Бесконечное серое утро

Над трассой клубятся тяжёлые тучи, и Эд, сидящий на капоте одной из навечно заглохших машин, салютует небу, поднимая цветастую жестянку со сладкой газировкой. Вот тебе и бесконечное серое утро: Выграновский и вправду не помнит, когда в последний раз видел хорошую погоду. Можно было бы порассуждать на тему того, как здорово природа угадывает настроение остатков человечества, но Эд себя философом никогда не считал, поэтому о такой хуйне даже не задумывается. Его больше заботит, что они сегодня будут жрать и как бы в несколько глотков не осушить банку, оставить немного газировки — не себе. Из разбитого окна тачки слышится копошение, — Эд как-то давно шутил, что с апокалипсисом у всех развился нечеловеческий слух, — и Выграновский оборачивается, чтобы через лобовое стекло увидеть растерянное выражение лица Арсения, словно он снова отвык просыпаться где попало. — Спи, — мотает головой Выграновский, — рано совсем ещё, потом подежуришь. Арсений хмурит брови — недоволен, — но почему-то предпочитает не спорить. Переворачивается на правый бок, неудобно упираясь коленями в дверцу машины, и подкладывает локоть под щеку. Эд делает ещё глоток газировки (как удачно они нашли её в чьём-то брошенном на дороге рюкзаке) и снова поворачивается к небу. Тучи плывут так низко, словно несут в себе что-то тяжёлое и готовы порваться, лопнуть в любую секунду, и Эд ждёт ливня, грома, грозы. Он стучит пятками по капоту, думая, как повезло им найти огромный внедорожник, и жалеет, что ни один проигрыватель в мире больше не работает — Выграновский бы поставил что-нибудь из прошлой жизни: простые биты, простой текст, который кто-то пытался выдать за смысл. Собственные стихи теперь не стоят ни гроша, — они и раньше-то ценились не слишком, — но Эд, как дурак, до сих пор таскает с собой блокнот, куда ещё в первые недели пиздеца записал всё, что уцелело в памяти. Арсений его за это не стебёт, только потому что хранит в своём багаже едва ли не больше бесполезных после конца света вещей. Книги. Фотографии. Мобильник. Какую-то тряпку, которую никогда не надевает. Улыбается глупо, когда Эд его о ней спрашивает, но показывать отказывается, говорит, она их обоих переживёт, потому что искусство — вечно. Выграновский над этим смеётся уже открыто, потому что им, кажется, не пристало верить в такие сказки. Теперь искусство — в моменте. В найденных случайно цветных мелках. В пении птиц по утрам. В чужих улыбках, морщинках у глаз, рыжих следах на коже — от костра, если они решаются его развести: взрыв в темноте. Эд, наверное, всё же напиздел: в редкие дни относительного спокойствия, как сегодня, они все теперь склонны философствовать, зря он Арсения на эту тему подначивал первые дни знакомства. Зря он вообще его недооценивал, зря были все эти «если бы не», столько времени потеряли впустую. Выграновский отставляет наполовину полную банку и откидывается на прохладное лобовое стекло, смотря наверх с вызовом. Небо ожидаемо молчит в ответ. * Они забавно знакомятся: Арсений кивает Эду, держа его на мушке, но не стесняясь разглядывать татуировки, а Выграновский по старой привычке остро усмехается в ответ. Палаточный лагерь, разбитый на опушке леса, сонно молчит, и вместо приветствия дежурящий Арс спрашивает: — Как думаешь, когда станешь мертвяком, как будут смотреться рисунки? Рисунки, фыркает Эд. Как будто на нём дети маркерами нарисовали, блядь, самое подходящее слово. — Пиздато, — не задумываясь, отвечает Эд. — У вас есть пожрать? — Только если ты не мертвяк. — Мертвяки не базарят. — Укусы? — Да я чист, — закатывает глаза Выграновский, — мне раздеться, чтоб ты проверил? — Это не моя работа. Они так и стоят на месте, никуда не двигаясь: Арсений с автоматом и Эд с поднятыми на уровень лица руками. Выграновский не знает, сколько бы это продлилось, если бы из ближайшей палатки не показалась чья-то сонная морда. — Ты чё, Арс? — Да вот, гость. Кушать просит, — усмехается Попов. — Так веди его к девчонкам, пусть проверят, и дай поспать нормально. Арсений так и делает, не переставая целиться в Эда, и уже через полчаса наблюдает за тем, как Выграновский набрасывается на тушёнку, ползёт пальцами в банку и едва ли не вылизывает её, как бродячий пёс, которому дали угощение. — Ещё хочу, — говорит Эд. — Можно? — Блевать будешь. — Похуй. Арсений пожимает плечами, двигая к нему свою нетронутую порцию, и Эд — ожидаемо, — избавляется от неё за кустами примерно через час, а потом ложится спать в чьей-то палатке, забыв даже поблагодарить Попова. Проходит пару дней, прежде чем на Эда перестают косо смотреть, ещё через две недели они всем своим цыганским табором, как прозвал их Выграновский, натыкаются на высокий забор общины, в которой как-то подозрительно рады новоприбывшим. Арсений не возникает, когда Эд молча заносит шмотки в одну с ним комнату и распластывается на соседней кушетке, повернув голову к стене, — и этого вполне достаточно. Где-то в этой точке на их совместной прямой Эд записывает его в союзники. * Эд твердит, что общине нужно пушечное мясо, но его никто не слушает, пока из их отряда не погибают сразу двое — Выграновский так и не запомнил их имена. Арсений хмурит брови и поджимает губы, бледнеет, когда ему передают печальные новости с равнодушным видом, и, сжимая кулаки, уходит прочь. Смешно: никаких государств больше не существует, а власть — всё ещё мудаки и придурки. На жителей общины у Эда зуба нет: он дружит с кучкой детей, которые заинтересованно тыкают пальцами в его татуировки, и даже пару раз приходит послушать, как какой-то дедуля читает книги, собрав половину общины у костра. Здесь Эд потихоньку узнаёт, что из себя представляет Арсений Попов, не пытаясь анализировать, зачем он это делает. Правильный ответ один: ему по кайфу. Теперь, после того, как вместе с привычной жизнью иссякли все предубеждения и стереотипы, этого вполне достаточно. Поэтому Выграновский охотно слушает все истории оказавшегося говорливым Арсения, поэтому сам рассказывает что-то из своей жизни. Они много смеются, пиздят у руководства бутылки с какой-то бражкой, вместе отправляются в рейд и вместо указанных продуктов набивают рюкзаки затвердевшим мармеладом и застывшей шоколадной пастой, которую топят потом на ложке над свечкой, не проводя никаких параллелей. Эд неожиданно находит в Арсении сочувствие, как только впервые упоминает сцену, и узнаёт, что Попов и сам некогда был не последним человеком в шоубизе. Они даже обнаруживают общих знакомых и как минимум одно мероприятие, на котором бывали вместе, но ещё не зная друг друга ни в лицо, ни на слух. Обижаться нет смысла, волна ностальгии заставляет вымученно улыбаться и пить больше, недовольный стук по тонкой стенке — перестать хихикать, как дети, над чем-то далёким и родным. Тогда, с полгода назад, Арсений потянулся к нему первым, а Эд перехватил его на полпути, встретив жадно и горячо. Содержимое бутылки продолжало литься на пол, воздух полнился запахом подслащённого алкоголя, — было душно и очень жарко, Арсений, сидя на чужих бёдрах, стягивал с себя казённую форменную футболку. Эду было нечего терять до того, как они не оказались в этой треклятой общине; теперь — есть. Они торопятся, больше промазывая, чем целуясь, словно боятся передумать, словно у них за дверью целое стадо мертвяков, и им надо успеть до того, как они ворвутся в комнату. Арсений зажимает Эду рот, когда тот стонет слишком громко, и он в ответ кусает чужую ладонь, смотрит в голубые глаза прямо и слишком трезво, — Попов их закатывает, когда Выграновский двигает рукой. Через месяц они оба бегут из общины, набив рюкзаки под завязку, — последние выжившие из своего отряда, не собирающиеся умирать по чьему-то приказу. После каждой стычки с мертвяками приходится проверять друг друга, Арсений ругается на татуировки, потому что за ними можно не разглядеть случайных царапин и укусов. — Зато раньше играло на руку, — подмигивает ему как-то Эд, и Арсений смеётся ещё несколько минут, затем целует — гораздо дольше, словно у них есть на это время. Потом оказывается — есть. Они потихоньку отвыкают торопиться, меняются и подстраиваются: под друг друга, под окружающую обстановку. Оба умудряются перенести сырую холодную весну, отогреваясь в заброшенных домах и, когда мороз пересиливал страх, подвалах. Арсений говорит, надо найти общину до осени: её они вдвоём не переживут. Эд предпочитает молчать о том, что носился по лесам хуй знает сколько времени в одиночку, пока не наткнулся на Попова в том палаточном лагере, но Арсений считает его шрамы и сам всё понимает, целуя каждый. Скажи кто-нибудь Эду, что после всего пиздеца, которого он успел насмотреться за эти ебучие три года, он сумеет вот так запросто привязаться к человеку, так отчаянно цепляться за его плечи, комкая в узловатых пальцах одежду, так бояться за него, так доверять ему, — Эд ни за что бы не поверил. Арсений кивает, когда Выграновский с ним этим делится, соглашается, что они — два дурака, а дуракам всегда везёт. У них затянувшийся пир во время чумы, и Арс говорит, что неправильно это — чувствовать себя таким счастливым, пока вокруг столько смерти и столько смертей. Он говорит и говорит: про синтезированное счастье, про защитные механизмы человеческого сознания, про сломанную психику, и Эд слушает столько, сколько нужно. В тишине нового мира голос Арсения звучит мягко, но уверенно, и действует лучше всяких успокоительных — Эд клюёт носом и вырубается на чужих коленях. День за днём они бредут сквозь пространство, понятия не имея, где находятся. Собачатся из-за какой-то чепухи, и это кажется ещё более неуместным, чем вся их взаимная привязанность, но они оба упёртые и гордые; может, именно поэтому до сих пор имеют право зваться людьми. Мирятся, когда замерзают и молча тянутся друг к другу почти одновременно, прячась от ночи на первом этаже здания, похожего на школу. Спустя хуй знает сколько времени ожившего кошмара под названием «апокалипсис», Эд всё ещё боится ночевать в огромных пустых помещениях, и мозг услужливо подбрасывает картинки из ужастиков, поэтому Выграновский по сто раз перепроверяет, на месте ли пистолет. Арсений в какой-то момент перехватывает его ладонь и держит в своей до самых предрассветных сумерек, когда Эда наконец вырубает от усталости. В заброшенном маленьком городке, больше смахивающем на европейский, чем на российский, находиться страшнее, чем в лесу: несоответствие звука и картинки здорово давит на психику. Они почти не разговаривают, окружённые тишиной каменных домов и узких улиц, зато находят нетронутые магазины и, прижимая к носам ткань, выносят оттуда всё, что не имеет сроки годности и не было сожрано предсказуемо пережившими конец света тараканами. По-настоящему жутко становится, когда им приходится разделиться: мертвяки гонят их в разные стороны, и Арсений запретил стрелять, сказав, что это только привлечёт новых, поэтому Эду остаётся только отступать глубже в город, петляя между домами, и хвататься за попавшуюся под ноги лопату, которой он остервенело превращает головы двух ходячих в месиво. Эд отвык, и теперь его подташнивает от подобного зрелища. Паника накрывает с головой: они с Арсением не условились, где встретятся в таком случае, — чёрт знает сколько уже не ходили по одиночке. Выграновский возвращается к тому месту, где они разделились, но кроме нескольких смердящих тел ничего не находит. Не помнит, сколько их было изначально, до усрачки боится, что ходячие взяли Арсения количеством. Теперь Эд как никогда чётко осознаёт, что самое страшное чувство на свете — это беспомощность. Он не знает, что делать, не понимает, что предпринять. Не видит никаких кровавых следов, и это, с одной стороны, даёт надежду, а с другой — тревожит. Арсений мог бежать. Его могли догнать. Его могли съесть. С ним могло случиться что угодно за эти ебаные — сколько? пятнадцать минут? полчаса? — разлуки. Хочется выть от безысходности, Эд до сих пор сжимает в ладонях лопату и на чистом адреналине обыскивает все здания вокруг. Нельзя долго оставаться на месте, где только что было обнаружено пусть маленькое, но стадо мертвяков, и Эд не знает, куда теперь себя деть. Понимает только одно: проебал. Проебал бездарно, как-то особенно тупо и трусливо. Отдал Арсения мёртвым грязным лапам, а мог бы просто пальнуть из пистолета несколько раз, схватить его за руку и убежать, пока новые ходячие не нашли их. Они бы успели, запутали следы, убежали бы прочь из этого проклятого городка и больше никогда не возвращались, — зато вместе. Эд идёт к месту, где они ночевали последний раз, забивается в угол, оставляя рюкзак у самых ног, и сверлит взглядом темноту до самого рассвета — эта ночь становится для него по правде самой тёмной. Он хватается за пистолет, как только слышит шаги в пустом коридоре школы: ему уже похуй, сил отбиваться вручную не осталось. Выстрел услышит вся округа, сбегутся сразу все зомби и его наконец сожрут, — накопившиеся бравада и надежда на светлое будущее испарились, оставив после себя выжженный след равнодушия. Эд спотыкается о собственный рюкзак, когда подскакивает на ноги, едва видит силуэт Арсения, выхваченный восходящим солнцем. Пистолет падает на пол, Арс падает Эду в руки: Выграновский стискивает его так, что им обоим трудно дышать. — Меня не… — начинает Арсений. — Мне похуй. Эд сжимает его лицо в ладонях, покрывая мелкими поцелуями щёки, лоб, нос, даже дрожащие ресницы. Целует, наконец, губы, и Арсения тоже трясёт — он чувствует, они оба напуганы до истерики. — Меня не укусили, я чист, — всё-таки бормочет Арс, пытаясь успокоиться в чужих руках. — Мне похуй. — Не похуй. — Арсений, я, нахуй, чуть умом не тронулся здесь. Никогда больше, ты понял? Никогда, блядь, ни на шаг, никуда тебя не пущу, ебануться, — голос хрипит, потому что Эд забыл, что человеческому организму нужно пить и есть, чтобы продолжать существование. Арсений кивает и смотрит Эду в глаза — взгляд Выграновского бегает по его лицу. У Попова такое ощущение, словно он касается оголённого провода. Эд не в силах от него отойти. Они поспешно хватают его рюкзак и убираются прочь из города, в противоположную от мертвяков сторону, навстречу поднимающемуся солнцу. Впервые вырубаются одновременно, и это — вопиющее нарушение правил, которое могло бы стоить им жизни, но Эд спит спокойно и даже высыпается, насколько это вообще возможно под открытым небом. Он осторожно целует ещё спящего Арса в лоб, не веря, что они так легко отделались. Мысль о том, что всё могло пойти иначе, заставляет нервно сглотнуть и уткнуться носом в чужую макушку. Правильно Арсений сказал. Дуракам действительно везёт. * Трассу они нашли случайно, и номера машин оказались не российскими. Эд всё ржал, что наконец погуляет нормально по Европе, а Арсений отмахивался, больше озабоченный поиском нового пристанища. Среди всего скопа машин найти те, от которых не несло гнилью за несколько метров, было почти невозможной задачей, но они и с этим справлялись изо дня в день. Трасса казалась Эду бесконечной — наверное, какой-нибудь автобан, изрезавший страну вдоль или поперёк. Дождь всё-таки начинается. Тучи тянутся сначала парой капель, словно пробуя землю на вкус, а потом смело бросаются вниз полноценным ливнем, под который Эд подставляет лицо. Где-то вдалеке ожидаемо громыхает — Арсений просыпается, и, взъерошенный со сна, вылезает из машины. Эд сползает с капота, упираясь в него поясницей, и тянет Арсения на себя без всяких предисловий. Попов слизывает с чужих губ вкус сладкой газировки, чувствуя, какой тяжёлой становится намокающая одежда. За шумом дождя не так страшно издавать звуки — их точно не услышат, — поэтому Арсений позволяет себе несколько смешков и уводит Эда обратно в машину, не забыв забрать банку газировки и допить её до конца. Эд заискивающе улыбается, утягивая Арса на задние сидения, и они оба знают, чем это всё закончится, но не могут противиться соблазну: Эд нечасто позволяет себе в голос материться от удовольствия, Арсений нечасто разрешает себе срываться на стоны. Никто из них не говорит друг другу о любви — вне зависимости от погоды и условности сохранять тишину, — но сегодня всё идёт к чёрту, весь уродливый мир за пределами этой машины может, блядь, пойти нахуй, потому что Эд действительно любит, о чём и говорит, стискивая бока Арсения до синяков. Арсений не в силах больше смотреть ему в глаза, дышит куда-то в шею Выграновского, целует туда же — слишком трепетно для чего-то, что между ними было и есть. Эд сбивчиво что-то шепчет, повторяет имя Арсения несколько раз, не думает вообще ни о чём, как никогда чувствует себя живым. Чувствует себя человеком — и радуется этому. Ливень длится ещё долго, они успевают несколько раз намокнуть и высохнуть в машине, Арсений грозится убить Эда, если они оба заболеют, потому что кроме жаропонижающих таблеток больше не осталось, а умереть от простуды во время зомбиапокалипсиса — самое тупое, что может с ними произойти. Эд смеётся до выступивших слёз, они неудобно лежат в огромном багажнике, укрываясь одеялом, найденным несколько километров назад в каком-то доме на колёсах. Дождь убаюкивает. Сквозь пелену дрёмы, Арсений отвечает Эду взаимностью со всей серьёзностью: хмуря брови и смотря почти строго, сосредоточенно. Эд гладит Арсения по щеке, и тот вдруг самодовольно усмехается: — Представляешь, свет почти закончился, только чтобы мы с тобой наконец встретились. Выграновский смотрит на Арсения, как на душевнобольного, а потом всё-таки смеётся, запрокидывая голову. — Пиздец самонадеянно. Арсений поудобнее устраивается у Эда под боком, довольный собственным чёрным юмором, и Выграновский закрывает глаза, греясь о чужое тепло. Он рад, что спустя пасмурные две недели, наконец пошёл настоящий дождь, но уже предчувствует, как начнёт суетиться Арс: скоро осень, и им нужно найти постоянный кров, они не могут всю оставшуюся жизнь провести в чужом джипе на омертвевшей трассе. А пока — можно поспать. Дождь не даст глупым мертвякам до них добраться. Эд закрывает глаза. * Утром их обоих до усрачки пугает ожившая рация, которую они вчера по приколу стащили из какой-то тачки и игрались с кнопками ещё полчаса. Арсений облегчённо смеётся, слыша по ту сторону человеческий голос, и пытается ответить: их слышат. Подхватив рюкзаки, Арсений с Эдом шагают вперёд плечом к плечу. До их нового дома осталось чуть меньше километра. Бесконечное серое утро медленно сменяется голубым небом, и Эд усмехается: может, природа действительно реагирует на состояние людей. Может, это всё значит, что у них есть надежда на будущее. Может. А пока — главное не прекращать идти.