Обычно, когда Гэвин видит ебучего RK-зовите-меня-Ричард-900, ему хочется всадить раздражающей жестянке череду пуль в его идиотский пластиковый лоб — всю обойму, и будь потом что будет, хоть штраф, хоть тюрьма. Игрушечный ублюдок знает, за какие ниточки подёргать, как вывести из себя, ходит, сука, с этим вот его выражением «я тупо лучше вас, детектив» на роже, вставляет свои пять копеек в каждую реплику, оспаривает каждое решение.
А больше всего раздражает то, что чаще всего он оказывается прав. Сраный андроид с его сраным механическим мозгом, блестящий аналитик, последняя разработка вставшей всем поперёк горла «Киберлайф».
Тостер на ножках.
— Я думаю, ваш план никуда не годится, детектив, — вежливо улыбается RK-900, ловко уклоняясь от пущенного в него карандаша.
— Я андроид, а не ваша ходячая кофеварка, — холодно говорит он, отворачиваясь и идеально выверенным шагом направляясь к своему столу.
— Меня зовут Ричард, — цедит сквозь зубы, безупречно имитируя злость. Имитируя — потому что железяки не умеют чувствовать.
И, о, в такие моменты Гэвин его
ненавидит. Ненавидит это холёное, породистое, не по-человечьи гладкое и бледное лицо, как у дорогой куклы. Ненавидит слепящую глаза белую куртку с треугольным логотипом. Даже эту блядскую кудряшку, якобы небрежно упавшую на лоб, ненавидит.
Ненавидит то, каким горячим, долгим,
стыдным всплеском эмоций его, Гэвина Рида, накрывает, стоит Ричарду сильнее, чем следует, сжать его плечо. Схватить его за запястье. Впечатать в стену и от души тряхнуть, не выдержав потока дрянных шуток.
Ненавидит то, что Ричард вообще к нему прикасается. Потому что Гэвину каждый раз кажется, что ещё чуть-чуть — и он неминуемо сорвётся, выдаст вместо «убери клешни» — «ещё, ублюдок, е щ ё».
Ненавидит то, что иногда — только иногда, — когда Гэвин видит Ричарда, ему иррационально, глупо, зло
хочется. Губами, зубами, языком. Ладонями. Болезненно твёрдым членом. Всем поджарым телом, решившим на четвёртом десятке предать хозяина.
Ненавидит то, что он, взрослый мужик, отдал бы всё за возможность только приникнуть ближе, закрыть ладонью проклятый пластиковый рот и…
— Детектив? — скучающим тоном окликает его Ричард, приглаживая идеально лежащие волосы. Ему не нужен этот жест — он нужен людям. Помогает обманываться. Думать, что эти механические уроды похожи на них. Действуют как они. Думают как они.
У Ричарда не взгляд — ледяные иглы.
— Вы собираетесь торчать здесь всю ночь? — бесстрастно спрашивает он. Гэвин невольно ёжится и, злясь на себя за это, огрызается:
— Не твоё собачье дело. Катись отсюда.
У Ричарда — насмешливая полуулыбка и тихий смешок.
У Гэвина — недосып и тонны недоделанных отчётов.
Ричард мог бы справиться с бумажной работой в несколько минут. Передовая разработка. Идеально отлаженная система оцифровки. Гарантированный результат.
Ричард мог бы пойти на хер и перестать мельтешить перед глазами в этой своей идиотской белой куртке.
Ричард мог бы опуститься на колени и…
— Быть может, это не было бы моим собачьим делом, если бы мне не приходилось выполнять обязанностей няньки, — почти с нежностью говорит Ричард. И — в ответ на недовольное «ты чё там вякнул?» — добавляет, чеканя каждую букву:
— Вы слышали, детектив.
Целую секунду Гэвин смотрит на его неподвижные, искривлённые в ехидной усмешке губы, и у него чешутся кулаки от желания зарядить как следует по этому идеально вылепленному лицу: так, чтобы баснословно дорогой материал пошёл трещинами и сколами. Так, чтобы показалась механическая начинка.
Так, чтобы Ричард перестал казаться
до сладкой дрожи до омерзения живым.
А потом Гэвин зло вскакивает на ноги — и, запнувшись на ровном месте, едва не летит и без того не раз сломанным носом в пол.
Спасают — твёрдые сильные руки поперёк живота. Руки, стиснувшие его, живого и дрожащего, в стальных объятиях, вынудившие нелепо приникнуть спиной к неподвижной груди, в которой мерно пульсирует вечный насос.
— В последнее время вы стали слишком рассеянны, детектив, — говорит Ричард куда-то ему в макушку. В механических модуляциях голоса звучит почти издевательство.
— Может, отъебёшься и займёшься своими делами, а, ходячая консервная банка? — рычит Гэвин, пытаясь вырваться из его хватки.
Ричард не разжимает объятий.
Ричард говорит, спокойно и чётко, будто долго репетировал:
— Вы изменили линию поведения.
И ещё:
— Вы избегаете смотреть на меня.
И ещё:
— Но, когда всё же смотрите, ритм вашего сердцебиения нарушается, и некоторые процессы…
— Заткнись, заткнись, заткнись! — почти орёт Гэвин, дёргаясь в стальных тисках его рук.
А потом.
Дурацкие пластиковые губы касаются горящего уха. И Рида прошибает нервной дрожью, не имеющей ничего общего ни со страхом, ни с яростью.
За секунду до того, как
ему позволяют ему удаётся вырваться, повернуться к андроиду лицом, в бессильной ярости сжимая кулаки, Ричард выдыхает — шёпотом, имитацией дыхания, обласкавшей шею:
— Я знаю, что это значит.
Гэвин отшатывается.
RK-900 гаденько ухмыляется. Диод на его виске горит мерзко-голубым, будто издевается: посмотрите на меня, я совершенно, мать вашу, спокоен. В отличие от вас,
детектив Рид.
Ублюдок, думает Гэвин. Тупая пластиковая мразь, консервная банка, мешок с запчастями.
— Ты ни хера обо мне не знаешь, — хрипит он. Горло почему-то перехватывает, и говорить становится почти больно. Так же, как смотреть в ледяные серые глаза. — Ни хера, понял? Закрой свой пластиковый рот и уёбывай.
Ричард смотрит на него с интересом исследователя, занёсшего скальпель над распятой лягушкой. А потом отворачивается. И уходит.
Когда дверь за ним наконец закрывается, у Гэвина подгибаются ноги, и он бесформенным мешком падает на стул. Лицо — и почему-то грудь, рёбра, живот — горит. Он хватает первую попавшуюся бумажку, но строки расплываются перед глазами, и не удаётся разобрать ни слова.
Господи, как же Гэвин его ненавидит.
***
— Детектив Рид, — холодно говорит Ричард. Гэвин морщится, как от сильной боли, трёт переносицу, выдыхает почти беззлобно:
— Только тебя не хватало, железка. Отвали, взрослые дяди заняты.
Он почти не спал, голова — будто чугунная, а на Ричарда даже глаза поднять стрёмно. Взрослый, сука, мужик! Вторую неделю бегает от приставленной к нему робоняньки, всеми правдами и неправдами стремясь свести их взаимодействие к нулю.
Легко сказать. Только Ричард сидит в метре от него, а правдоподобно прикидываться глухонемым Гэвин ещё не научился.
Зато отлично научился делать вид, что того разговора между ними не было. Игнорируй проблему — и она исчезнет как-нибудь сама собой. Потянет-потянет — рано или поздно отпустит.
— Нам дали задание. У вас пять минут на сборы, — говорит Ричард, а затем зачем-то сжимает его плечо. И, если Гэвин и запаздывает с демонстративным жестом — стиснуть его запястье и вынудить убрать руку, — то только на полсекунды.
Мигнувший жёлтым диод подсказывает ему, что даже это промедление было замечено.
Ебучая «Киберлайф» с её ебучими андроидами.
Преступник в этот раз оказывается быстрым: чтобы поймать его, приходится попетлять по узким улочкам, и, признаться, Гэвин давно столько не бегал.
Догоняет ублюдка, естественно, Ричард. Наваливается сзади, наручники ему цепляет, заявляет бритому затылку:
— Вы арестованы.
Позёр херов.
Уже позже, когда незадачливого малого забирают, Ричард становится рядом с тяжёло дышащим Гэвином, прищуривается, окидывает всего его оценивающим взглядом. А потом выдаёт:
— Вы вспотели, детектив.
— Блестяще, Шерлок! — агрессивно выплёвывает Рид, сверля пронзительным взглядом его диод. — Это, тупая ты микроволновка, то, что делают люди: потеют. И не только.
Ричард смотрит на него почти в замешательстве. Моргает. И зачем-то говорит потом:
— Согласно моим данным, повышенное потоотделение говорит о…
— Да захлопнись ты! — Гэвин устало трёт опухшую морду.
— Но мне показалось, что сейчас вы не возб…
Ричард от удара уворачивается, а вот Гэвин не успевает.
Андерсон ржёт над его фингалом ещё два дня. Старый мудак. Его Гэвин тоже ненавидит.
***
Гэвин смотрит на то, как Хэнк милуется с Коннором, так долго, что его начинает тошнить. Ситуацию не спасает даже кофе — а уж когда на край его рабочего стола приземляется задница RK-900, хорошее настроение и вовсе безвозвратно исчезает.
— Почему вы смотрите на них, детектив? — спрашивает Ричард.
— Решил сесть на диету, практикую нетрадиционные способы вызвать рвоту, — в тон ему отвечает Гэвин. Судя по мигнувшему диоду, шутки Ричард не понимает; но взгляд у него становится острее и жёстче.
— Вы им завидуете? — прямо спрашивает он.
Гэвин закашливается.
— Коннор ведь девиант, — странным тоном говорит Ричард. Гэвин тупо пялится на его обтянутое тканью брюк колено. — Бракованная модель, ошибка системы. Но теперь он похож на вас — людей. И что-то чувствует.
— Будь он хоть трижды девиантом, человеком ему не стать, — резко отзывается Гэвин. Ричард вновь смотрит в сторону Коннора — с каким-то брезгливым недоумением, с каким-то презрением.
Гэвину, по-чесноку, на Коннора насрать. Есть он, нет его, выдумал он там в своей механической башке какие-то чувства или остался отмороженной селёдкой, как Ричард.
Но, когда он тоже поворачивает голову, Коннор с застенчивой улыбкой дотрагивается до подбородка Хэнка кончиками пальцев.
И у Гэвина там, под рёбрами, что-то трещит и надламывается.
***
У Ричарда новый бзик.
Гэвин сначала просто думает, что у того шарики за ролики заехали. Ну, заржавели винтики, открутились болтики, с кем не бывает, сдать на плановый осмотр в «Киберлайф» — и забирайте ваш тостер, он в полном порядке.
Но Ричард.
Ричард.
Ричард, блядь, играет с ним. Носит кофе, как хорошая жестянка, и на долю мгновения задерживается пальцами на пальцах Рида; щурится, смотрит с вечным прохладным любопытством; прикасается постоянно, будто что-то хочет найти.
Гэвин ненавидит, когда на него пялятся. Вот так: насмешливо, с превосходством, точно зная, что он невольно вздрогнет, если будто бы случайно пройтись пальцами по его шее, что он замрёт на мгновение, а затем взорвётся ругательствами, если коснуться напряжённого живота, что он, сука, что-то
чувствует, когда Ричард трогает его.
— Хватит меня лапать, — в очередной раз цедит он сквозь зубы, когда Ричард мимоходом оглаживает его затылок. Тот скалится. Уёбок. В такую рань — Гэвин остался на ночь корпеть над отчётами, и теперь у него адски болит голова — в участке никого, только он и этот сбрендивший пластиковый мешок.
Который растягивает губы в имитации улыбки и отвечает:
— Но мне интересно.
— Что тебе, блядь, интересно?! — взрывается Гэвин. — Заведи себе кота, его и трогай, а от меня отвали!
— Реакции вашего тела на мои прикосновения, детектив, показывают, что вам нравятся мои прикосновения, — белозубо скалится Ричард. — А ваша постоянная агрессия — свидетельство нереализованного желания физической близости. Это интересно.
— Катись к хуям собачьим, исследователь недоделанный!
— Что у вас здесь происходит? — любопытно интересуется Хэнк, переступая порог участка с Коннором на буксире.
Гэвин впервые в жизни рад появлению старого козла.
— Ничего, — бурчит он и отворачивается. — Советую сдать RK-900 на металлолом. Толку будет больше.
Как же он, блядь, ненавидит Ричарда.
***
Ричард
смотрит на него.
Когда Гэвин приходит в участок, снова опоздав на час, мятый, небритый, с похмельем и отпечатком подушки на правой щеке; когда он плетётся к Фаулеру за порцией свежего утреннего говна; когда он возвращается на своё место и падает на стул; когда он доёбывается до Андерсона; когда он невольно трёт засос на шее — чешется; когда он встаёт из-за стола и идёт к кофемашине; когда он…
Гэвин только собирается отпить дрянного кофе из одноразового стаканчика, когда Ричард преграждает ему дорогу и хватает за свободное запястье.
Весь кофе оказывается у Гэвина на футболке.
— Блядь! — полузадушенно сипит он, торопливо оттягивая ворот. — Ты что, совсем охуел, банка консервная?!
— Чем вы занимались всю ночь, детектив? — вкрадчиво спрашивает Ричард.
И вот теперь-то на них пялится весь отдел. Гэвину кажется, что он слышит где-то за своей спиной смешок Андерсона, старый ублюдок теперь будет припоминать ему это по поводу и без, безмозглая ты жестянка, сука.
— Набухался и отлично потрахался, — резко отзывается он. И картинно вскидывает брови. — Прости, закрытая вечеринка, пластиковых уродов не пускают. Не ревнуй, детка.
Ричард выпускает его запястье и возвращается на своё рабочее место под перекрестьем заинтересованных и откровенно весёлых взглядов.
Гэвин чувствует себя победителем. И даже
солёный кофе, принесённый услужливой жестянкой, почти не портит послевкусия победы.
***
Ричард не разговаривает с ним три дня.
Благословенные три дня. Честное слово, Гэвин так счастлив, что напрочь забывает о существовании пластикового мудака.
(Ложь.)
Ладно, хорошо, быть может, иногда он позволяет себе
смотреть: на крепкие руки, слишком идеально вылепленные для того, чтобы принадлежать человеку, на твёрдые очертания челюсти, на эту грёбанную завитушку на лбу. Запоминает, смакует: вечерами эти черты особенно ярко вспыхивают под веками, и Гэвин дрочит — на ебучий тостер, — давясь стонами и матами.
И ненавидит, ненавидит, ненавидит его.
Тем не менее, это поистине счастливое время: никаких едких комментариев, никакого брюзжания над ухом, никакого «мне, сука, интересно, как выглядит ваш стояк, детектив, может, снимете штанишки» — потому что это пиздец, ну совсем, совсем пиздец же.
Гэвин счастлив.
Он только не учитывает, что это вопрос времени, затишье перед бурей.
Расслабляется, забивает хуй на Ричарда и его сдвиг по фазе, любуется исподтишка, ненавидя и презирая себя за эту слабость.
И, естественно, получает сполна.
Потому что, когда он покидает участок, когда запирает дверь, когда делает первый шаг в вечернюю тьму улицы…
Его ловят, обхватывают поперёк груди, чья-то ладонь ложится на рот, Гэвин мычит, резко поводит плечами, силится дотянуться до кобуры на бедре; его впечатывают — щекой в кирпичную кладку, больно, с-сука, должно быть, будет синяк, сзади наваливается тяжёлое тело, Гэвин откидывает голову назад и, судя по ощущениям, здорово прикладывается о рожу человека сзади затылком, но тот не дёргается, ни на секунду не ослабляет хватки, словно бы он вовсе не…
— Теряете форму, детектив, — насмешливо сообщают ему на ухо, ладонь, зажавшая рот, исчезает, и Гэвин разъярённо шипит:
— Ах ты пластиковый уё…
Ричард фыркает. И плотнее прижимается бёдрами к заднице Гэвина. Притирается. Так, что даже ткань брюк почти не скрадывает ощущений. Чужая ладонь ложится на самый низ его живота — замирает над кромкой джинсов.
Гэвин не знает, кому принадлежит этот позорный, совершенно жалкий звук — то ли выдох, то ли всхлип на грани со скулежом.
— Вы, люди, такие несовершенные, — говорит Ричард со вздохом. Он так крепко удерживает Гэвина одной рукой за запястья, что начинают ныть неловко сведённые вместе лопатки. — Хрупкие. Недолговечные. Быстро изнашивающиеся.
Каждое своё слово он сопровождает прикосновением — почти лаской.
И Гэвин ненавидит, ненавидит себя за ту реакцию, которую эти прикосновения у него вызывают.
— Ну, так и пошёл бы от нас, несовершенных, на хер, Аполлон пластмассовый, — хрипит он, всё ещё больно и неудобно прижимаясь щекой к кирпичу. — Пооткровенничать со мной решил? Сеансы у психотерапевта по-другому выглядят, тупая ты жестянка. Отпусти по-хорошему, блядь.
— Но у вас есть кое-что, что непонятно нам, — продолжает Ричард, будто не слыша его. Ладонь — прохладные тонкие пальцы — ложится Гэвину на бедро. — Эмоции. Я знаю, как они возникают: страх, ненависть… — он вдруг замолкает на мгновение. И, понижая голос до чётко выверенного бархатного шёпота, добавляет:
— Похоть.
У Гэвина стыдно и крепко стоит. И ладонь Ричарда смещается прямиком на его член.
— Но я не могу понять почему. Что вы чувствуете, когда трогаете себя, детектив? — это почти петтинг, и Гэвин, тяжело дыша, дёргается в попытке то ли уйти от медленной ласки, то ли притереться бёдрами ближе. Ричард фыркает. — Что вы чувствуете, когда вас трогаю я? Вам ведь нравится, о, как вам нравится… я почти могу
ощутить это.
— Я тебе не лабораторная крыса, ублюдок! — Рид дёргается, но это не проще, чем попытаться сдвинуть с места гору; только простреливает болью затёкшие руки. — Отпусти, это приказ!
Раздаётся тихий смешок.
А потом Ричард — прямо через джинсы — сжимает его яйца, и Гэвин почти орёт в голос, и брыкается, и вертит бёдрами, и хрипит: хватитричардхва…
— Вы хотите меня, — говорит ебучий механический Ричард своим ебучим механическим голосом, и болезненный захват сменяется тягучей, почти осторожной лаской. — А я хочу знать, каково это. По-человечески. Мы можем помочь друг другу.
— Купи себе резиновую куклу, сука пластиковая, и отъебись от ме… — договорить Гэвин не успевает: его разворачивают, резко, рывком, лопатками впечатывают в стену с такой силой, что из лёгких весь воздух вышибает, и джинсы с него сдёргивают, и Ричард, сукин он сын, как-то разом оказывается на коленях — с его членом во рту, в узком прохладном горле, и Гэвин давится то ли сдавленным «ты что творишь», то ли застрявшим во рту стоном, то ли дьявол знает чем ещё, и пластиковые пальцы до боли впиваются в его бёдра и ягодицы, и господи, блядь, как же это хорошо, твою-то мать, с-су…
Кажется, Гэвин что-то хрипит (или, быть может, кричит), кажется, беспорядочно шарит ладонями по затылку и шее Ричарда, пытаясь то ли врезать, то ли притянуть ближе: не за что ухватиться, мир перед глазами плывёт, и только новые и новые вспышки секундной боли от столкновения со стеной ненадолго возвращают в реальность, но, блядь, какой же у этого ублюдка рот, будто андроидов создали для того, чтобы трахать их в узкое, гладкое, плотно обхватывающее член горло, чтобы насаживать до упора, вжимать лицом в бёдра, ох, матерь божья, сука, Ричард.
Он дрожит, елозит по кирпичной кладке обтянутой потёртой кожаной курткой спиной, толкается — глубже и резче, он, сука, с ума сойдёт, если сейчас не…
Зажимает себе рот ладонью в последний момент. И, выгибаясь, дрожа, сдавленно мыча что-то матерное, сглатывает слюну вместе с кровью. Пальцы он умудрился прокусить.
Его, блядь, только что изнасиловал ртом сраный чайник.
(«Изнасиловал» — лучшее слово, которое можно подобрать: оно снимает с тебя ответственность.)
Ричард смотрит на него снизу вверх. В уголке его рта — вязкий подтёк спермы.
— Вам стоит перестать пить столько кофе, детектив Рид, — говорит он.
— Тебе стоит завалить ебало, — отвечает Гэвин. И, рывком вздёргивая Ричарда на ноги, притягивает к себе за воротник, вгрызается злым солёным поцелуем в неподвижный рот.
Целую секунду ему не отвечают. Но потом — горячие, горячие, совсем человеческие — губы всё-таки размыкаются, и он, дурея от этого разрешения, от гладкой влажности чужого языка, от бешеного стука где-то в горле, вылизывает изнутри этот рот, выглаживает, вычерчивает, пока не…
Этот глухой, вибрирующий звук — на грани стона и металлического скрипа — издаёт не он.
— Ричард? — выдыхает он, моментально отстраняясь. Ричард смотрит на него растерянно. И — на долю секунды — Гэвину кажется вдруг, что его скин засбоил, что под идеальной пародией на кожу показался гладкий пластик. Но он моргает — и это всё тот же Ричард, механический уёбок
который только что ему отсосал.
— Всё в порядке? Ричард! — Гэвин отвешивает ему пощёчину; RK-900 дёргается, потом медленно кивает. И осторожно, будто подбирая слова, будто не зная, что сказать, произносит:
— Я… начинаю понимать.
Гэвин истерически смеётся. До тех пор, пока не натыкается взглядом на диод на чужом виске — ярко-красный.
