o tempora, o mores!

      В первый раз он встретил её во Франции XVIII века, ещё при Филиппе Орлеанском. Хорошее было время, весёлое — французский двор в то время именовали вертепом, и он не шёл ни в какое сравнение с тем, что было при Людовике XIV. Сейчас ему кажется, что, возможно, она была одной из Салемских ведьм (ему доводилось бывать в Салеме в тот период, как раз после него-то он и перебрался во Францию), но он всё забывает спросить — в любом случае, это вряд ли является правдой, большая часть повешенных там женщин даже не были ведьмами.       Но речь, конечно, сейчас не об этом. Тогда он именовал себя Луи, являлся то ли маркизом, то ли герцогом — сейчас уже трудно вспомнить, — и единственным его желанием на тот момент были развлечения с очаровательными француженками. В какой именно год, он уже не помнит, но зато в памяти всплывает музыка, вино, лившееся рекой, и нарядные придворные дамы, что не стесняясь флиртовали со всеми, кого только встречали.       Она чем-то отличалась от других дам на том вечере, хотя, безусловно, следовала моде того столетия. Словно сошедшая с полотна Натье, с букетиком цветов в волосах, она смеялась над чьей-то не слишком остроумной шуткой и произвела на тогдашнего Луи впечатление типичной кокетливой красавицы, коих было много при дворе. Решив, что она занята, он не стал зацикливаться, однако вскоре она вновь привлекла его внимание, ничего при этом не делая.       Она стояла в одиночестве. Пока все веселились, она потягивала вино и неспешно обмахивалась веером. Признаться честно, когда она взглянула на него, он решил было, что она манит его к себе с помощью всё того же веера. Во Франции были популярны веера, и дамы пользовались ими, чтобы общаться с кавалерами. Язык веера знали все аристократки и аристократы, включая «Луи», являвшегося настоящим дамским угодником — для этого ему даже не требовалось колдовство. Он подошёл к ней с лукавой ухмылкой, обыкновенно подкупавшей любую представительницу прекрасного пола, но эта девушка лишь нахмурила брови и скрылась за веером. После нескольких — в конце концов, она была весьма и весьма привлекательна! — попыток заговорить с ней он понял, что никакого особого языка эта дама не знает. Она объяснила ему это сама, после того, как они несколько раз станцевали полонез.       Он не зацикливался на одной и той же девушке. Бывало, некоторые особо бурные романы длились дольше одного вечера, но они чаще затягивались на два или три дня. Эта же девушка, не знавшая, как нужно пользоваться веером, его чем-то зацепила, но он не знал, чем. Возможно, это потому что они обменивались взглядами и мимолётными улыбками весь вечер. В конце она позволила лишь поцеловать руку (она с присущей француженкам страстью заявила, что она замужем, когда он попытался приобнять её за талию, и это немало его удивило — французские женщины редко отказывались от приятного времяпрепровождения, даже будучи в отношениях. Он ей не поверил, но руки больше не распускал). Крохотная по сравнению с его ладонь была спрятана в бархатную перчатку. Незнакомка, представившаяся, как Валери, сказала, что ей было очень приятно познакомиться. Он попытался узнать хотя бы её фамилию, но ему не удалось. Следующим утром таинственная Валери бесследно исчезла.       Он не вспоминал о ней. В девятнадцатом веке он перебрался в Соединённые Штаты, а где-то в середине столетия внезапно повстречал девушку, до жути похожую на ту, что была на светском рауте во Франции. Только волосы у неё были светлые. Он и не помнит, как и где они познакомились, но запомнил, с каким пылом она рассказывала о том, как несправедливы рабовладельцы на Юге. Лидия Дженсен, как она себя назвала, поддерживала Линкольна и Республиканскую партию, с удовольствием обсуждала политику и недовольно морщилась, когда он — Томас Грин на тот момент — говорил, что, возможно, рабство даже необходимо. Они были знакомы два дня, и к концу второго Лидия, задумчиво склонив голову, пробормотала, что уже будто бы видела его прежде.       Эта Лидия что-то поменяла в нём, и от своих предыдущих убеждений он отказался. Он думал о ней, хотя они прекратили общение очень скоро, и её образ не выходил из головы ещё долгое время. Война в 1861 году была отличным поводом для начала новой жизни. Успешно сымитировав собственную смерть, Томас Грин перебрался в Манчестер и стал Саймоном Бруксом.       Саймон Брукс работал в полиции. В начале двадцатого века в Великобритании возросла активность женщин, борющихся за свои права. Суфражистки во главе с Эммелин Панкхёрст были настроены решительно. Он не понимал, зачем женщинам голосовать, если они даже не разбираются в политике; несколько раз ему приходилось разгонять митинги и различные собрания. Помнится, в октябре 1903 года Эммелин даже основала какой-то союз, в котором участвовали только женщины. Два года спустя они снова встретились.       Ему никогда не нравилась Великобритания, но это была одна из самых цивилизованных — по его мнению — стран на тот момент, так что выбора особо не было. Не в Россию же убираться, в самом-то деле. Май 1905 выдался дождливым и не слишком приятным. Девушка, которую он встретил на протесте под окнами парламента, была точной копией Лидии Дженсен и отдалённо напоминала ему очаровательную француженку Валери. Но это не могла быть она, он был уверен, хотя нрав её, признаться, был точно таким же, как и у предыдущих двух барышень. Она была членом того союза, и с особенным жаром выкрикивала требования принять нужный им, женщинам, закон о правах (Саймону подумалось, что нежные ушки тех же самых француженок завяли бы, если бы те услышали, какими фразочками бросалась его знакомая незнакомка, хоть они и не уступали ей по эмоциональности).       Целое лето прошло с того момента, как он вновь увидел её глаза в толпе разъяренных суфражисток, и в октябре им пришлось увидеться снова. Конечно, хотелось бы сказать, что это было крайне романтично. Что они пересеклись взглядами, и она, увидев его, затаила дыхание, а в сердце её поселилась любовь...       Однако же, нет. Ко всем полицейским, включая его самого, суфражистки относились если не с презрением, то недоброжелательно точно — ведь они мешали им добиться желаемого, просто выполняя свою работу. В общем, отношения у них были вроде как натянутые, и это при том, что они даже не были знакомы.       В том октябре ему пришлось в очередной раз разгонять разгневавшихся женщин. В отличие от многих своих коллег, он старался делать это аккуратно: не причинять боли, не бить их, упаси Дьявол, или даже идти на переговоры, если то было возможно. Как минимум, так он вёл себя с той особенно агрессивной незнакомкой. Стойкое ощущение того, что он уже где-то её видел, не покидало его, хоть в глубине души он понимал — его теории о том, что эта девушка встретилась ему и во Франции, и в США годами ранее, невозможны.       Девушку, как он понял, звали Виктория. Вернее сказать, Викки. По крайней мере, именно так к ней обращались её боевые подруги. Он — всё ещё полицейский, вспомним на секундочку — попытался увести её за локоть. Девушка резко обернулась, сперва уставившись на его ладонь, сжимающую её руку, а потом на его лицо. Пользуясь знаниями, полученными во Франции эпохи регентства, и верой в то, что она хоть немного похожа на очаровательную Валери, он попытался ей улыбнуться. И какова же была его радость, когда она улыбнулась в ответ, чтобы минутой позднее намеренно наступить ему на ногу и плюнуть в лицо после неудачной попытки вырваться.       Викторию «Викки» Дункан арестовали за оскорбление сотрудника полиции при исполнении. Саймон Брукс смотрел на то, как её уводят, круглыми глазами, а сама арестованная посылала ему злые взгляды, словно это он был виноват в том, что она оказалась под стражей.       Возможно, читателю может показаться, что это была очередная мимолётная встреча, и в следующий раз наши герои встретятся разве что в следующем веке, если встретятся вообще, но Луи-Томас-Саймон не желал оставлять это просто так. Пускай эта девушка не имела ничего общего со своими предшественницами, кроме внешности и буйного характера, она запала ему в душу, и в этот раз он не намерен был отпускать её.       Его опыта и возраста хватило, чтобы сотворить несколько заклинаний. Его перевели в тюрьму уже спустя две недели, в то время как Виктория была приговорена к шести. Завидев его через металлическую решётку, она пришла в неописуемую ярость, искренне веря в то, что он, как и «все мужланы», явился сюда поглумиться. Узнав о том, что его и вовсе приставили к её камере, она и вовсе разбушевалась, однако холодные стены, давящие с трёх сторон, и решётка не позволяли ей перейти от угроз к действиям.       Она чахла на глазах, хоть и не теряла боевого настроя. Со своим «надзирателем» она почти не разговаривала, лишь изредка жаловалась на отвратительные условия. К тому времени, как её выпустили, он не узнал о ней много нового. Лишь то, что она молода — ей не было даже тридцати, — и что она готова бороться за свои убеждения до последнего. На этой её фразе он вспомнил Лидию из США.       После того, как её выпустили из-под стражи, они не виделись. Суфражистки не прекращали своих попыток даже после огромного количества отказов, но среди протестующих он более не видел светлых волос, волнами спускающимися до плеч, и карих глаз. Он не верил в судьбу, но словно бы знал, что они ещё встретятся. Так и произошло. Для этого даже не пришлось ждать целое столетие.       В 1908 он был среди тех офицеров полиции, что пресекали публичные выступления в поддержку суфражизма (тухнуть в тюрьме, когда там нет той девицы, было бы просто странно). Три женщины, раздражённые этими действиями, отправились к дому премьер-министра, начав забрасывать его окна камнями. Среди них оказалась его давняя знакомая.       Всех троих приговорили к лишению свободы — по два месяца каждой. Виктория оказалась в той же камере, но на этот раз она была куда более молчаливой, чем в предыдущий раз. Нашему герою, разумеется, так же пришлось вернуться в тюрьму. Он и сам не до конца понимал, зачем ему это нужно, ведь на него не обращали никакого внимания, не говоря уже о нормальном разговоре, но он чувствовал, что движется по верному пути. А к своим чувствам он старался прислушиваться.       Девушки, оказавшиеся в камерах, начали использовать крайние меры, прибегать к голодовкам. Сперва это казалось абсурдным. Все считали, что эта затея не продлится и трёх дней, но когда их голодовки затянулись на недели, администрация тюрьмы сочла это недопустимым. Принудительное кормление было зрелищем не для слабонервных, коим, разумеется, он не являлся, однако слышать чужие муки было неприятно. Через это прошла и его подруга, хоть та отчаянно сопротивлялась.       Он не знает, что на него нашло, но он просто забрал её. Это было незаконно, и чтобы обеспечить себе и ей безопасность, пришлось наложить чары на многих людей (это категорически запрещалось), но, наверное, это того стоило. Спасённая, впрочем, так не считала. Сперва она решила было, что это всё уловка, позднее немного расслабилась, но всё ещё не доверяла ему.       Она жила у него две недели. Его попыток сблизиться она не оценила и даже пыталась продолжать голодовку, но когда он убедил её в том, что не представляет угрозы, даже стала понемногу есть. Наверное, она поверила ему, поскольку осознавала — она является преступницей, а он, следовательно, покрывает её, за что и сам может сесть.       Также ему, человеку, что не ведал смерти, нельзя было привязываться. Но он привязался. Виктория оказалась смешной и даже весёлой, хоть и старалась скрыть своё истинное лицо перед ним. Он пытался подкупить её десертами, которые женщины любили во все времена, но она смотрела на него, как на самого настоящего придурка, и он бросил попытки. Хотя он отметил, что ей не нравится кофе, однако эта информация никак и ничем ему не помогла. Для него было непривычно проводить столько времени с одним и тем же человеком, и чем дольше они знали друг друга, тем больше он убеждался в том, что она чертовски похожа на тех, кого он встретил в странах много лет назад.       Всё хорошее имеет свойство заканчиваться. Так, одним утром, проснувшись, он обнаружил, что Виктория Дункан бесследно пропала. Он пытался расспрашивать судей, пытался связываться с другими суфражистками, но те даже не знали о её существовании — вероятнее всего, лгали. Эта девушка как будто была стёрта из истории; никто ничего о ней не знал. Нельзя сказать, что у него было разбито сердце, но как минимум месяц после произошедшего он был мрачным. Годами позднее наступила Первая мировая война. Подобные вещи всегда были прекрасными поводами для смены обстановки, поэтому, вскоре после того, как Саймон Брукс подался на фронт, он убил его при первой выпавшей возможности.       К концу столетия мало что поменялось. На время Первой мировой он укрылся в Дании, к его счастью, сохранившей нейтралитет (конечно, он мог бы поучаствовать в боевых действиях, но не очень хотелось). Там же он прожил большую часть времени; мир вокруг страдал от Великой депрессии, а там, где он обосновался, было почти спокойно. Правда, вскоре ему вновь пришлось бежать — уже Вторая война повлекла за собой проблемы для скандинавского государства. К счастью, Швеция объявила о нейтралитете, и именно там наш герой провёл все годы войны.       Двадцатый век выдался тяжёлым. Две войны, в которых он не желал участвовать; к тому же, найти страну, которую эти конфликты обошли бы стороной, было не очень-то легко. Однако он справился, умудрившись не зацепить себя войной; когда жизнь в Швеции начала подходить к концу, он принял решение перебраться в Америку, полюбившуюся ему больше всего.       Итак, две тысячи девятнадцатый год. За двадцать лет произошло столько изменений, что Николас — именно таково было его имя, данное матерью, — не будь он собой, даже мог не успеть за ними. Ему нравились разные эпохи, взять хотя бы Францию XVIII века, порадовавшую его песнями да плясками в кругу аристократов, но эта, отличавшаяся от всех, нравилась ему (пока что) больше всего.       Нашего героя звали Николас Скрэтч, и ты, дорогой читатель, уже мог догадаться, что он бессмертен. Бессменная девушка за стойкой приветствует его, стоит ему зайти в кофейню, и он кивает ей в ответ. Излом брови выдаёт её немой вопрос: «как обычно, Ник?». По обыкновению ему следовало бы кивнуть, но по какой-то странной причине ему захотелось попробовать что-то иное.       — Скажи, как определишься, — дружелюбно произнесла девушка. — Добро пожаловать!       Ник не обернулся. Он задумчиво разглядывал меню и не мог определиться между орехово-ирисным латте и горячим шоколадом. Рядом с ним встала какая-то светловолосая девица и, воспользовавшись тем, что Ник был занят выбором, заказала себе сливочный фраппуччино.       — Заказывать в кофейне напиток без кофе — просто преступление, — заметил он.       — Не люблю кофе, — она пожимает плечами, — и круассан с яблоком. Спасибо большое.       Судя по всему, эта девушка тоже была здесь постоянным клиентом — Мэдди (сегодня её смена) начала писать её имя на стакане сразу же, даже не спрашивая. Девушка вынула карточку и расплатилась с заказом. Ник взглянул на неё снисходительно (приходить в кофейню и не любить кофе!), а когда она повернула голову, замер. С начала двухтысячных он не вспоминал ни о той Валери, ни о Лидии, ни о Виктории. Однако все три разом стояли перед ним, и он бесстыдно пялился на девушку, вызвавшую столько воспоминаний разом.       Он ожидал, что эта девушка сделает ему замечание, но она смотрела на него так же долго, не отрывая взгляда, пока на выдаче не назвали её имя.       — Ванильно-сливочный фраппуччино для Сабрины!       Она опомнилась, неловко кашлянув, и развернулась, чтобы взять свой напиток. Ник остался стоять у кассы. Ничего не понимающая Мэдди ничего не понимала.       Таинственная Сабрина взяла салфетку и опустилась вместе со своим фраппуччино в ближайшее кресло. Ник торопливо заказал то же самое и так же торопливо подошёл к ней. Четвёртый раз — теперь это не может быть совпадением. Он навис над ней словно угрожающе, и она вопросительно вскинула бровь. Что-то в её взгляде поменялось. Как будто она тоже вспомнила его, но откуда бы? Наверное, Ник ошибся, и они просто встречались в этой же самой кофейне.       Эта Сабрина снова кашлянула, но в этот раз Николас отчётливо расслышал «тысяча девятьсот девятый». Она делала вид, что ничего не сказала, разглядывая росчерк своего имени, окруженный звездочками, на стакане. Какого чёрта происходит?       Ник подтянул к столику ближайший стул и опустился на него, подозрительно сощурившись.       — Мы случайно не знакомы?       — Нет, я вижу тебя впервые.       «Зато я тебя — нет», — Николас хмурится. Глубоко вздохнув, он принял решение задать прямой вопрос. Скорее всего, его сочтут полоумным, но он больше так не может.       — Валери, Лидия Дженсен, Виктория Дункан — тебе знакомы эти имена? — пытливо поинтересовался он. В этот самый момент Сабрина пила, отчего и подавилась, не ожидая вопросов. Она несколько секунд смотрела на него, а потом подхватила сумочку и оперативно направилась к выходу, предварительно объяснив это тем, что у неё очень мало времени. Это не просто показалось подозрительным, это таковым и являлось!       За спиной Ника позвали уже в третий раз, но ему было всё равно. Он подскочил и прямо у двери успел схватить её за локоть. Она развернулась и... Наступила ему на ногу.       — Это был(а) ты, — одновременно выдохнули оба. Ник рассмеялся, прикрыв лицо руками и привлекая внимание окружающих. Сабрина не понимала ничего и снова попыталась удрать, но на этот раз он держал её особенно крепко, но при том даже как-то бережно.       — Как тебя зовут на этот раз?       — Сабрина. Меня зовут Сабрина. Это моё настоящее.       — Приятно познакомиться, Сабрина. Или ты всё-таки предпочтёшь, чтобы я звал тебя Викки?