его. — Мне неприятно, — поясняет Момо и отворачивается от него, давая понять, что разговор закончен. Бакугоу это откровение удивляет — он же не делает ничего такого. И всё же мысль, что те действия, которые ему доставляют неизбежное удовольствие, для Яойорозу дискомфортны, заставляет поморщиться. Он особо никогда не думал о Момо и её волосах в связке; вставал у него, конечно, целиком на всё, Яойорозу была проблемой целиком, и злосчастный хвост лишь случился катализатором, навязчивой фантазией, но вот что Яойорозу может иметь какое-то мнение по поводу его действий, как-то не приходило Бакугоу в голову. Он всегда творил, что хотел, что считал нужным, и спокойно встречался с последствиями. Когда последствия ему не нравились — исправлял их. И Момо вряд ли могла стать исключением из его жизненных правил. Взглядом Бакугоу упирается в затылок Яойорозу и вместо извинений после секунды раздумий протягивает руку, поддевает резинку пальцем и дёргает вниз — она соскальзывает с шелковистого хвоста, и волосы волнами рассыпаются по плечам. Момо раздражённо дёргает головой и оборачивается к Катсуки, окончательно доведённая его выходкой, с поджатыми губами и гневным пятнами на скулах. — Я же попросила! — возмущается она, и Бакугоу игнорирует недовольство в её глазах, хотя оно такое заманчивое, такое многообещающее. Яойорозу страшна в гневе, он знает, — у него даже есть одна прекрасная идея на этот счёт, — но он всё это делает не для того, чтобы её позлить. А чтобы продолжать получать своё и не получать это «мне неприятно» в ответ. — Не шуми, — спокойно отзывается Катсуки, ныряет рукой в распущенные волосы, кладёт ладонь на затылок, притягивает её упрямую голову к своему лицу, бесстрашно и бесстыдно, не спрашивая разрешения, утыкается носом в висок. Он не чувствует сопротивления. Может от того, что это большая неожиданность, может потому, что с Яойорозу так бесцеремонно никто не обращается и она не знает, как реагировать — в любом случае она подозрительно затихает, и даже возмущённого писка или этого своего недовольного «Бакугоу-сан!» не выдаёт. Катсуки медленно и глубоко вдыхает запах каких-то экзотических цветов, которыми пахнут её волосы, оглаживает подушечками пальцев кожу на голове, едва надавливая, водит расслабляюще и ласково — слишком осторожно, слишком трепетно для себя, и это, должно быть, тоже заставляет Момо хранить молчание. По правде, это и для него довольно неожиданно, но противное «мне неприятно» ещё неожиданнее. Чёрные пряди послушно скользят между пальцев, будто их только что расчесали, горячее дыхание Момо отпечатывается на его подбородке и шее, и когда она вдруг поворачивает голову, сильнее прижимаясь к его ладони, будто кошка, показывающая, где её нужно погладить, Бакугоу благополучно забывает, что они, вообще-то, на задании. Губы её он целует тоже на удивление аккуратно — Бакугоу редко когда обходителен, но готовность Яойорозу сотрудничать настраивает его на мирный лад. Румянец, оттеняющий бледную кожу Момо, не выглядит признаком смущения — глаза её поблёскивают тем лихорадочным удовольствием, которое Бакугоу замечает за собой и узнает где угодно. Этот оттенок Катсуки уже видел, поэтому своим звериным чутьём угадывает, что ему не договаривают. «Мне неприятно» — явное преувеличение, сказанное в порыве, если не откровенная ложь. Ему очень хочется пожурить Момо за то, что так легко ему соврала, отомстить, пока вся она, в особенности непослушная её голова, в полном его распоряжении. Но этой невесомой, непривычной и слишком ласковой для него атмосфере удовольствия претят грубость и жестокость, и даже Бакугоу не смеет. Впрочем, на спину он Яойорозу всё равно укладывает резко, в один мах, выправляя наверх угольные пряди, расправляя их на траве над её головой, словно причудливый убор. — Мы на миссии, Бакугоу-сан, — прерывает Момо, стоит только Катсуки наклониться за ещё одним поцелуем. Он цокает ей в губы, готовый настаивать, зная теперь, что «мне неприятно» не очень-то рабочее. Но здравый смысл помогает ему оторваться от её удивительно податливого рта, выбраться из несмелых ответных объятий, поднять их обоих с земли. Бакугоу, конечно, не может устоять — напоследок всё-таки дергает за волосы, намотав толстую прядь на кулак, усмехается, когда Момо запрокидывает голову и охает не от боли или неожиданности. В общем и целом Катсуки остаётся доволен, потому что предчувствует скорое продолжение: обоюдное желание носится взрывами и тихим инструктажем Момо, пока они отлавливают всё-таки объявившихся злодеев, а затем наспех отчитываются перед начальством.***
— А я планировала причёску поменять, — Момо еле ворочает языком, не способная двигаться и не слишком способная говорить. Но она старательная героиня, поэтому с последним всё-таки справляется. Бакугоу, обессилено откинувшийся на подушку в её слишком большой для одного (для двоих тоже) кровати, грудью ощущает её тёплую щёку и укрывающие обоих, будто коконом, волосы. Он наощупь находит её затылок, впивается пальцами в скальп протестующе. — Только попробуй подстричься, Хвостатая! — угрожает он, хотя на угрозы нет сил — хочется, запустив пятерню в чёрные пряди, закрыть глаза и уснуть, раствориться в состоянии умиротворённости. Момо меняет положение головы, чтобы взглянуть ему в лицо и улыбнуться, словно ей гениальнейшая идея в голову пришла. — Теперь конечно не буду, — хмыкает она, и Бакугоу даже льстит её тон и намёк в нём. — Но нельзя же вечно с хвостом ходить… Может, тебе и косички понравятся, Бакугоу-сан? У Бакугоу два аргумента против косичек — один из детства. Но у Бакугоу ни одного аргумента против Яойорозу. Поэтому он кивает, согласный попробовать. «Косички-хуички, Хвостатая она и есть Хвостатая», — думает Бакугоу напоследок.