×××
Короткий стук в дверь раздается спустя несколько минут после того, как Хибари выходит из душа. Кея замирает с полотенцем на голове, пламя уже рефлекторно расходится от него невидимой волной, проверяя, кто именно решился потревожить его покой, но уже через секунду становится очевидно, что можно расслабиться: Рокудо деликатно ждет опознания, после чего в щель приоткрывшейся двери просовывается его голова. Взгляд первым делом выцепляет опозновательный хохолок, а потом отблеск улыбки. Кея любит его спокойную улыбку — сытую, умиротворенную. Без улыбки Мукуро, считай, голый. — Оя-оя, не помешаю? Мукуро никак не комментирует параноидальные замашки Хибари и проверку пламенем визитеров — сам такой же. Не говоря уже о том, что раньше бы Кея вообще бы никого к себе не пустил, а если кто попытался бы нарушить его уединение — забил бы до смерти. Нынешний Кея — версия почти гостеприимная, тем более по отношению к Мукуро. Тяжело держать за дверью человека, чье тело ты знаешь губами и руками, и который аналогичным образом знает твое. Кея мог бы попытаться, но утром наверняка проснулся бы от ощущения не вполне стандартного — фантазия с ходу выдавала пятьдесят вариантов «ощущений» и среди них было чувство полета с крыши высотки и дискомфортное проникновение металла тонф в задницу. Зато со смазкой. Не нужно было спешить и в их первый раз слишком поздно осознавать, что кроме инстинктов, должно было быть что-то еще до того, как начать вторжение. Мукуро все ему простил, они даже удовольствие получили, но основная доля преступной мягкости к Рокудо зародилась в Хибари тогда, когда самоуверенный дурак не смог встать утром и еще неделю не мог ровно сидеть. Это была неделя мучительного воздержания, но пока что Мукуро героически не требовал реванша и Кею под собой — Хибари даже представить не мог, за что можно его так любить, но безусловно ценил, морально готовясь все-таки попробовать снизу — судя по тому, как дергалось тело, принимающим он был годами, да и оговорки Мукуро намекали. Все вокруг знали, чьей жертвой он был и что случилось, но молчали, как воды в рот набрав. — Входи, — Рокудо, в общем-то, не нуждался в приглашениях, но ему приятно было осознавать себя одним из тех, кто является доверенным лицом Облака — не так уж много у Кеи было этих самых доверенных лиц. И Хибари приглашал его снова, и снова, и снова, даже если считал, что у Мукуро есть все права хоть прописаться здесь. Мукуро было приятно получать приглашения, а Кее нравилось их делать, поэтому они повторяли этот сценарий раз за разом. Хибари, расслабив машинально напрягшиеся плечи, вернулся к просушке волос, не мешая туманнику осматриваться. Через секунду он уже упругим шагом направился к чайному уголку, который мог считать своей личной гордостью. Кея любил чай, и для поддержания этой любви у него теперь был металлический подвесной чайничек, нагреваемый на открытом огне. Вот и теперь Хибари с радостью зажег фитиль, сбросил полотенце на плечи и принялся рассыпать чай по чашкам, отлично зная, что Мукуро не откажется. Иллюзионист между тем везде успел сунуть свой длинный любопытный нос. Местами цепкий взгляд мужчины отметил неразобранные коробки, но это у него удивления не вызвало. Комнаты Хибари обчистили и вместе с мебелью упаковали еще тогда, когда облачник лежал присмерти. Теперь же все имущество нравного японца с явным облегчением перевезли в Варию и расставили кое-что из самых громоздких предметов, явно опираясь на знание фен-шуй. Чушь, конечно, это все — но очень мило. Рокудо мог оценить чужие старания. Хибари после душа одет в одни штаны, и когда он устраивается на диванчике в уголке, явно отведенном для встречи гостей, Мукуро пронырливой кошкой стремится туда же. Две чашки на стеклянной поверхности столика почти заставили черное сердце иллюзиониста потеплеть — Мукуро любил чай, который Кея заваривал лично для него, даже если был равнодушен к напитку как таковому. В том, как Хибари заливал заварку кипятком, определено был какой-то секрет, но Рокудо пока не вычислил, какой, а спрашивать мастера о его особых умениях — дурной тон, если ты не ученик. Мукуро на ученика не тянет вот вообще никак — и это еще одна причина, по которой он пытался вникнуть в вопрос самостоятельно. Пока что не получалось. — Как прошел день? — Кея прячет улыбку в чашке, пока туманник водит носом над своей, жадно втягивая аромат и пытаясь определить составляющие. — В шутку поцапался с Луссурией, — бормочет мужчина, оставаясь отстраненным. — Понял, что никогда не захочу узнать, зачем Леви читает ботаническую энциклопедию, сидя в гостиной. — До первого сделанного им из подручных средств яда не хочешь, — машинально поправил собеседника Хибари, методично вмешивая в чай капельку эвкалиптового меда. — Не всем дано владеть тонким искусством, — отмахнулся Мукуро, но Кея заметил, как на миг напряглись его плечи. Леви-а-Тан — странный мужчина, но Кея наблюдал за ним некоторое время. Не считая гиперфиксации на боссе, Леви все отлично понимает и исполняет свои обязанности безукоризненно. Он пишет отчеты до обеда, помогает кухарке носить продукты вместе с Луссурией и ревностно следит за тем, чтобы босс не пропустил прием пищи. А еще ревнует к должности Скуало, но учитывая фатальное неумение связно требовать и выворачивать психику людей наизнанку — это хорошо, что он не умеет. Хибари отлично помнил, как гоношился Гокудера. Джудайме то, Джудайме это, и все они вместе с Савадой учились делать отчеты, отвечать на письма, заключать соглашения, как представители. Кея ездил один и с другими, и обычно он был или красивой куклой для эстетов, или страшным кошмаром для тех, кто вызывал у Савады головную боль. Раньше он не осознавал, насколько отчетливо он хочет защищать свое Небо, но теперь янтарная нить оплетала ему запястья, защищая его, и он ощущал, как опутывает его тело Занзас, и в груди бьется смешанное пламя, и тонкие усики небес скользят под кожей, по венам, ласкают мышцы, впиваясь и проникая все глубже, пронизывая его. Мукуро неожиданно целует его в плечо, и тонкие пальцы гладят Хибари по голой груди, а за его плечами на стены беззвучно ложатся иллюзии. Звезды вспыхивают и кружатся с тихим звоном. Мукуро заваливает Кею на диванчик, нависает, целуя под ухом, шею и скулу, подбирается к губам. — Ты в полотенце — это нечто, — бормочет туман. Кея не сдерживает смешок. — Не верю, что тебя так просто соблазнить, — Кея тянется навстречу и их губы встречаются. Хибари ощущает, насколько он пересушил свои, просто сравнивая их с теплой упругостью рта Рокудо, а тот бормочет так, что едва можно разобрать: — Мы говорим про тебя. Я бы не поставил даже на то, что через месяц не буду ползать за тобой на коленях, умоляя на меня наступить, — ладони Мукуро проникают под полотенце и то разматывается. Кея радуется, что не успел натянуть штаны. — Ради хорошей шутки ты и через неделю бы устроил подобное представление, — Рокудо ухмыляется: Кея отлично его знает. — Ради хорошей шутки, я бы упал на колени, как только она прозвучала, — Мукуро нетерпеливо царапает бедра, сжимает их сильными пальцами, мнет горячую кожу. Хибари довольно вздыхает, и спешит коснуться чужих губ. Они сплетаются в единое целое, дышат, перегоняя воздух между губами, делятся жаром, и Кея не может в голове уложить, не может представить, что когда-то, в другой жизни, кажущейся фильмом, просматриваемым через мутное стекло, ничего этого не было. Этого просто не может быть. Не могло быть и тогда, потому что Мукуро существует.×××
— Ты куришь, — Хибари Кея констатирует это таким тоном, что Занзас давится очередной затяжкой, поднимая изумленные глаза от документов на позднего визитера, чья голова торчит из щели приоткрывшейся двери. — И не спишь, — Хибари мнется, прежде чем продолжить говорить. Скайрини не остается равнодушным к пошедшему на сближение Облаку, глядя на все эти танцы. Мужчина откидывается на спинку кресла, отложив бумаги экономным, выдержанным жестом, как бы намекая продолжать — он с удовольствием посмотрит спектакль. Хибари не подводит, притихнув на минутку, отведенную на раздумья, а взгляд Занзаса машинально цепляется за прикушенную припухлую нижнюю губу. — То, что куришь — нарушает правила, — теперь Кея говорит шутливым тоном и кусает губы, хотя перед этим звучал так неодобрительно, будто Занзас смертельно болен, но убивает сам себя, как и предвещала надпись на пачке. — То, что не спишь — плохо. Но мне подходит, — со вздохом скомканно бросает парень, и проскальзывает в комнату в очередном из бесконечных кимоно. Занзас следит за ним настороженным взглядом, допуская нотку любопытства. Молодые мужчины не приходили к нему на ночь глядя даже в пору учебы, а уж после и вовсе жизнь не сложилась. Он не предлагает своему новому хранителю сесть, как не предложил и войти, но Облако это не смущает. Кому другому Занзас за такую наглость оторвал бы голову и прижарил бы задницу до хрустящей корочки ожога, но, глядя на то, как Хибари устраивается в кресле с ногами, Занзас испытывает скорее острый интерес. Опять же — Хибари очень важная фигура в дальнейших планах, и сближение с ним было включено в пункты страшной необходимости с самого начала. Пламя внутри Скайрини тянет к устроившемуся Кее янтарные усики с алыми искрами, вынуждая своего хозяина дать ему волю, чтобы посмотреть, как эти тончайшие ниточки влезают в широкие рукава кимоно и обвивают плечи, словно мужчина положил на них руки и сжал пальцы. Но Хранитель отвечает на это неожиданно неуверенным и доверчивым шевелением, будто приглашая к большему. Любопытство Занзаса становится совершенно невыносимым. Однако Пламя удовлетворенно втягивается обратно, видимое только своему хозяину. — С чем пожаловал? — он наклоняет голову и неспешно стряхивает пепел с сигареты в массивную пепельницу на столе. Пряный запах дыма наполняет помещение, и он отмечает, как слегка вздрагивает острый носик визитера, жадно дышащего разлитым запахом. — Понятно. Привыкаешь. Хибари согласно прикрывает глаза. — Когда он предупреждал, что тебе нужно принюхаться к новым лицам, я не думал, что это настолько буквально, — Занзаса забавляет происходящее, но алые вишни румянца на скулах Облака можно счесть почти очаровательными. Хибари уязвимо подтягивает колени к груди, пряча за ними лицо, а Занзас любуется его худыми руками и вспоминает, как за ужином заквохтал Луссурия, увидев, что даже почти самый маленький мундир, который нашелся на рост Хибари, портным пришлось судорожно подгонять — болезненная худоба может и красила когда-то кого-то, но Кея выглядел, как после плена. В общем-то, задание, якобы выполнением которого Туман и Облако эпатировали публику, как раз и заключалось в том, чтобы привести мундир к нужному виду. С самого начала было понятно, что пополнение будет оценено действующими офицерами по-разному, вот только Занзас ошибся в своих ожиданиях. Крупно ошибся, ведь зримой поддержки в первые минуты от них Скайрини не ожидал. Это уже потом начался обычный балаган, а вот первая реакция… Парни, кажется, сами себе удивились — черт возьми, они среагировали почти аналогично тому, как среагировали хранители Савады. Словно к ним вернулся кто-то, кого должно защищать. Занзас никогда не видел у них такой реакции, но, что самое ужасное — успел поймать на подобном и себя. Хибари нуждался в опеке. Нет, не в опеке — в ненавязчивом присмотре. И всем доминирующим мужчинам, а таковых в их кругах было подавляющее большинство вокруг него, хотелось этим заниматься. Чертов инстинкт неясной этиологии — он-то думал, что Рокудо от большого чувства так ведет. Теперь вело всех поголовно. Даже тех, у кого прежде вообще никаких чувств к Облаку Вонголы не было. Занзас из-под руки смотрит на то, как Облако сворачивается в кресле, словно кот, устраивающийся на отдых, и чертыхается одними губами. Хранитель Облака мог быть разным. Чарующе харизматичным, как когда он заигрывал, бесстрастным, как на вечере, ранимо-чутким, как сейчас. Занзас делает новую затяжку, с усталым отчаянием ловя себя на мысли, что за сутки он увидел от Хибари Кеи больше эмоций, чем за десять лет — Кея раньше был или равнодушным, или хищно-возбужденным. Все. Два его настроения раньше никого не беспокоили, только имеющий с ним связь Савада говорил, что Кея чувствует очень внутри. У Занзаса в крови гнев вскипал, как магма, заставляя проявиться рубцы ожогов, когда он думал, как же сильно Каваллоне искалечил этого паренька когда-то. Скайрини мало заботили шрамы на теле, но многолетнее истязание души и разума казалось ему варварством — лучше бы смерть. В других обстоятельствах, Облако бы никогда не получил исцеление. А они не узнали бы, что он может быть человеком — даже если теперь одним из качеств Хибари оказалось хладнокровное манипулирование. Впрочем, об этой черте стоило догадаться еще в тот миг, когда его вторым пламенем оказался туман, который никто даже заподозрить в нем не мог. Носитель в себе смешанного пламени, Скайрини мог сказать, что чистое пламя переоценено. Хотя не мог отрицать, что смешанное пламя дает по мозгам сильнее чистого — но тогда он бы добавил, что это если не рассматривать за пример конкретного Хибари, у которого сила пламени корежила абсолютно все, включая здравый смысл. То, что пламя оказалось смешанным, почти успокоило — конкретное исключение лишь подтвердило правило. Докуренная сигарета была безжалостно раздавленна в пепельнице. — Я планировал ложиться, — Занзас позволяет себе кривую ухмылку. — После того, что мы показали сегодня Каваллоне и остальным, ты просто обязан присоединиться, — бравада — но Хибари тоже возвращается к своему хищному состоянию, становясь гибким и грациозным, словно змея или дракон, насмешливым и соблазнительным, словно сфинкс. Только глаза у него сразу, как два кусочка льда. У Занзаса от сердца отлегает, когда он видит его таким. — Я пока воздержусь — Мукуро и так упрекнул, что мы переигрываем. Говорит, на этом этапе лучше только глазами друг друга провожать, — Хибари пожимает плечами с какой-то нечеловеческой грацией. Занзас голодно смотрит на проступившие острее ключицы. — Да, вот примерно так. — Много твой Мукуро понимает в спонтанном образовании связи у пламенных после близости, — Занзас делает вид, что возмущен, и наградой ему становится смех, когда Облако в два движения поднимается. — Если я ему такое передам, он из чувства противоречия не выпустит меня из кровати до тех пор, пока сам не установит связь, — Кея разворачивается и абсолютно спокойно движется к двери, будто они не обсуждают нечто очень личное, от которого у Занзаса все внутри изумленно цепенеет. — Спокойной ночи, Занзас. — А вы разве не уже? — по-инерции брякает мужчина удивленно, когда Хибари замирает уже по-другую сторону двери и в двух секундах от щелчка замка. Ответом ему вновь становится негромкий смех и повторное: — Спокойно ночи, Занзас, — в уменьшающуюся щель. До Скайрини с опозданием доходит, что от него очень ловко сбежали. Становится понятно, почему этому парню пророчили становление Консильери в обход крошки Базиля, которого Иемитсу натаскивал с малых лет. — Чертово Облако, — Занзас замечает то, насколько нежно это прозвучало, только когда слова уже вырвались из его рта. — Чертов Хибари. Почему-то у него не получается сказать это по-настоящему жестко. Занзас не хочет думать, почему, и заваливает покинутое кресло бумагами до верху прежде чем уйти в душ. ××× О том, что это сон и только сон, говорило все: отсутствие чувства времени, нереальность происходящего, да и память о том, как он ложился спать, долго ворочаясь и вздыхая от наслаждения: чувствовать, как шелк гладко холодит кожу, было просто немыслимо приятно. В следующий миг очень по-настоящему щелкнул чемодан и он вздрогнул. Это был только сон, но… Что, если нет? Повязка на глазах мешает видеть. Плотная, широкая, абсолютно непроницаемая, она закрывает обзор, и страх, нервный, злой, скатываясь вдоль спины иголочками льда смешивается с пламенным возбуждением — Кея не знает, откуда то взялось. Под ладонями вытянутых перед собой рук — теплое дерево стены, абсолютно гладкое, покрытое толстым слоем лака, будто слюдой. Пытаясь цепляться трясущимися пальцами за поверхность — не обломаешь ногти и не нахватаешь заноз. Он знает это слишком хорошо для человека, который впервые опирается об эту стену. — Не врезается? — незнакомый мужской голос заставляет нервы натянуться до предела. Кея мучительно пытается вспомнить, чей же это голос, и будто бы со стороны слышит свой ответ: — Нет, — абсолютно спокойные, размеренные интонации не вяжутся с тем, что он чувствует. Хибари ежится, как от сквозняка — разница между тем, что внутри, и тем, чему позволено вырваться, наводит жуть. Ягодицу по-хозяйски оглаживает горячая ладонь — широкая, с длинными пальцами, сухая, как от оружия. Кея переступает с ноги на ногу, отмечая, что он босой. Направленная на него жадность лижет кожу солнечным жаром. На шее под волосами выступает испарина. Ему здесь не нравится, не хочется быть — но чужая рука уже гладит его между ног и он заводится, начиная дышать чаще. — Кея, — жгучий шепот в самое ухо полон плохо сдерживаемой страсти. Хибари шумно выдыхает в ответ, стараясь не дергаться, борясь с нутряным отвращением, нарастающим внутри. — Ке-я… Он знает: ленивый шлепок сейчас — значит, брать его будут медленно, с оттягом — почти нежно, почти мучительно, почти… Как по-любви. Кею пробирает дрожь от всех этих «почти», и он стискивает зубы, чувствуя невыносимое желание дать волю слезам — и зная, что ни единой слезинки из его глаз не покажется. Это все только сон, убеждает он себя, но почти кричит сквозь плен оцепенелости неподвластного ему тела, когда… Сон разбивается со звоном битого стекла, чтобы начался… другой? — Ку-фу-фу? — вышагнувший перед ним из марева синеватого тумана Мукуро держит трезубец, но легко выпускает его из рук, когда задыхающийся от внутреннего ужаса и отвращения Облако ищет покоя в его объятиях, крепко сжимая его в ответ, не понимая и не помня, как делал шаги — но оказываясь там, куда и метил. Кея понимает, что его трясет, как от лихорадки, и что это — все еще сон. Сон, в который его выдернули, силой разбив предыдущий кошмар. Нет, не кошмар. Воспоминание. Воспоминание, которое лучше бы ему не помнить. Унизительное в своей беспомощности состояние сейчас вызывало у него истерику — тогда он получал удовольствие частичкой себя, а все остальное гнило и умирало. Он гнил и умирал внутри. Мукуро держит его крепко и пахнет влажностью воды — и свободой. Свободой не быть, как в том кошмаре. В другое время — он помнит — он бы скорее прикончил Мукуро за попытку к себе прикоснуться, чем повел себя, как травоядное. Но к счастью, больше он не обязан подчиняться этой философии. К счастью, Мукуро — такой же хищник. Кея находит в себе тысячу причин иметь право обнимать этого мужчину, и уже то, что он чувствует чужое тепло, уже то, что Мукуро запускает пальцы ему в волосы, ероша волосы и массируя голову, помогает ему принять это непривычное до сих пор чувство чужой близости. Такое приятное. Такое желанное. Его. Абсолютно травоядное — но не отвращающее. Вокруг — ядреная дымка тумана и облака. Лазейку к этому месту для себя вывел только Мукуро, назвав это нейтральной зоной разума — где-то между блокированной Алауди частью его памяти и вполне обычными воспоминаниями. И Кее было не трудно догадаться, откуда просочилось то, что он видел еще несколько минут назад. — Присматривал за твоими снами и понял, что дело дрянь, — Мукуро шепчет ему в волосы, прижимается щекой к макушке. Во сне он выше, чем в реальности, но Кее это страшно нравится. С Мукуро ему спокойно. Рокудо не давил на него, как и обещал — и у Кеи сладко екало сердце каждый раз, когда он получал очередное подтверждение этому обещанию. Он помнил, как просыпался в слезах в Намимори, где простыни душили его, словно чужие руки, и тысячи фантомных прикосновений горели на коже, словно уродливые алые кляксы. Он чувствовал себя грязным постоянно, не мог смыть эти следы, но не мог вспомнить, откуда и почему он чувствует эту мерзость. И тогда Мукуро подарил ему новые воспоминания. Сейчас Кея молча подставляет губы, чувствует поцелуй — и ему становится легче дышать. — Хочешь сделать это здесь? — соблазнительным тоном предлагает Рокудо, и Кея почему-то знает — то, что теперь они могут делать все, что душе угодно, до сих пор не укладывается в голове туманника, даже если тот никогда не мог пожаловаться на скудость фантазии и узкие границы восприятия. Кея улыбается своему знанию уголками губ. — Хочу тебя в душе, которого тут нет, утром, когда мы проснемся, — он мажет губами по щеке, по мягкой гладкой коже, словно не знавшей бритвы все эти годы, шепча в самое ухо, и любуется с толикой улыбки на то, как это самое ухо краснеет. У Рокудо слух — одна из эрогенных зон, а Кея обнаружил, что голосом может творить чудеса. Мукуро обнимает его от переизбытка чувств, крепко-крепко — здесь Кея не такой тонкий, как в реальности, и они стоят так, кажется, целую вечность. А потом сон расплывается, словно потекшая акварель, и из позабытой реальности, рукой, дергающей за плечо, звучит грохот будильника, который он не ставил. А вместе с ним звучит сирена тревоги. На замок Варии совершено нападение.×××
Эффектно палить с двух рук у Занзаса числилось в особых умениях гораздо раньше, чем кто-то догадался сделать ему пистолет, проводящий пламя. Сейчас он как раз был занят подгоном под свои нужды некоторых грязных приемчиков Савады, поэтому прущим на него добровольцам без нашивок клана он обрадовался, как родным, оказав им самый теплый прием. Пламя с раскрытой ладони лилось пока неравномерно, но энергично, как из сопла огнемета. Даже странно, что до него ни один из идущих так и не дошёл. Занзас не сказать, чтобы прямо-таки старался. Рядом с дьявольским хохотом кружился Рокудо, оправдываю звание самого непредсказуемого и искусного иллюзиониста столетия, поодаль орал Скуало, еще чуть дальше срабатывался с относительно новым партнером Бел. По статистике выходило, что уже четверть ножей дурного принца засели в шапке-лягушке, Фран же невозмутимо прикрывал прибывшую отдельно от наставника Хром — Занзас и забыл, что брал двух туманников по цене одного. Четвертый этаж замка от края до края полыхнул непривычным, но ласкающим взор пламенем Облака — десятки посыпавшихся через выбитые окна тел дали понять, что Хибари там воевал уже за воздух и победил. — Врой! Просил же всех не драться в замке! — в глазах Скуало замелькали цифры, которые придется вписывать в сметы на ремонт, но оказавшийся поблизости Мармон впервые удивил: — Включено в сопутствующий ущерб, — заявила мелочь, и никакой прижимистости в голосе, которой славился их финансист. Скуало подвис с когнетивным диссонансом, но быстро пришел в себя, тряхнул гривой и ожесточенно врезался в свежее подкрепление во вражеских рядах, сквозь зубы ворча про вонгольских выкормошей. Занзас снова посмотрел на то, как весь этаж полыхает лиловым, и залюбовался — силен! Мукуро, не глядя пнувший противника в живот, хмыкнул: — Уважаемый капитан забыл, что когда наш Кея действительно не сдерживается, все его противники еще на стадии отбора проверяются на крепость Облачными ежами. Сегодня облачко прямо-таки деликатен, — Занзас, который не единожды видел, как Хибари организует себе «рабочую зону», расширяя пространство во все стороны, был вынужден согласиться с этим заявлением. — Не будем говорить об этом патлатому мусору, — не удержался от шпильки Скайрини. Рокудо паскудно закуфуфукал и Занзас почти почувствовал с ним сродство. Когда лиловыми вспышками отполыхало по всем этажам сверху вниз, а Хибари вышел через парадные двери, на себе вынося какой-то мусор, Занзас понял: зачистка проведена успешно, замок, из которого их выгнало тревогой во внешней зоне, полностью зачищен. Хорошо было иметь кого-то, кто так прикрывает спину. Что-то в походке Хибари заставило Занзаса на секунду испытать чувство острого дискомфорта, но тут же стихло. Скайрини присмотрелся. Облако явно умел одеваться по таймеру, но на новом месте привычка оказалась сильнее — иначе не объяснить, почему брюки на Хибари были от мундира, а чуть выше болталось смятое кимоно, которое сняли только сверху, оставив держаться на хлипкой обвязке перекрученного пояса. На влажной коже торса блестели отсветы пожара, пламя Облака лизало мускулистые худые руки и подсвечивало хищные изгибы тонфа. — Забавно — я не давал ему проснуться почти до самого захвата этажа, но он все равно успел натянуть штаны, — досада в голосе Мукуро заставила Скайрини очнуться и машинально схватить паршивца за воротник мундира, подтаскивая к себе. — Ты — что? Держал моего офицера выведанным из строя до самого последнего момента? — Занзас не знал, чего хочет больше: придушить Рокудо своими руками сейчас же, вслух удивиться странным отношениям любовников или заржать с того, насколько незыблимыми оказались некоторые вещи. И все-таки внутри засела тревога, усиливающаяся по-нарастающей. Занзас тем самым чувством, которое он в детстве ассоциировал с интуицией Вонголы, чувствовал, что что-то не так. И в тоже время, все было правильно, логично и — ужасно невовремя. Занзас начал путаться в собственных ощущениях, и, отметив это, попытался думать последовательно. Рокудо дергал Кею «за косички» по любому поводу с самой первой встречи — Савада жаловался на эту парочку почти каждый телефонный звонок, когда у обоих боссов было мелочное настроение — в такие дни они перемывали кости окружающим их идиотам с особым удовольствием, переходящем в продуктивность. После всего выпавшего на долю Облака и Тумана, было необычно узнать, что вполне свершившаяся близость Рокудо с Хибари не изменила привычного положения вещей и теперь, когда нужды привлекать внимание к себе у туманника не было. Рокудо любил цеплять Хибари, Кея любил карать за это Мукуро, и, в конечном итоге, остальным оставалось только смириться с тем, что большую часть совместно проводимого времени два элемента проводят в спаррингах. Но, глядя на поступок Мукуро сквозь строчки внутреннего свода правил Варии, Занзас однозначно должен был собственноручно отходить паршивца плетью и услать куда-нибудь на Южный полюс отрабатывать кровью подобную выходку. Поймать Хибари в иллюзию против воли было затруднительным дельцем, а значит, Мукуро играл на доверии, игнорируя тот факт, что Хибари, вообще-то, считается офицером основного состава, и позволить себе подобных глупостей уже не может. Все свои брачные игрища им должно было оставить вне рабочего времени. Об этом следовало поговорить и с ним, с Хибари, и вообще прояснить некоторые неясные моменты — например, с каких пор Облако вообще позволяет затянуть себя в иллюзию. — Камикорос, — Занзас обернулся на звук шагов и вновь поймал в себе чувство странного диссонанса. Приблизившийся Хибари привлек к себе внимание остальных офицеров и рядовых моментально: покрытый кровью и не ослабивший давления пламени, Кея выглядел странно. Еще накануне отличающийся особым вздравомыслием, сейчас он пугал стеклянным взглядом и хищной ухмылкой в уголках губ. Рокудо, безропотно повисший у Занзаса на так и не разжавшейся руке, тут же напрягся, и Скайрини отлично его понимал — мужчина и сам не смог не отреагировать на странности в поведении и какое-то знакомое ощущение… Через секунду до варийца дошло, а Мукуро принял на себя первый удар, отразив его трезубцем, оставив верх своего мундира болтаться у застывшего Занзаса в кулаке. Хибари последовал за ним, как привязанный, ориентируясь, судя по всему, на громогласное «ку-фу-фу». В глазах у него не было ни капли осознанности, зато жажда крови почти перешла в осязаемый диапазон. Занзас отлично знал это состояние: жажда крови, раз окрасив мир в алый, отступала неохотно, и пересматривая записи, он ловил у себя этот пустой взгляд широко раскрытых глаз и неоднозначные действия на грани между желанием незайтеливо убить и желанием большего насилия. Акула вечно напрягался, когда видел его таким: словно бушующее желание убивать с особой жестокостью почти без перехода становилось желанием трахать все, что шевелится, с особой жадностью. Менялся всего-то полутон взгляда, но пистолет из предмета, которым надо стрелять, превращался во что-то, что соперник мог обнаружить у себя в заднице, вводимое поступательным движением. Занзас не любил ловить себя на такой потере контроля, но Хибари сейчас выглядел еще хуже — что было обидно: раньше у него никаких проблем не было, реальность он воспринимал с почти болезненной чувствительностью к сдвигам через иллюзии, например. Есть, над чем работать, как оказалось. Чертов Каваллоне! Мукуро почти привычно отражал атаки, но Занзас заметил, как в правом глазу иллюзиониста сменился иероглиф. Мужчину это заставило расслабиться: Рокудо определенно знал, как бороться с берсеркством в случае с засвеченными мозгами Хибари, и, имея представление о потенциальных масштабах выносливости Облака на данный момент, решил перестраховаться. Разумный подход, можно даже сказать — гуманный. Занзас с ностальгией вспоминал время, когда считал слово «гуманизм» страшным ругательством. Разобравшиеся со своими противниками офицеры на схватку нового Облака и туманника смотрели с цепким интересом, стянувшись поближе к эпицентру активности: отражение амока босса они узнали с первого взгляда. Рокудо провел ряд ложных выпадов, увернулся от удара, пошел на сближение, и никто, никто, включая Занзаса, так и не понял, откуда он достал револьвер: тот просто вдруг оказался у Мукуро в руке, серебряный на фоне чёрной кляксы перчатки, и, упершись в бок Хибари, плюнул пулю. Облако замер, по его телу пробежала страшная дрожь, глаза закатились. Стоявший неподалеку Скуало, видимо на рефлексах, едва не бросился его ловить, когда у Кеи подкосились колени. А через секунду губы Хибари растянулись в чужой улыбке, и враз выпрямившийся облачник стал совершенно жутким. Злая воля, сказал бы Скайрини, но проблема была в том, что Мукуро никто не смог бы назвать по-настоящему злым. Не говоря уже о том, с какой лаской тот потянулся к захваченному телу своим родным, укладывая тонкие руки на меловое лицо Хибари. — Ку-фу-фу, в голове — сплошные инстинкты, — иллюзионист щелкнул языком, прежде чем отстранился, хмуря тонкие брови. — И бездна. Бездонная туманная бездна. Прокрутив в руке трезубец и заставив тот исчезнуть, Мукуро жестом подозвал замершую неподалеку Хром. Равноценная Мукуро Хранительница Тумана Вонголы, изначально она не должна была даже рядом с особняком Варии появляться — но после того, как Хибари взялся обговаривать нюансы сам, все равно как-то оказалась причастной. Иногда Занзасу казалось, что это Савада способен захватывать тела своих Хранителей — уж больно складно Кея давил на некие необъяснимые ошибки, сбои и нарушения своего состояния. Теперь Занзас лучше понимал, что он имел в виду. Акция «два туманника по цене одного, нравилась ему все больше». * Прода сюда же.