Часть I. Дивергент

Ночью мне снится, что Рейвен снова висит на перилах, на этот раз цепляясь пальцами ног, и кто-то кричит, что только дивергент может ей помочь. Поэтому я бросаюсь вперед, чтобы вытащить ее, но кто-то сталкивает меня с обрыва, и я просыпаюсь, прежде чем разбиться о камни. Потная и дрожащая, я иду в женскую ванную, чтобы принять душ и переодеться. Когда я возвращаюсь, поперек моего матраса написано «Сухарь» красной краской из баллончика. То же слово написано буквами помельче на каркасе кровати и еще раз – на подушке. Я оглядываюсь по сторонам, мое сердце колотится от злости. Атом стоит за моей спиной и насвистывает, взбивая свою подушку. Трудно поверить, что я ненавижу такого доброго на вид человека – его брови от природы приподняты, и у него широкая белозубая улыбка. – Классно смотрится, – замечает он. – Я тебя случайно чем-то обидела? – спрашиваю я, хватаю простыню за угол и сдергиваю с кровати. – Может, ты не заметил, но мы теперь в одной фракции. – Понятия не имею, о чем ты, – отмахивается он и смотрит на меня. – К тому же мы с тобой никогда не будем в одной фракции. Я качаю головой, снимая наволочку с подушки. Только не злись. Он хочет вывести меня из себя; ему это не удастся. Но всякий раз, когда он ударяет по своей подушке, мне хочется врезать ему в живот. На мое (Атома) счастье в комнату входит Брайн, и мне даже не приходится просить его о помощи; он просто подходит и помогает мне снять постельное белье. Кровать придется отскребать потом. Брайн относит стопку простыней в корзину, и мы вместе идем в тренировочный зал. – Не обращай на него внимания, – советует он. – Он идиот и, если ты не станешь злиться, рано или поздно прекратит. – Хорошо. Я касаюсь щек. На них еще горит румянец злости. Надо отвлечься. – Ты разговаривал с Виком? – тихо спрашиваю я. – Ну, после… сам знаешь. – Да. С ним все в порядке. Он не сердится. – Брайн вздыхает. – Теперь меня запомнят как парня, который первым вырубил другого. – Не самый худший способ запомниться. По крайней мере, с тобой остерегутся враждовать. – Есть способы и получше. – Он подталкивает меня, улыбаясь. – Ты вот первая спрыгнула. Может, я и первая спрыгнула, но подозреваю, что моя слава среди бесстрашных на этом и закончится. Я прочищаю горло. – Один из вас должен был потерять сознание, сам знаешь. Если не он, значит, ты. – И все же я не хочу больше этого делать. – Брайн быстро качает головой, слишком долго, слишком быстро, и шмыгает носом. – Правда не хочу. Мы подходим к двери тренировочного зала, и я отвечаю: – И все же тебе придется. У него доброе лицо. Возможно, он слишком добрый для Бесстрашия. Я вхожу и смотрю на классную доску. Вчера мне не пришлось сражаться, но сегодня непременно придется. При виде своего имени я замираю с занесенной ногой. Мой противник – Атом. – О нет! – восклицает Рейвен, которая, шаркая, входит за нами. Ее лицо в синяках, и такое впечатление, что она изо всех сил старается не прихрамывать. При виде доски она комкает бумажку от маффина, которую держала в кулаке. – Они что, серьезно? Они правда хотят заставить тебя драться с ним? Атом почти на фут выше меня и вчера победил Дрю меньше чем за пять минут. Сегодня лицо Дрю скорее черно-синего, чем розового цвета. – Может, тебе пропустить пару ударов и притвориться, будто потеряла сознание? – предлагает Брайн. – Никто не станет тебя винить. – Ага, – отвечаю я. – Может быть. Я гляжу на свое имя на доске. Мои щеки пылают. Брайн и Рейвен просто пытаются помочь, но до чего досадно, что они даже в глубине души не верят, будто у меня есть шанс одержать верх над Атомом! Я стою у стены, вполуха слушая болтовню друзей, и наблюдаю за схваткой Монро и Эдварда. Он намного проворнее, так что сегодня Монро не победить. По мере того как драка продолжается и мое раздражение утихает, я начинаю нервничать. Вчера Беллами советовал играть на слабостях противника, но, не считая полного отсутствия привлекательных черт, у Атома нет недостатков. Он достаточно высокий, чтобы быть сильным, но не настолько крупный, чтобы быть медлительным; у него нюх на чужие уязвимые места; он злобный и не станет меня жалеть. Хотелось бы сказать, что он меня недооценивает, но это ложь. Я действительно такая неумеха, как он считает. Возможно, Брайн прав, и мне следует пропустить пару ударов и притвориться, будто я потеряла сознание. Но я не вправе даже не попытаться. Я не должна стоять в списке последней. Когда Монро приподнимается с пола, явно оглушенная ударами Эдварда, мое сердце колотится так сильно, что пульсируют даже кончики пальцев. Я забыла, как стоять. Забыла, как бить. Я иду на середину арены, и у меня сводит живот, когда Атом направляется ко мне. Он выше, чем казалось, и мышцы его рук напряжены. Он улыбается мне. Интересно, если меня на него стошнит, это поможет? Сомневаюсь. – Все нормально, Сухарь? – спрашивает он. – У тебя такой вид, будто ты вот-вот заплачешь. Возможно, я не буду особо усердствовать, если ты разрыдаешься. За плечом Атома я вижу у двери Беллами со сложенными на груди руками. Он кривит рот, как будто только что проглотил что-то кислое. Рядом с ним стоит Эрик и притопывает ногой быстрее, чем бьется мое сердце. Только что мы с Атомом стояли и смотрели друг на друга, и вот уже он поднимает руки к лицу, согнув локти. Его колени тоже согнуты, как будто он готовится прыгнуть. – Ну же, Сухарь. – Его глаза сверкают. – Хватит и одной слезинки. Давай моли о пощаде. Ни за что. Чтобы не случилось. При мысли о том, чтобы молить Атома о пощаде, у меня горчит во рту, и я автоматически пинаю его в бок. Или пнула бы, не поймай он мою ступню и не дерни на себя, заставив потерять равновесие. Я шлепаюсь спиной об пол, выдергиваю ногу и неуклюже поднимаюсь. Я должна оставаться на ногах, чтобы он не пнул меня в голову. Это единственное, о чем я могу думать. – Хватит играть с ней! – рявкает Эрик. – Я не собираюсь торчать здесь весь день. Лукавая гримаса Атома тает. Он дергает рукой, и боль пронзает мою челюсть и разливается по лицу, отчего темнеет в глазах и звенит в ушах. Я моргаю и кренюсь набок, а комната тем временем куда-то падает и качается. Не помню, как его кулак коснулся меня. Я слишком ошарашена, чтобы что-то делать, кроме как пятиться от него, насколько позволяет арена. Он бросается ко мне и сильно бьет в живот. Его нога вышибает воздух из легких, и мне больно, так больно, что невозможно дышать, а может, это из-за удара, не знаю, я просто падаю. Не падать – это единственное, о чем я думаю. Я заставляю себя встать, но Атом уже здесь. Он хватает меня за волосы и бьет в нос. Эта боль другая, меньше похожа на укол и больше – на хруст, она хрустит у меня в голове, и перед глазами мелькают разноцветные пятна, синие, зеленые, красные. Я пытаюсь оттолкнуть его, молочу по рукам, и он снова бьет меня, на этот раз по ребрам. Мое лицо мокрое. Чертов нос. Наверное, это кровь, но голова слишком кружится, чтобы посмотреть вниз. Он толкает меня, и я снова падаю, скребу руками по земле и моргаю, заторможенная, вялая, разгоряченная. Я кашляю и с трудом встаю. Лучше бы полежать, ведь комната кружится так быстро. И Атом кружится вместе с ней; я центр плоскости вращения, единственная неподвижная точка. Что-то прилетает мне в бок, и я снова едва не падаю. Не падать, не падать. Я вижу перед собой плотную массу, чье-то тело. Я бью со всей силы, и мой кулак попадает во что-то мягкое. Атом неубедительно стонет и шлепает меня по уху ладонью, тихонько посмеиваясь. У меня звенит в ушах, и я пытаюсь сморгнуть черные пятна; и как это мне что-то попало в глаза? Краем глаза я вижу, как Беллами распахивает дверь и выходит. Очевидно, эта схватка ему не слишком интересна. Или он собирается выяснить, почему все кружится волчком, и я его прекрасно понимаю; мне тоже хотелось бы знать. Колени подламываются, щека касается прохладного пола. Что-то бьет меня в бок, и я впервые кричу; пронзительный визг принадлежит кому-то другому, не мне; еще удар в бок, и я больше ничего не вижу, даже того, что под самым носом, мир гаснет. Кто-то кричит: «Хватит!» И я думаю: «слишком много» и «совсем ничего». — Проснувшись, я почти ничего не чувствую, только кашу внутри головы, как будто ее набили ватными шариками. Я знаю, что проиграла, и единственное, что сдерживает боль, – то же, от чего путаются мысли. – Ее глаз уже почернел? – спрашивает кто-то. Я открываю один глаз – второе веко как будто приклеили. Справа от меня сидят Вик и Брайн; Рейвен сидит слева на кровати, прижимая к челюсти пакет со льдом. – Что с твоим лицом? – спрашиваю я. Мои губы распухли и плохо слушаются. Она смеется. – На себя посмотри! Раздобыть тебе глазную повязку? – Что с моим лицом, я и так знаю, – отвечаю я. – Я при этом присутствовала. В некотором роде. – Никак ты шутишь, Кларк? – усмехается Вик. – Надо почаще давать тебе обезболивающее, раз ты отпускаешь на нем шуточки. А ответ на твой вопрос – я ее побил. – Поверить не могу, что ты проиграла Вику, – качает головой Брайн. – А что? Он хорош. – Кристина пожимает плечами. – К тому же, кажется, я наконец поняла, как перестать проигрывать. Надо просто не давать им бить меня в челюсть. – Долго же до тебя доходило. – Вик подмигивает ей. – Теперь ясно, почему ты не эрудитка. Туго соображаешь! – Ты нормально себя чувствуешь, Кларк? – спрашивает Брайн. У него карие глаза, почти такого же цвета, как кожа Кристины. На щеках щетина, и похоже, если бы он не брился, то обзавелся бы густой бородой. Сложно поверить, что ему всего шестнадцать лет. – Ага, – отвечаю я. – Жаль только, нельзя остаться здесь навсегда и больше не видеть Атома. Но я не знаю, где это – «здесь». Я лежу в длинной узкой комнате с двумя рядами кроватей. Между некоторыми кроватями – занавески. С правой стороны – пост медсестры. Наверное, бесстрашные лежат здесь, когда болеют или поранились. Женщина на посту наблюдает за нами поверх планшета. Я никогда еще не видела медсестер с таким обилием сережек в ухе. Некоторые бесстрашные должны добровольно выполнять работу, которой традиционно занимаются другие фракции. В конце концов, для бесстрашных нет смысла тащиться в городскую больницу по всяким пустякам. Впервые я попала в больницу в шесть лет. Мать упала на тротуаре перед нашим домом и сломала руку. Услышав ее крик, я разрыдалась, но Джон просто молча побежал к отцу. В больнице дружелюбная в желтой блузке, с чистыми ногтями, улыбаясь, измерила маме кровяное давление и вправила кость на место. Помнится, Джон сказал матери, что рука заживет за месяц, потому что это всего лишь трещина. Я думала, он ее успокаивал, поскольку именно так поступают самоотверженные люди, но что, если он просто повторил то, что узнал? Что, если все его склонности Отречения были на самом деле замаскированными чертами эрудита? – Не переживай из-за Атома, – говорит Вик. – По крайней мере, его побил Эдвард, который с десяти лет удовольствия ради учился рукопашному бою. – Ладно. – Рейвен внимательно смотрит на часы. – Похоже, мы опаздываем на ужин. Хочешь, посидим с тобой, Кларк? Я качаю головой. – Все нормально. Рейвен и Вик медленно встают, но Брайн жестом отсылает их вперед. У него ярко выраженный запах – приятный и свежий, похожий на шалфей и лемонграсс. Когда он ворочается по ночам, запах доносится до меня, и я понимаю, что Брайн привиделся кошмар. – Я просто хотел предупредить, что ты пропустила объявление Эрика. Завтра мы отправляемся на экскурсию к ограде, чтобы узнать об обязанностях бесстрашных, – говорит он. – Мы должны сесть на поезд в четверть девятого. – Хорошо, – отвечаю я. – Спасибо. – И не обращай внимания на Рейвен. Ты не так уж плохо выглядишь. – Он чуть улыбается. – В смысле, ты выглядишь хорошо. Как и всегда. То есть… ты выглядишь смелой. Такой... бесстрашной. Он отводит глаза и скребет в затылке. Тишина становится нестерпимой. Очень мило с его стороны, но по его поведению кажется, что это не просто слова. Надеюсь, я ошибаюсь. Меня не может тянуть к Брайну – он слишком слаб для этого. Я улыбаюсь, насколько позволяет покрытая синяками щека, в надежде, что это разрядит обстановку. – Ладно, не буду мешать отдыхать, – говорит он. Он встает, чтобы уйти, но я хватаю его за запястье. – Брайн, с тобой все хорошо? – спрашиваю я. Он непонимающе глядит на меня, и я добавляю: – В смысле, тебе стало легче? – Э-э… – Он пожимает плечами. – Немного. Он выдергивает руку и засовывает в карман. Наверное, вопрос смутил его, потому что я впервые вижу его таким красным. Если бы я рыдала по ночам в подушку, я бы тоже немного смутилась. По крайней мере, когда я плачу, я знаю, как это скрыть. – Я проиграл Дрю. После твоей схватки с Атомом. – Он смотрит на меня. – Я пропустил несколько ударов, упал и замер. Хотя это было необязательно. Я решил… я решил, что поскольку я победил Вика, то могу проиграть всем остальным и все же не оказаться в списке последним. Зато мне больше не придется никого бить. – Ты действительно этого хочешь? Он смотрит в пол. – Я просто не могу. Возможно, это значит, что я трус. – То, что ты не хочешь причинять другим боль, еще не значит, что ты трус, – говорю я, поскольку обязана это сказать, пусть даже не уверена в своих словах. На мгновение мы замираем и глядим друг на друга. Возможно, я не солгала. Если он и трус, это не потому, что он боится боли. Это потому, что он не хочет действовать. Он страдальчески глядит на меня и спрашивает: – Как по-твоему, наши семьи навестят нас? Говорят, семьи переходников никогда не приходят в День посещений. – Не знаю, – отвечаю я. – И не знаю, хорошо это или плохо, если навестят. – Думаю, плохо. – Он кивает. – Нам и без того нелегко. Он снова кивает, как бы в подтверждение своих слов, и уходит. Меньше чем через неделю неофиты Отречения смогут навестить свои семьи впервые после Церемонии выбора. Они отправятся домой, усядутся в гостиных и впервые будут общаться с родителями как взрослые. Но не я. Вряд ли мои родители придут. Ведь я отвернулась от них. Но я с нетерпением ждала этого дня. Продумывала, что скажу отцу и матери, когда мне разрешат задавать вопросы за ужином. Меньше чем через неделю неофиты-бесстрашные увидят свои семьи на дне Ямы или в стеклянном здании над лагерем и будут делать то, что делают бесстрашные, воссоединившись. Например, по очереди кидать ножи друг другу в голову… не удивлюсь. Неофиты-переходники со снисходительными родителями также смогут их снова увидеть. Сомневаюсь, что мои родители достаточно снисходительны. Вряд ли – после того, как отец закричал от ярости на церемонии. Вряд ли – после того, как их бросили оба ребенка. Возможно, если бы я могла признаться им, что я дивергент и не знаю, что выбрать, они поняли бы. Возможно, они помогли бы мне разобраться, кто такие дивергенты, что это значит и почему это опасно. Но я не доверила им свою тайну и потому никогда не узнаю, как все могло обернуться. К глазам подступают слезы, и я сжимаю зубы. С меня хватит. Хватит слез и слабости. Но как их остановить? Может, я засыпаю, а может, и нет. Позже вечером, однако, я выскальзываю из палаты и возвращаюсь в общую спальню. Хуже того, что Атом отправил меня в больницу, может быть только одно – остаться в ней на ночь из-за него.

Может, мне не быть бесстрашной.