Одиночкам не хватает тепла

      Дыхание всегда возвращалось вместе с возможностью видеть. Кея водил глазами, но ни черта не видел, ко лбу и вискам притягивало жар. Без толку. Он пялился на черных мушек перед собой и испытывал труднопреодолимое желание скулить. Картинка не спешила ни складываться, ни появляться. Всхлип рвался из глотки, но он держал его. Трясся, ощущал тяжесть, и пустоту, и боль, и отвращение, и грязь, и желание орать. И держал все это. Держал себя. И не выдерживал.       Секунда. Секунда. Секунда.       Удар сердца. Едва слышный шорох за спиной. — И от чего же ты бегаешь? Язык на плечо свесил, нрав — бешеный, внутри — беззвездная бездна, — тягучий голос и раздражающий смешок раздаются над ухом, застав врасплох. Хибари подскакивает на месте и круто оборачивается — в шею от такой активности отдает болью.       Жажда убийства настолько мала, что он почти не чувствует ее обладателя, хотя тот стоит — руку протянуть. Мукуро дружелюбно улыбается, но Кея не верит этой улыбке, бесшумным плавным шагам хищника и блеску в глазах. — Что тебе нужно? — Кея чуть нервно и настороженно окидывает туманника взглядом. Все как обычно, как полчаса назад — плащ, стилизованный под мундир, кожаные перчатки, длинный тонкий хвост и хохолок торчком. Любимая вилка туманника, похоже, в разобранном виде, что само по себе настораживает: драться без нее Мукуро не любил, а что кроме драки ему надо от Кеи — вопрос без ответа.       Мукуро в своем амплуа гения-плейбоя — и что там дальше по подслушанному Кеей тексту из фильма — выглядит экзотическим и непременно ядовитыми гадом. И тем больше воет в Хибари паранойя, когда тот слегка протягивает руку, а потом, действуя на опережение, неожиданно аккуратно, но цепко ловит подбородок дернувшегося, но не успевшего отшатнуться Облака.       Опоздание всего в доли секунды, но Хибари словно парализует. Он пойман гетерохромными глазами, и замирает, словно мышь перед змеей. — Глаза у тебя больные-больные, Ке-кун, — голос у Рокудо охриплый, но ласковый, а глаза глядят хитро, но прямо. Кожа перчаток чуть скрипит, когда Туман проводит большим пальцем по сухой губе Хибари. — Помочь хочу, как умею.       Кея шумно сглатывает и моргает. Еще одно действие на долю секунд, но Рокудо, тварь, уже подается вперед всем телом, словно охваченный порывом. Перед глазами у Хибари все расплывается. Миг — и Кея, на все сегодня, похоже, реагирующий с опозданием, с растущим изумлением осознает, что втянут в затяжной поцелуй. И он уже позволил это, он уже рефлекторно потянулся навстречу.       Легкие схватывает спазмом, руки сводит в плечах, когда он судорожным движением отталкивает высокое тело, прижавшееся к его собственному вплотную.       Мукуро уступает, делая шаг назад, позволяя Хибари отшатнуться, попятиться, не рассчитать расстояние и удариться спиной и затылком о стену. Да так, что под черепной крышкой проносится новая горячая волна и кровь шумит в ушах. Кея смаргивает и чувствует, как бесконтрольно выступившие слезы катятся по щекам. Туманник смотрит на него с дотошной цепкостью опытного дознавателя. — А поцелуи у тебя горькие, — доверительно шепчет ему Рокудо, наконец, с этой своей не изменившейся за годы улыбкой и кинжальным взглядом. И, опять оказавшись ближе некуда, лижет его мокрую щеку. Кея морщится и упрямо отворачивает лицо, но и так ему нет покоя — Мукуро с готовностью опускает голову чуть ниже, касаясь языком подставленной шеи, и пальцами щекотно скользит по нежной коже загривка. Кея вздрагивает и стискивает зубы, сдерживая стон и жмуря глаза, чтобы не видеть ничего вокруг. Тепло приливает к затылку — прям под пальцы Мукуро.       И это единственное приятное за сегодня тепло.       В груди у него тянет, под ребрами клубятся боль, снова боль, злоба и тоска: черные, вязкие и совершенно точно ядовитые.       Три твари, которые свили гнезда у него в груди и уже который день пируют на его сердце.       Кея уговаривает себя держаться и не дает предательски непослушному телу стечь по стене. Опершись о нее ладонями, он через силу выпрямляется, прижимаясь пульсирующим затылком к прохладной кладке. Нависший над ним Рокудо выпрямляется тоже, и в его глазах — сбивающая с толку нотка нежности и что-то вроде гордости или восторга. Обхватив рукой его лицо, чтобы не дергался, он склоняется к нему, как не знающий милосердия дух, неотвратимый как Смерть. Губы у него красные, влажные, ловкий язык чувственно рисует линию по нижней губе Облака. Кея принимает и это, чувствуя собственное упрямство, словно опору. С Рокудо у него с первой встречи соревнование, кто кого переупрямит, хотя теперь туманник явно перешел на личности. Этот поцелуй — удар в буквальном смысле ниже пояса.       Не сказать, чтобы у него не получилось ничего этим добиться: теперь Кея являл собой воплощенное внимание. До этого Хибари был настолько в раздрае, что, может быть, встряска и сексуальная провокация — это его вариант.       Кею смех пробирал — иллюзиониста задело, как легко его соперник сломался, и он решил держать его в тонусе, как умеет. Не то играя прелюдию перед изнасилованием, приглашая собрать себя в кучу и накостылять вместо того, чтобы рассыпаться, не то и правда говоря: или ты сам себя в руки возьмешь, или тебя в руки возьму я. И помогу, но едва ли тебе понравится способ.       Кея не смеется от этого понимания только потому, что боится сорваться в истерику. И все равно он стискивает зубы на мгновение, ощущая тепло чужого тела — такое нужное, такое необходимое. И только гордость, бесполезная и раненая, говорит в итоге его устами: — Мне не нужна помощь, даже такая специфическая, — выдыхает Кея губы в губы, старательно глядя в чужие — такие разные — глаза и честно не скашивая взгляд ни на ровный, идеально вылепленный, аккуратный нос, ни на расположенные ниже него губы. В ответ Мукуро чуть-чуть отстраняется, хмыкает и говорит: — Ку-фу-фу, когда это я спрашивал разрешения, чтобы кого-то осчастливить?       Да действительно.       И Кея с неожиданным для себя мысленным смешком успевает еще выдохнуть кое-что невнятное, прежде чем туманник снова настойчиво целует его, между делом втолкнув свое колено между его расставленных ног, вцепившись рукой в волосы на затылке. Кея уже не может не застонать, когда чужие зубы больновато прихватывают его губу. Вроде бы до крови; солоноватый привкус на языке подтверждает — поранился.       В глазах у Кеи темнеет.       Дьявол, откуда же с ним эта слабость и какого же черта она так не вовремя…       На миг ему кажется, что он вот-вот упадет. Колени судорожно вздрагивают, когда он вспоминает, как старательно пытался сохранить координацию.       В его случае — занятие бессмысленное.       Тело горит нестерпимо, эмоции снова заставляют танцевать на грани. Он знает, как соскользнуть в амок, но то, что он чувствует сейчас — срыв. С желанием вопить и бить землю — то есть делать то, что Кея никогда не делал. То, что было ниже его гордости.       Хибари не сдерживает пару всхлипов, ощущая отрыв от реальности, но в итоге молчит.       Когда в глазах проясняется, Кея обнаруживает себя повисшим в жарких объятиях своего верного недруга, зацелованным до припухших губ и совершенно беззащитным, если руки Мукуро под плечами и вокруг талии не считать за эту самую защиту. Он держит его, как в захвате, только не ради того, чтобы причинить боль — и это ощущается. Кее хочется уронить голову ему на плечо и позволить держать себя, но он чувствует, что упускает нечто важное.       И потому заставляет себя держать голову, чтобы не успевающими фокусироваться глазами оценивать обстановку.       Рокудо смотрит в сторону, улыбается, держа подрагивающего от наваливающейся слабости Кею практически навесу. Хибари только теперь равнодушно понимает, что Мукуро уже довольно долго играл на зрителя, но не понимает ради кого столько стараний.       И только когда он скашивает нечитаемый взгляд в ту сторону, куда с улыбкой сытого паука неотрывно смотрит иллюзионист, он и сам еле сдерживает горькую улыбку: разумеется, Дино нужно было появиться именно здесь, именно сейчас, и увидеть то, что Кея и сам еще не осмыслил.       А впрочем — это ведь не его конячье дело, ведь так?       Сердце от этой мысли сжимает болью. — Не знал, что вам нравится подглядывать, дон Каваллоне, — проникновенным низким голосом, намеренно фальшивя под конец, прощебетал Мукуро, тут же, впрочем, прекращая паясничать и окидывая замершего мужчину презрительным взглядом. — Если вы пришли добить то, что осталось от вашей личной жизни, то не надо: добивать нечего, вот это теперь мое, — Рокудо на миг сжимает тиски объятий крепче. Кея ощущает подступающее безумие, как океан боли, шквал отчаяния, бурю горя. Но Мукуро прижимает его к себе уже куда бережнее, потом и вовсе поднимает, поняв, что и так немногочисленные силы оставили Облако с концами, и тот держится только из чистой гордости. Его дыхание защекотало Кее кромку уха. — Не страшно, Ке-кун, что твой любимый оказался таким бесталанным, что не в силах отличить иллюзию от реальной иллюзии, а правду — от лжи. Что ему так не терпелось ударить тебя вместо того, чтобы послушать, что ему говорит его «брат» и разобраться, в чем дело, — приглушив голос, но отчетливо в полной тишине проговорил Рокудо. — У меня с этим гораздо лучше. И в отличие от кое-кого, — Кея явственно услышал, как Дино скрипнул зубами, — я не склонен на корню убивать все самое нежное в человеке, который меня еще полюбит. И уж тем более которого люблю я, — едко и злобно закончил туманник, совершенно покровительственно и показательно поцеловав подрагивающего от нервного смеха, пограничного с рыданиями мужчину в своих объятиях в висок. — Доброго вечера, дон. Надеюсь, ужас вашего положения до вас дойдет достаточно скоро, чтобы вы сумели оценить, какую же свинью подложили сами себе. Похерить шестилетку счастья ради минуты лжи лишь потому, что кто-то ляпнул, пытаясь уберечь свою шкуру, что данные о вас ему сливал любовник — это сильно, — тут Кея почувствовал уже знакомую ему ломку. Когда знаешь: все неправда, но по чужому лицу, по телу, интуитивно практически видишь: этому верят вместо того, чтобы верить в тебя. И шестым чувством понимаешь: как раньше не будет.       Разбитое доверие не собрать.       Мукуро — мерзавец. Этого у него не отнять, тут Кея никогда не питал иллюзий по этому поводу. Но в чем-то он прав. Злоба и скорость, с которой Дино ударил — на опережение — говорили неприятные вещи.       Бесталанный?       Едва ли.       Воспринимающий Кею как свою пару, которую не стыдно представить?        Видимо, нет.       Дон Каваллоне, — великолепный, мужественный, сильный — никогда не афишировал их отношения. Ни словом, ни делом. Зверек — да, знал. Да и сложно скрыть такое от Неба Гармонии, который что не знает, то чувствует, подозревает и считывает между строк, как написанное молоком письмо. Знали и другие Хранители.       Но от всех остальных Дино берег эту тайну. Свою постыдную слабость — связь с ним. И едва о ней узнали все — он отказался от него. Прилюдно. Признавая за собой грешок — но испытывая показательное отвращение.       Осознание этого оказалось особенно горьким.       Дино что-то говорил, но Кея больше не слушал и не желал слушать.       Хватит. Дино доказал, что верить ему нельзя. Что он готов оттолкнуть его, поверить в наговор. Готов избавиться, готов облить грязью — не словами, но действиями.       Хватит. Хватит. Нельзя привязывать к себе людей, а потом подтягивать к себе за эту привязанность, как за поводок, и бить на поражение. Кея сыт по горло. До конца жизни. Хватит с него дона Каваллоне.       Он обмяк, ощущая слезы, ощущая судороги, но обессилевший настолько, что даже гордость не рискнула поднимать свою голову, и молча отвернулся, чтобы ничего не видеть. Зная, что сломан. Зная, что сейчас похож на труп больше, чем когда-либо в другое время.       Мукуро, заметив его возню, перехватил удобнее, позволяя сжаться, спрятаться. Не слушая и не давая слушать, за что Кея чувствовал благодарность. Странное было чувство, ранее неприменимое по отношению к Мукуро, но зато он знал, что сейчас тот не лжет. Желает убить — не его. Заботится — как умеет — просто потому что.       А Дино…       Новый приступ боли скрутил, Кея закашлялся и сам удивился, почувствовав вкус крови, но быстро успокоился.       Тело реагировало так, как он себя чувствовал.       Он умирал.       Кея приподнял голову от плеча препирающегося с Дино Мукуро и с облегчением от мысли, что скоро все закончится, постарался взглядом донести свою признательность — кто как не другой одиночка мог его понять.       Мукуро, поймав этот взгляд, дрогнул, изумленно расширившимися глазами увидев кровь, которой Кея снова закашлялся, стремительно теряя остатки сил. — Каваллоне, позови ко мне Саваду и скажи: вопрос жизни и смерти, буквально, — посреди фразы вдруг рявкнул Мукуро, и Дино затрепетал в смятении: куда делся долю секунды назад бывший перед ним злобный ехидный монстр?       Рокудо Мукуро был на грани паники и ужаса, глядя в лицо Кеи.       А потом Дино тоже увидел. Кровь — и еле видное глазу сияние. Кея умирал, пламя разъедало тело.       Сердце схватило, в ушах застучал набат. — Хибари, тварь, не смей сдаваться! — почти проскулил Рокудо.       Слишком по-настоящему. Слишком искренне.       Дино почувствовал, как весь его мир сужается до точки. До ужасной, убивающей правды.       Сам.       Он сам сделал все, чтобы теперь Кея, преданный, поруганный, и уже не его — его трудами — видел в смерти избавление. Отказывался жить дальше. Позволял пламени пожрать себя.       Насколько сильно Кею ранило сказанное больше не было вопросом. Достаточно было знать одно: насмерть.       Сможет ли он загладить свою вину, свою дурость?       Глядя на потерявшего сознание Хибари, окончательно обмякшего в руках рванувшего прочь туманника, Дино и сам знал ответ, параллельно доставая телефон и вызванивая Тсуну.       Не сможет. — Кея умирает, — хрипло сказал Дино в трубку. — Комната Мукуро; понятия не имею, какой у него план, но он велел позвать тебя.       На другом конце трубки кто-то заорал, все зашумело — Тсуна явно сорвал в гипере, за ним наверняка стартанули другие хранители. Дино растерянно оглянулся, пытаясь понять, куда он пришел, просто следуя за Кеей. Вспоминая, как застал первую волну приступа, когда Хибари задыхался, цеплялся пальцами за стену. Потом бессильно, без слез плакал и царапал горло. Заговорить с ним было выше его сил — Дино ощущал себя тварью.       Но он готовился.       А потом был Мукуро. Мукуро, который целовал и кусал знакомые губы. Который брал собственнически, властно, но неуловимо нежно. Который знал: ответа не будет. Такого, какой был с Дино — точно. Облака любят единожды слишком часто.       Но он хотел сделать Кею счастливым. Не головокружительно, как было с Дино, а просто. Чтобы утра в одной постели, неспешные завтраки, совместная готовка и поцелуи в шею, от которых Кея всегда вздрагивает и едва заметно подставляется.       У Дино не было сил смотреть, но больше не было и права вмешаться.       Сам.       Все, что у него было, он разрушил сам.       Дино затошнило от самого себя.       Комнату Мукуро ему даже не пришлось искать — все хранители Вонголы, кроме Сасагавы и Рокудо, ну и самого Тсуны, подпирали стены и разве что в потолок не плевали.       Дино встал за углом, не желая мешать — на него мало внимания обращали. А тут такая ситуация, где он едва ли сможет помочь.       Кея был одиночка, но он был свой. И ребята переживали, даже если считали Кею специфичным. Недолюбливали — нет, этого и не было никогда. Но своеобразным в их глазах он был уж точно.       Своеобразным — и своим.       Ямамото оказался самым нервным и первым заговорил: — Мне покоя не дает, что Хибари мог просто сдаться. Сломаться.       Гокудера, стоявший к Дино, коридору и исходящей из него потенциальной опасности спиной то ли принципиально, то ли Дино просто был мнительный, цыкнул и подпалил неотделимую от него сигарету, чтобы тут же загасить. — Много ты понимаешь, бейсбольная башка, — он снова запалил сигарету и затянулся, явно не зная, куда деть руки. Зажигалка звякнула. — Любовь с людьми и не такое делает.       Ямамото с безнадежной растерянностью на лице и дрожащей улыбкой привычным жестом взлохматил себе волосы. — Он — Хибари, — просто объяснил он. И в этих словах была такая же вера, с какой Кея обычно говорил «он же Ямамото Такеши», глядя, как Дождь в очередной раз совершает невероятное. — Он умирает, — сморщился Ламбо, нервно хрустевший пальцами в сторонке. — Если любовь убивает — не хочу влюбляться. Никогда.       Хранители все тоскливо вздохнули, как один. — Такое не выбирают, — Гокудера опять загасил и поджег сигарету, и ссутулился. — Приручили ведь. Хотя он противился поначалу. Он же Дино-сана единственного слушал — разве что в рот не заглядывал. Смущался так… Как мальчишка. Краснеть физически не может, а мялся вечно после каждой реплики и сбегал постоянно, — в голосе Гокудера проскользнула теплая нотка. — Только Хибари и мог так любить: чтобы молча и ничего не прося, — согласился Такеши. Гокудера кивнул — разговор этот явно велся не впервые. — Отдавая всего себя, терпя и пренебрежение, и грубость. Ходил как леопард, прикоснуться не давал. Я ему говорил — давай залечу, а он свои железки из воздуха и рычит, — а теперь голос Хаято наливался горечью. — Он же, Господи прости, дышал этим кретином себялюбивым, Джудайме его после заданий чуть ли не благословлял к идиоту этому бежать. Любовь, говорил, зла — полюбишь и Коня, будучи Ежом. А тот ему сегодня… «В эскорте с дополнительными услугами не нуждаюсь, сеньор Хибари» — и это он Хибари, который и людей-то кроме него не терпел никогда!       Дино за углом уже пожалел, что так встал: хотелось зажать уши и провалиться сквозь землю. Перед глазами встал его Кея — нечитаемое лицо, а глаза как зеркало. Тревога, нежность, жажда, закованная в цепи. Кея был как гейша: слой белил, грация, манеры, изредка — Манеры; это когда он брался за тонфа. Пальцы — тонкие, сухие, как веточки. Мягкие. Как он касался ими. Как хватал наволочку и прикусывал уголок подушки, выгибаясь под ним, такой доверчивый и раскрытый, уязвимый. Неукротимый в бою, горячий, терпеливый и терпящий. Действительно не требовавший ничего никогда, отдававшийся по первому намёку, после полуулыбки.       Дино сел на корточки, держась за голову.       Кея шептал ему это свое жалобное «Аи, аи», забывшись на пике, а Дино ни единого «Ти амо» не мог из себя выдавить, даже когда хотел.       Кея умирал из-за него, уверенный в том, что был игрушкой, которую выкинули.       Хотелось отмотать время и все исправить. Сломать пальцы лжецу, который выкладывал подробности их близости с Кеей, словно мелкие монетки. Туда, в зал, где Дино улыбнулся совершенно чудовищно и вместо того, чтобы сразу заставить Ромарио носом рыть, разыскивая жучки, он ляпнул, что Кея — эскорт. И как только мозгов хватило!       Жучки нашлись. Конечно же, нашлись. Целая коробка жучков, новых и не очень.       Только Кея уже лежал в чужой комнате в крови, и Дино отсюда ощущал эманации — весь он, Кея, превратился в сгусток пламени и чувств, которые убивали его. — Облака — однолюбы. Не все, но очень многие, — донесся до Дино голос Гокудеры. — Рокудо, конечно, тот еще суицидник, мазохист, я не знаю даже, как его еще назвать. Но лучше Хибари хотя бы попытаться с ним, который заботится и вообще подождет — шесть лет ждал и дождался! — чем с самодовольным болваном, который сказал про него, что он — эскорт. — Что такое эскорт? — поинтересовался Ламбо, который, счастливец, мало знал об особых услугах самых дорогих женщин и их незавидной участи. Он все еще считал, что с женщиной надо быть по любви, не по любви — так по страсти, не по страсти — так это дело поправимое, главное захотеть.       Для него женщины все еще не состояли из ценников. Ребята искренне хотели, чтобы так все и оставалось.       Ямамото мрачно хохотнул, явно придумав удачный ответ. У Дино все перевернулось внутри от этого злобного звука. — Это, по мнению дона Каваллоне, человек, который его любит, — с тлеющей искрой ненависти и отвращения выдохнул мечник, и Дино вздрогнул. — Но вообще-то ты знаешь — это будем мы, в итоге. На его похоронах. Когда будем шагать рядом с гробом.       И Дино, в очередной раз прочувствовавший, что лучше было не приходить, неохотно был вынужден с ним согласиться. Рано или поздно — но такой исход был вероятен. Просто теперь было ясно, что Хранители Вонголы, если что, были не против оказать небольшое, вполне посильное содействие. Просто потому, что Кея был для них своим больше. Потому что каждый из них знал, что значит влюбиться вот так, чтобы гореть изнутри от боли предательства, не желая жить. Потому что, унизив Кею, он по-своему оскорбил и их.       Круговая порука, мужская солидарность.       Клятвы Хранителей.       Один за всех — все за одного.       Дино с нервным весельем понял: он сам взялся копать себе могилу. И обидев Кею, и много раньше.       Много с кем еще.