***
Утреннее солнце пробирается сквозь тонюсенькие щели дубленой кожи, служащей материалом для типи. Оранжевые полоски падают сначала на ноги омеги, а потом вместе с восходящим солнцем поднимаются выше, пока не достигают глаз. Юнги, уже как полчаса наблюдающий за движением света, жмурится и принимает сидячее положение. Он не хочет начинать новый день, потому как точно уверен, что и этот, и следующий ничем не будут отличаться от предыдущих. Каждое утро омега просыпается до рассвета и отсчитывает минуты до того, когда нужно будет снова выйти из типи, и натянуть на своё лицо маску безразличия к окружающим. Словно чужие слова и действия проходят мимо него и никак не задевают. И Юнги правда старается, сам себе внушает, что они не правы, но, возвращаясь вечером обратно домой, понимает, что с каждым днём у него остаётся всё меньше сил и терпения. Может, это маска уже теряет пригодность, а, может, клея у Юнги не осталось — кто знает? Единственное звено, соединяющее потерявшего желание жить омегу со здравым смыслом и удерживающее его от непоправимого поступка — это Ноши, его папа. Всю жизнь Ноши оберегает сына от чужих мнений, буравящих взглядов и острых языков, одновременно наплевав на своё личное положение и авторитет. Он всегда и во всем винит только себя и постоянно пытается убедить юного омегу в том, что придёт тот день, когда их существование перестанет быть таким жалким и они окрепнут, встанут на ноги. Юнги слова папы очень мотивируют, и только ради него он снова рвётся в бой. Омега проводит по немного взъерошенными ото сна белоснежным волосам, заплетенным с вечера в косу, и еще раз глубоко вздыхает, посмотрев на выход из типи. Снаружи слышны людские голоса и звуки пробудившегося скота. Дети вовсю резвятся, гоняясь по окрестностям, старшие общаются между собой, обговаривая планы на грядущий день. Только Юнги собирается оторвать свою тушку от нагретого за ночь места, шторка типи отодвигается и вместе с ворвавшимся светом, омега видит улыбчивое лицо папы. — Доброе утро, соня, долго ещё лежать будешь? — ласково начинает родитель, отрывая юношу от плохих мыслей. — Пора подниматься, ведь скоро к речке, перекуси хоть чего-нибудь, сынок. — Доброе, папа, — мягко улыбается Юнги и всё же собравшись с силами, идёт натягивать на себя одежду. Воздух снаружи прохладный и свежий; «а возле речки — еще лучше», — думает омега и в блаженстве прикрывает веки; «только бы там было поменьше моих сверстников», — вздыхает. Всё же пропустив утренний перекус, парень сразу направляется в сторону реки. Хочется ополоснуть лицо и снять ещё не ушедшую дрёму. Пробравшись сквозь деревья к воде, Юнги задерживает дыхание, заметив, что остальные уже на месте, и даже жалеет, что сегодня так долго тянул с подъемом. Он пару минут стоит, не двигаясь, и думает. Может, плюнуть на всё и уйти? Только, если бы он мог. Его воля находится точно не в собственных руках, и, пожалуй, всё, что ему до сих пор дозволено в этом племени, так это просто думать. Понуро опустив плечи, омега проходит вперед и останавливается в десяти ярдов от компании других омег, сидящих у реки и увлеченно что-то обсуждающих. Мальчик знает, что эти возгласы и громкий смех предназначены для альф, находящихся на противоположном берегу и проверяющих запруды на форель, которые молодые рыбаки установили ещё вчера вечером. Несмотря на прохладную зимнюю погоду, некоторые из них всё же были без верха. И не только потому что парни могут намочить свою одежду, рыбалка — очередной повод продемонстрировать переливающиеся на солнце крепкие мышцы на подтянутых смуглых телах. Юнги демонстрация таких «достоинств» не особо интересует, юноша по-прежнему убежден, что главнее в человеке — его душевная организация и пылкий ум. Омега аккуратно опускается к воде, заходя в неё по щиколотку, при этом всё время косясь на сброд по левую сторону от себя, желая ненароком не привлечь их внимание. В принципе, внимание он никогда и не привлекал, об этом всегда в открытую говорили его одногодки, как омеги, так и альфы, постоянно насмехаясь над блеклостью и невзрачностью маленького худенького парня. Юнги не мог похвастаться шикарной шевелюрой, идеальным лицом или привлекательным телосложением. Из-за низкого роста он всегда находился в глубине толпы, то и дело «случайно» задевающей его локтями и бросающейся не самыми лестными фразочками. И даже сейчас, если бы он подошел ближе к этим, наигранно ржущим омегам, то был бы не приметнее камней, на которых они сидят. Поэтому молча омывая лицо в сторонке, он краем глаза следит за тем, чтобы сверстники были достаточно увлечены разговором, но не им. — Эй, грязнокровка! — доносится со стороны, и Юнги вздрагивает. Все-таки заметили. Юноша неуверенно поднимает голову и ловит на себе взгляды полные презрения. От ненавистного хихиканья закладывает уши, но хуже этого раздражающего звука — восседающий в самой элегантной позе на огромном валуне омега, чья аура такая же тёмная, как и его длинные угольные волосы. Юнги будто видит её: чёрное облако, иногда метающее молнии, так порывающиеся хлестнуть бледного парня разрядом и превратить в пепел. Они с Ахигой будто «инь» и «янь». Только Ахига — чернее черного. Пользуясь большим вниманием в племени, парень не грешит возможностью в очередной раз покрасоваться перед свитой своей дозволенностью, путём унижения слабых, и, по мнению самого брюнета, таких же никчёмных, как Юнги. О себе же нарцисс думает, что равных ему нет ни во внешности, ни в навыках, и даже с мнением близкого круга предпочитает считаться лишь изредка. — Чего это ты приперся? Почему корни не копаешь со стариками? — переглядываясь с другими омегами, будто уверяясь, что отлично поддел, гадко спрашивает Ахига. — Меня попросили помочь сегодня здесь, — уткнувшись взглядом в землю, отвечает ему крайне обреченным голосом Юнги. — И чем же ты поможешь? Будешь моральной поддержкой рыбкам? — брюнет поддается вперед, вытягивая губы в трубочку, будто разговаривает с ребенком. Вся компания заливается громким смехом, а омега от безысходности невольно сжимает свои кулачки. — Если рыбы дружат с тобой, потому что ты пахнешь так же, это не значит, что все могут с ними разговаривать, — все еще не поднимая глаз, решительно выдает Юнги, сразу же прикусывая язык. — Ч…то?! — приведенный в недоумение омега не может подобрать слов из-за возмущения, в секунду заполнившего его грудную клетку, и так вечно оттопыренную. Но Юнги-то прекрасно понимает, что слов он не находит просто потому что и не знает их достаточное количество. — Да мой запах самый яркий в племени! Любой альфа теряет голову от него! — Это не новость, Ахига, что каждый второй альфа деревни уже обнюхал тебя во всех местах, — почему-то продолжает смелеть Юнги, понимая, каких люлей сейчас может огрести. Один омега из скверной компании прыскает в ладонь от смеха, но тут же получив тот самый молниеносный взгляд от лидера, теряется и замолкает. Следующий на очереди Юнги. Видимо, какие-то неведомые силы решают, что не сейчас («но обязательно позже», — думается светловолосому), и Ахигу отвлекает один из альф с противоположного берега. Он машет и кричит, что они закончили, и омегам стоит приготовиться. Когда плот, нагруженный корзинами с рыбой подплывает к суше, все омеги по обыкновению направляются к нему, чтобы помочь с выгрузкой. Атмосфера, резко сменяющаяся на откровенный флирт с обеих сторон, Юнги противна. Рыбаки отпускают свои типичные шуточки, а омеги делают вид, что слышат их впервые и заливисто смеются, отворачивая «зардевшиеся» личики. Юнги не знает, куда ему встать и за что взяться. Все здесь знают своё дело и у каждого есть задание, а что же делать ему? Когда вчера парню наказали заменить заболевшего омегу на один день, сказать что Юнги был поражен — ничего не сказать. Еще долго мальчик упрашивал старшего пересмотреть своё решение, но тот был непреклонен и последним его аргументом было то, что в таких делах, как рыбалка, негоже месту пустовать. Сейчас же юноша осознает свою правоту, так как, в принципе, он здесь лишний и то самое пустое место, которое должны были заполнить. Такая позиция портит настроение и увеличивает желание поскорее уйти отсюда. Заметив непривычную в этом месте светлую макушку, хорошо сложенный альфа, сворачивающий сети, узнает в ней Юнги. Смуглое лицо тут же озаряет коварная ухмылка. — Юнги, — тянет мужчина, бросив материал обратно на плот, — наш маленький несмышленыш, а ты-то, что здесь делаешь? Как только мог омега позабыть, что Хота, обычно всегда контролирующий любое ремесло племени, тоже может сегодня находиться здесь. Слишком много думая о перспективе вида и запаха мертвой рыбы, Юнги упустил главную причину нежелания даже приближаться к подобным местам в отсутствии папы или кого-то из старших. Если Ахига и является ядовитым клыком кобры, отравляющим жизнь омеги, всякий раз появляясь в поле зрения, то Хота — это полноценная змея. Огромный мускулистый удав, который одновременно душит, кусает и морально уничтожает своими словами и действиями. Как только бедолага оказывается рядом с альфой, все дела последнего уходят на второй план и главной целью его становится довести омегу хотя бы до слёз, в идеале, — до нервного срыва. — А это наш помощник новый. Не слышал разве, что Кора заболел? Вот, замена, — указывает ладошкой на ссутулившегося омегу Ахига. К его обычному брезгливому тону добавляются и нотки раздражительности. Всё же не только Юнги не рад такой компании, но и все здесь понимают, что толку от него не будет. Он только отвлекает и под ногами мешается. — А что же ты не приступаешь, малыш? Смотри, какой улов сегодня хороший. Для декабря очень даже много, — всё так же ухмыляется Хота, выжидая свою любимую ответную реакцию. Все делают вид, что игнорируют это мини-представление, занимаясь привычными делами: омеги, предварительно оглушив рыбу камнем, вспарывают ей брюхо, а затем, отчистив от горьких внутренностей, окончательно промывают тушки в речке; альфы рассматривают сломанные запруды, снятые на время для починки, и оценивают масштаб работы. Юнги всё так же не поднимает глаз. Звук каждого удара камнем по рыбе отдается в горле и желудке парня рвотным рефлексом. Запах распотрошенных туш становится сильнее и ощутимее, заполняя вокруг себя все пространство. Пожалуй, лучшая из сегодняшних идей Юнги была не завтракать. Иначе, к уже накаленной в свою сторону обстановке, добавился бы и позор в виде обблёваных спин одногодок. — Я сказал, взял рыбу и за дело! — в одну секунду тон альфы холодеет. Юнги дергается, но продолжает стоять на месте, чувствуя, как ноги врастают в камень под стопой. В следующую же минуту, от все-таки вскипающего Хоты, в сторону парня прилетает тушка рыбы, до этого покоящаяся в корзине. Отбившись от плеча омеги, она падает ему прямо под ноги и начинает хаотично дергаться во все стороны, ляская хвостом по берегу. «Даже не думай», — старается сдержаться от опрометчивых действий Юнги. Глаза уже щиплет, а взор размывает. Картина пытающейся допрыгнуть до воды рыбы добивает омегу сильнее всего ранее услышанного. У альфы заканчивается терпение и, резко спрыгнув с плота, он направляется в сторону уже во всю дрожащего блондина. Подхватывает бьющуюся в неистовстве рыбу и, поднеся её прямо к лицу парня, надавливает. — Что? Не нравится? — выплевывает каждое слово альфа, смотря на то, как мальчишка жуёт свои губы, в попытках не разреветься. — Ты хоть представляешь, сколько сил потрачено на этот улов? Сколько дней мастерили эти запруды, сколько материала потрачено на корзины и плот, как долго делался каждый из ножей? — увидев собирающуюся влагу в уголках глаз напротив, убирает форель и хватает чужой подбородок другой рукой. — И ты смеешь вот так вот, в открытую показывать своё неуважение ко всему этому?! Ко мне?! — на последней фразе Хота настолько сильно сдавливает лицо Юнги пальцами, что тот даже немного прокусывает щеку изнутри. — Он никого здесь не уважает, Хота, — выглядывает из-за чужой спины Ахига, поправляя краем рукава спавшую на лицо прядь волос. — Заткнись, — даже не поворачивая головы в сторону встрявшего омеги, шипит мужчина. Хота терпеть не может, когда в его разговор влезают и, уж, тем более, когда пытаются поддакивать. Наклонившись максимально близко к раскрасневшемуся лицу, мужчина всматривается в размытый взгляд омеги, через который тот словно пытается передать всю свою ненависть и боль от положения. Альфа даже усмехается тому, что в таком маленьком и хрупком мальчишке её столько умещается. Сколько бы омега не страшился, но глаза его не врут, помимо ненависти там отражается ещё и страх. Сколько бы Юнги не старался остановить слёзы, они всё равно предательски продолжают течь. — Возьми рыбу в руки, малыш, — шипит Хота, опуская пальцы на тонкую шею парня. — Последний раз повторяю. Альфа любуется тем, как переливается его бледная, не похожая ни на одну в этом племени кожа, то, как алебастровый превращается в красный от напора, и притягивает омегу ещё ближе. Ноздри тут же начинает щекотать легкий шлейф топленого молока, так резко контрастирующий с запахом распотрошенной форели. — Всё-таки не уважаешь? — чуть ли не рычит Хота на очередное сопротивление. — А не боишься последствий? Юнги боится опять проснуться завтра в этом же теле, а последствия для него — не новизна. Каждый день — это последствия его рождения, поэтому мальчик уже не реагирует на такие открытые угрозы. Из-за деревьев слышны разговоры. Старшие омеги, стало быть, направляются сюда. Юнги даже не знает, чего ему хочется больше — чтобы старшие пришли и успокоили разбушевавшегося альфу или, чтобы тот уже наконец-то придушил его. — Я думал, что сын вождя отвечает за контроль работы в племени, а не за издевательства над омегами! — взволнованный Ноши подбегает к сыну и, увидев, в каком тот состоянии, даже ничего не спрашивает. — Я думал, таким, как ты, Ноши, отец не даёт право голоса, — отрезает альфа, но из уважения к старшим, всё же отступает на три шага назад, — но это ненадолго. Ноши ничего не отвечает. Лишь смиряет альфу холодным взглядом и, всучив тому рыбу обратно в руку, крепко прижимает к себе сына и шепчет: «Прости меня, пожалуйста, но они всё еще хотят, чтобы ты побольше времени проводил со сверстниками, я пытался вчера вступиться, но меня не послушали». Омега утирает без остановки льющиеся слезы с розовых щечек, клянётся себе, что когда-нибудь не сдержится и проклянет этого гада, но на деле просто беззвучно встает и оповещает всех, что скоро прибудет помощь, так как улов сегодня больших размеров и, чтобы успеть к ужину, нужны дополнительные руки. Всё то время, что старший уводит плачущего мальчишку в сторону леса, Хота с них взгляда не сводит, и, только после того, как омеги скрываются за деревьями, возвращается к работе.***
Действовать нужно тихо и незаметно. Небольшой опыт Чона помогает ему в этом, но ковбою совсем не нравится чувствовать себя каким-то жалким вором в доме, некогда ставшим для него родным. Альфа отгоняет от себя ненужные и напрасно отвлекающие мысли — не уместны они сейчас. Он очень надеется, что Джин не будет на него злиться и вспоминать недобрым словом, когда не досчитается парочки инструментов. Были бы деньги, Хосок бы, само собой, за всё заплатил. Альфа пытается вспомнить, всё ли необходимое собрал и горько усмехается, понимая, что не всё — частичку чего-то теплого, вечно стучащего под ребрами, что зачастую зовут сердцем, он всё равно оставит здесь. А ему, впрочем, для Вестерна и его странноватых, но таких притягательных в своей простоте жителей не жаль. Пора уходить. Внимательно окинув старый сарай беглым взглядом, мужчина вдыхает пыльный воздух и думает, что точно поехал крышей, потому как пахнет далеко не трухой и гниющим деревом, пахнет им. Как бы тяжело не было, Хосок сделал выбор, и сделал он его ещё при рождении, поэтому более не думая, ковбой хватает кожаный мешок и решительно направляется на выход. — Вот так вот, значит, — Чон стоит у раскрытой двери, но не находит в себе сил, чтобы повернуться на голос позади, — уходишь не попрощавшись, — не показалось. Пропитанный обидой и укором голос полосует альфу по спине не хуже кнута, заставляя дернуться от фантомной боли на коже. И как сказать ему, что он очень хотел, очень. В идеале — хотел бы забрать его с собой и никогда не отпускать, но он не может. Он даже в своё оправдание из себя выдавить ничего не может. Стоит пригвожденный к земле и дышит урывками, лишь бы не впитывать этот аромат луговых цветков, не отравлять кровь. — Я видел тебя утром, ты много думал, — Чимин ступает ближе, замечает, как напрягается альфа, и замедляет шаги. — Ещё тогда я понял, что время пришло. — Чимин, я… — Ничего не говори. Омега сокращает расстояние между ними, робко, словно боясь реакции Хосока, останавливается в полушаге от него и, подняв голову, смотрит на вздымающиеся от сбитого дыхания плечи. Он плавно опускает голову на спину альфы, прислоняясь к ней лбом, и рвано вдыхает чужой, щекочущий ноздри запах. В следующую секунду ковбой чувствует, как окончательно осмелев или же отчаявшись, Чимин протягивает к нему руки и заключает в объятья — не крепкие, едва осязаемые. — Ты никогда и не говорил, что останешься здесь. Ты даже пахнешь не как все мы, не чем-то определенным, — теребит края чужой, не заправленной рубашки, — ты пахнешь свободой… свободным ты и хочешь быть, — умолкает. Пару секунд молчания омеги стоят Хосоку ухнувшего куда-то под ноги собственного сердца. Парень мнется, видимо подбирает слова и ковбой ждёт, не обрывает его. — Я видел, как часто ты ходишь к окраине города, видел, с каким забвением ты смотришь в даль, будто хочешь быть там… где-то там далеко, но точно не здесь, не с нами. Они стоят так с минуту, и, кажется, всё это время ковбой вообще не дышит. Он чувствует его тепло, оно будто с горечью омеги оседает на спину тяжелым грузом. Он злится, что не успел. Всё время тянул, будто ждал, что рано или поздно нарвётся на этот разговор. Чон должен был уехать. А сейчас стоит и не знает, что делать. Он не может взять омегу с собой, он не должен подвергать Чимина опасности. Втягивать в свои грязные планы. Это не его судьба. Альфа приказывает себе быть строже, взять себя в руки здесь и сейчас для их общего блага. Он нежно отстраняет от себя чужие руки и поворачивается к парню лицом. Чимин смотрит пристально, словно пытается прочитать мысли ковбоя, ответить на все свои так и не озвученные вопросы. Альфе от этого взгляда не по себе. Впервые он чувствует себя загнанным зверьком, при чём, загнал его в угол хрупкий и совсем маленький омега. — Поцелуй меня… — разрезает тишину, и оба напрягаются. Альфа сначала очень сильно удивляется, не верит в подлинность слов, которые услышал, но потом всё же переводит взгляд на пухлые губы, которые несмотря на смелость омеги начинают подрагивать. Чимин смотрит нечитаемым взглядом, заглядывает прямо в самую чёрную душу и дергает за ниточки. Ковбой с места не дёргается, даже ни одним мускулом не ведет. — Чёртов Чон Хосок, поцелуй меня, — по щекам омеги стекают крупные соленые капли, но лицо не источает ни единой эмоции. Альфа подается чуть вперед, оставляя между их губами всего один дюйм. Он глубоко вздыхает легкий шлейф их запахов, смешавшихся в одно целое, и продолжает пристально смотреть в чужие глаза. Чимин прикрывает веки, больше не выдерживая эту эмоциональную пытку, и просто ждёт. Чон видит, как подрагивают его ресницы, чувствует, как участилось его дыхание, но по-прежнему продолжает вести внутреннюю борьбу с собой и не двигается. Он не может выкрасть их первый поцелуй прямо здесь и сейчас, при таких обстоятельствах, — это неправильно. Он не бросит омегу с надеждой на устах, ведь такой альфа, как он, Чимину не нужен. Хосок до побеления костяшек сжимает кулаки, жалея, что в его руках сейчас находится не собственная шея, и делает шаг, который омега ему точно не простит. Ковбой нежно касается чужого подбородка, замечает, как льнет к его ладони парень, ластится, и резко опускает голову, целуя рыжую макушку. Он вкладывает в этот поцелуй все свои сожаления, свою слабость и ничтожность, и чувствует, как теперь уже горькие и частые слезы мочат его рубашку. — Ты не уйдёшь просто так, — всхлипывая, говорит парень. — Ты не посмеешь. — Прости, Чимин… — альфа отстраняет от себя омегу и быстрыми шагами направляется на выход, где его ждёт конь. Омега за ним не выходит. Хосоку так проще. Он больше не может смотреть в медовые и без сомнений полюбившиеся глаза. Чимин — единственный, перед которым Хосок так слаб. Но у бандита не должно быть слабых мест, а у прекрасных омег — плохих мужчин.***
Насыщенный зеленый цвет листьев загорается красным. Последние лучи заходящего солнца зависают в воздухе, просачиваясь между ветками старых, кривых деревьев. Юнги любит эту картину и сейчас, облокотившись о ствол сахарного клёна, будто бы чувствует единение с природой и её защиту. Ему кажется, что сквозь проблески света нечисть, ходящая за ним по пятам, ближе не подберется. Но Ахига просто немного жмурится и, проходя мимо к их общему костру, с силой и страстью снова пихает в бок ни в чем неповинного омегу. Юноша даже отшатывается и немного сдирает плечо о жесткую кору дерева — это такое пожелание «приятного аппетита». Омега уже привык к вечным ссадинам, потому и не видит смысла лишний раз нарываться на чужую агрессию, в попытках дать сдачи. Он даже не чувствует легкого пощипывания, когда из свежей раны по белоснежной коже начинает струиться кровь, тут же засыхая и покрываясь корочкой. Юнги будто бы разучился чувствовать физическую боль, ведь основная у него сосредоточена внутри. Парень всегда терпеливо ждёт в стороне, пока племя со всех углов стягивается к центру костра к ужину, и только потом присоединяется. Если пойти сейчас и сесть, то лишних надоедливых вопросов, возгласов и оскорблений точно нельзя будет миновать. Юнги, конечно же, высидит молча, как всегда стойко проигнорировав высказывания одногодок в свою сторону, а порой даже и довольно взрослых соплеменников, но зачем ему позорить папу и заставлять лишний раз нервничать? Ноши и в свою-то сторону колкости с трудом переваривает, пусть уже и привык. Слушать гадости о родной кровиночке, ему как всегда будет просто невыносимо, и Юнги это чувствует, пусть и лицо старшего обычно в такие моменты не источает ни единой эмоции. Мальчик хочет, чтобы папа хорошо кушал, а не терял аппетит, проглатывая вместо пищи горький ком злости и обиды. Последним на ужин является Хота в окружении других уважаемых альф племени. Молодые люди перекидываются парой фраз, которые Юнги с такого расстояния не расслышать, и, подмигнув сидящим поодаль омегам, расходятся по расстеленным вокруг костра оленьим шкурам. Краем глаза юноша замечает и папу, уже ожидающего его там, где обычно кормят стариков, больных и совсем маленьких детей. Такое место, где сидит тот же самый Ахига, нужно заслужить. Юнги и Ноши в жизни там не сесть. «Ничего не поделать, пора идти», — думает про себя парень и с тихим стоном отталкивается от ствола. Будущий вожак замечает омегу сразу же, стоит только тому покинуть укрытие. Юнги это всей своей правой половиной туловища ощущает. Мальчик поворачивает голову и понимает, что не ошибся. Там, по ту сторону костра на него обращен самый тёмный взгляд. Лицо альфы расплывается в ухмылке, а в отражении зрачков виднеются раскаленные алые искры. Омега не знает, какой именно огонь отражается в них — то ли ярко горящий в центре круга, то ли тот, что внутри альфы разжигают дюжина чертей, живущих в нём всю жизнь. Немного передернувшись от мурашек, пробежавших по затылку, Юнги резко отворачивается. Парень в несколько быстрых шагов достигает папу и, усевшись рядом с ним, более не смеет поднять своих глаз. Омеги начинают разносить еду. Возле Юнги, как обычно, приземляется тарелка гарнира из овощей и пара хрустящих кукурузных лепешек. Все прекрасно знают, что мясо омега не ест с детства. Конечно же, не обходилось без множества тщетных попыток заставить мальчика прикоснуться к убитому животному или хотя бы к рыбе. Ноши уже даже не требует, чтобы сын питался правильно, и в его поддержку не так давно сам отказался от употребления всех живых существ. Склонившись над тарелкой, Юнги отбрасывает косу за спину и медленно принимается поглощать её содержимое, но с каждым последующим куском пища всё сложнее и сложнее проходит, а макушка парня ещё немного и точно расплавится. Юнги чувствует, как он снова смотрит. Видит даже с опущенными в посуду глазами выражение лица альфы, прожигающего в нём дыру. Омега несмело поднимает взор и следует им сквозь костер прямо в ещё один, горящий уже чёрным пламенем. Хота улыбается краешком губ, столкнувшись с напуганным взглядом мальчишки. Чувствует, как страх вперемешку с адреналином расходится по его кровеносной системе, которую видно сквозь полупрозрачную нежную кожу. Мужчина явно получает удовольствие, питаясь только отрицательными эмоциями парня. Но страха на дне чужих зрачков ему мало, альфе нужен ужас. Он в следующую же секунду крепко хватает увесистую зажаренную до золотистой корочки тушку форели и, не прерывая зрительного контакта, впивается в неё зубами, отгрызая большой кусок прямо у головы. Юнги кажется, что это его шею сейчас прокусили. Он даже может поклясться, что чувствует, как лопнула сонная артерия от острых клыков. Чувствует, как одежда начинает липнуть к нему, залитая кровью, и, как теряется связь со всем телом, что находится ниже ключиц. Конечности немеют, и дышать становится трудно, Юнги хочет вдохнуть побольше воздуха, но легкие заполняются вакуумом. Ноши, заметив коллективные перешептывания и испуганные взгляды, переводит взгляд на сына и тут же опускает свою тарелку на землю. Это не впервые, когда мальчика доводят до такого состояния, но один из немногих раз, когда ступор происходит на глазах у всего племени. Склонившись к нему, старший начинает нашептывать слова успокоения, поглаживает дрожащую спину, но Юнги будто ничего не слышит и ничего не чувствует. Кукурузная лепешка, зажатая в ладошке крошится на шкуру под его ногами, туда же, куда и с громким стуком ухает собственное сердце. Схватив своего ребенка за подбородок, Ноши с трудом отводит стеклянный взгляд мальчика в сторону. И только разорвав этот давящий на его плечи глыбой взгляд, Юнги наконец-таки вздыхает полной грудью и осознает, что только что произошло. Ему плохо, очень плохо, но покидать ужин нельзя. Все это знают. Поэтому, кое-как запихнув в себя вместе с рвущимися наружу эмоциями еду, Юнги тихонечко благодарит за неё старших и уходит, слыша, как папа, сделав тоже самое, следует за ним. Отдаленно, будто сквозь толщу воды слышны и насмешки, брошенные вслед уходящим. Юнги обидно, что, буквально, вчера загаданное желание, снова осталось никем не услышанным.***
По территории племени всё ещё гуляет легкий запах гари. Последние струйки дыма вьются вокруг типи, где сытые, натруженные за день индейцы готовятся ко сну. Лишь в самом дальнем и небольшом по сравнению с другими типи, сквозь слегка отодвинутую шторку, можно заметить свет догорающей свечи. Юнги сидит на мягкой шкуре и смотрит куда-то сквозь стоящий перед ним кувшин с водой, пока папа заботливо расчесывает его волосы. Ноши видит, что плечи сына всё ещё напряжены, и он всё ещё иногда шмыгает носом. Старший старается передать в своих плавных и ласковых движениях всё сожаление и всю любовь, и даже радуется, что спустя несколько часов безостановочного плача, мальчик всё же потихоньку начинает успокаиваться. — Юнги, ты должен быть сильным, я уже говорил тебе — против них нет лучшего оружия, чем хладнокровность и отсутствие реакции. Они питаются твоими эмоциями. Я знаю, что это сложно, почти невозможно, но ты должен сдерживать себя и лишать их всех удовольствия, видеть себя разбитым, — закончив с расчесыванием, омега начинает собирать волосы воедино, чтобы после сплести их в длинную косу. — Ты самый добрый и чуткий мальчик, которого я когда-либо встречал в своей жизни, и ты даже не представляешь, насколько я горд, что ты именно мой сын. Почувствовав легкий поцелуй на макушке, юноша прикрывает веки и чуть заметно улыбается. Забота папы словно окутывает его в кокон уюта и тепла, излечивая израненную и истощенную за день душу. Юнги так хотелось бы повернуть время вспять, отговорить родителя от глупости, но именно благодаря этой глупости под названием «любовь», мальчик и появился на свет. Если счастье папы стоило всего того несчастья после, значит, Юнги не вправе осуждать его, как бы плохо ему самому сейчас не было. — Каким он был? — разрывает образовавшуюся тишину Юнги и чувствует, как старший слегка отстраняется и о чем-то глубоко задумывается. Ноши настолько уходит в свои мысли, что не замечает, как потухает свеча и встаёт, чтобы зажечь новую. — Едва ли я когда-то мог знать о настоящей любви, до появления этого человека в моей жизни, — тяжело вздыхает омега. — Ты уже взрослый мальчик, Юнги, ты меня поймешь. — Ты так мало говоришь о нём, — юноша поворачивается лицом к родителю и замечает, как тень тоски плавно ложится на его лицо. — Ты действительно ни о чем не жалеешь? — Он был тем, кем не быть ни одному человеку в этом племени, — говорит старший, вглядываясь в разгорающийся слабый огонёк, — но ты, мой мальчик, очень похож на него, — переводит взгляд на внимательно слушающего его Юнги. — Я слишком много лет прожил, чтобы о чём-то жалеть, к тому же, Боги подарили мне тебя, а дороже тебя для меня никого нет, сынок, — со всей своей привычной в голосе нежностью говорит омега и, развернув сына обратно к себе спиной, снова берется за плетение. — Послезавтра особый день, помнишь? — пропуская белоснежные пряди сквозь пальцы, припоминает Ноши. — Я к тому, что всё, что я сказал тебе ранее, нужно умножить на три в следующие несколько дней. Если Хота задумал что-то, то после обряда посвящения, с новыми-то возможностями, он легко это воплотит. Я в любом случае готов защитить тебя, несмотря ни на какие устои и правила, хоть ценой собственной жизни. — Я уже даже не уверен, что не эта наша участь — быть изгоями этого племени, — понуро улыбается Юнги. — Ты просто другой жизни и не жил. Будь сильным сынок, возможно, скоро всё закончится. Последнюю фразу Ноши говорит положив голову на плечо мальчика, крепко обняв его со спины. Юнги молчит какое-то время, ментально делится любовью с родителем, а после, предложив переночевать сегодня вместе, тушит свечу. Омега устраивается удобнее в объятиях папы и, прикрыв веки, словно мантру пытается внушить себе всё то, о чём его попросил старший.Кто знает, что теперь может ожидать Юнги с каждым новым рассветом?