— Эжени! — вроде бы и крикнул, но как-то полупридушенно.
Для верности аккуратно кинул в окошко маленький камешек — стекло мягко зазвенело. Повезло, подумал Сандро, горничная не прознает, а Женька, бессовестная, точно с постели поднимется.
От утреннего субботнего морозца уже рдели щёки, а очки верно покрывались инеем. Озябший Сандро, скрипя зубами, вновь сунул руки в карманы своего щёгольского пальтишка из французского кашемира и заплясал нервный степ под окном доходного дома, что на Большой Пушкарской. Заснеженные грифоны, гордо выпятившие свои каменные груди, неодобрительно посматривали на Сандро с колонн центрального портика. Стылый питерский ноябрь (признался самому себе, вытанцовывая третий круг) совсем не располагал к затее, которую он собрался провернуть — сидеть бы сейчас в натопленной меблирашке да попивать абсент со стариком Миреком.
Бесстыдница-кузина выбежала из парадного спустя каких-то двадцать семь минут. У пушистой котиковой шубки была застёгнута лишь половина ромбиков-пуговиц, на одной руке у Женьки бестолково болталась муфта, а другая, голая, стремительно розовела на морозе, как и Женькины щёки, легко тронутые пуховкой. Белый мех замечательно подчёркивал тёмный пепел кузининых волос, остриженных так, что Сандро вполне мог выдать её за своего близнеца. Однако в дерзкой Женькиной причёске не было ничего катаржанско-тифозного, напротив, короткие, мелко завитые пряди игриво обрамляли хорошенькое полудетское лицо. Ну, а вечная улыбка на аккуратно-тонких губах вовсе превращала её в этакого холёного мальчишку-озорника.
— Сандро, миленький, ну прости, — взмолилась Женька, торопливо мучаясь с пуговицами. — Я от Зоечки еле отделалась! Сам же понимаешь, увидит она нас вместе — вмиг донесёт мамочке, а мамочка меня в комнате запрёт и будет причитать о том, как дурно на меня влияет этот enfant terrible.
Женька засмеялась, и играючи пощекотала Сандро мягчайшей кисточкой, украшавшей шубный рукав.
— Вашу наушницу Зоечку я бы давно выставил вон, — неодобрительный взгляд и беглое промакивание носа платком. — Поспеши, Эжени, Мирек ждать не любит.
Искрящийся снег засипел под торопливыми шагами. То ли нетерпение, то ли азарт подгоняли Сандро, он почти тянул непоспевающую Женьку за руку, пока они шли вдоль запорошенной, окоченевшей Невы. Отвечал на вопросы односложно и рассеянно:
— А долго мы в Галерке пробудем? Погода сегодня кусачая.
— Часок, не больше.
— А добираться ещё дольше, Сандро, мы же замёрзнем, не верю, что обещанные тулупы нас спасут!
— Да что ты, овчина добротная, Мирек вчера заверил.
— А Мирослав Эмильевич точно не успел выкушать лишнего с утреца?
— Разве что рюмочку, не страшно.
До меблирашек добрались комично пунцовыми — от спешки и стужи. В душном коридоре пахло жареным — похоже, кому-то стряпали картошку на маслице. Сандро вспомнил, что с утра успел лишь наскоро сжевать купленную у булочника сайку, и вновь пожалел, что так и не нанял приходящую кухарку. Отучиться обедать в кофейнях и ресторанах было для него крайне затруднительно, даже при набравшемся трёхзначном долге.
Сандро представил, как после авантюрки побалует себя розовой форелью в «Палкине», мельком взглянет на счёт и одними губами чертыхнётся в адрес своего батюшки. Достопочтенный батюшка не присылал денег уже второй месяц, а всё из-за треклятой анонимки — то ли от доморощенного профессора Аницкого, то ли от подлого белоподкладочника Меняева. «Сын ваш занятия посещать перестал, у притонов ошивается в компании оборванцев и проходимцев…» Сандро, конечно, в последний свой визит в Саратов, покричал, что в подворотнях у Сенной ему отраднее, чем под профессорским бубнежом, однако батюшка тут же начал страдать глухотой. Жёстко оборвал, в своей прокурорской манере зачитал блудному сыну список обвинений (от подрыва доверия до развратничества) и выставил вон, не забыв уведомить о случившемся своего брата, Женькиного отца. Неудивительно, что кузине всеми правдами и неправдами запрещали променады с «испорченным мальчишкой».
Мирек отпер дверь только после того, как Женька, едва не замучив полуживой звонок, проиграла нетерпеливую тройную трель. Неистовый поляк был, что называется, с перехмура. Почти иссохшая к его тридцати семи годам физия сегодня посерела вовсе. Прищурив неясные глаза, Мирек устало привалился к косяку и медлительным росчерком длинного пальца поправил спадавшую на левую сторону лба чернявую прядь волос, нечёсанных и ненафиксатуренных. Рубашка обыденно смотрелась растёрзанной, полузастёгнутая, с мятым поднятым воротником, почти полностью вылезшая из брюк. Женьке б засмущаться от такого моветона, но вместо этого она расплылась в улыбке.
— Чего беситесь? — голос у Мирека был заспанным, а каждое слово — как всегда, подёрнуто пшецким выговором.
— Прости, дружище, припозднились мы, — виновато выпалил Сандро. — Пусти нас, что ли, внутрь, видишь, панночка совсем продрогла.
— Ну, прошу, — широким жестом Мирек пропустил их вперёд и тут же приложил руку к виску.
Мирослав Квятковский жил на этаж ниже Сандро, имел несчастную жену с малолетней дочкой и марал холсты авангардной мазнёй. Некогда он неведомым чудом попал в Варшавскую академию изящных искусств и, в отличие от Сандро, даже не был с позором изгнан. Но стоило горячему хлопаку, прихватив молодую супругу, на авось рвануть в Питер, как столичная богема скоренько поглотила его. Картины пана Мирека, цветастые, провокационные и, на вкус Сандро, пошловатые, негаданно полюбились прогрессивным господам и дамочкам. Увы, Мирековский кошель редко пух от кредитных билетов дольше недели — на алкоголь, кокаин и экстравагантные вечеринки спускалась добрая половина выручки, и Квятковскому приходилось черкать расписки своим приятелям. Именно его ёмкой присказочкой, мол, на деле эти бумажки «dobre tylko do podcierania tyłka» Сандро руководствовался, начиная карьеру злостного должника.
Идея сунуться в Галерку также принадлежала Миреку. Как-то за лафитником наливки Сандро проговорился о друге-режиссёре и кузине-натурщице, мечтающей о карьере актрисы. В полупьяном восторге частил о том, как давно горят они придумкой создать короткометражную сюрреалистическую трагедию по мотивам бодлеровской «Рыжей нищенки». В третьем часу ночи Квятковский, просмаковав в который раз «тощая блещет твоя нагота», предложил в грядущую субботу привести к нему панну Эугенью, приодеть в какую-нибудь хламиду и под охраной отправить в пекло Галерки. «Чтоб хоть часок побыла в чужой шкуре. А то, боюсь, не дастся твоей белоручке роль». Сандро тогда с энтузиазмом закивал, ну, а на утро неистовый поляк не только не забыл свою пьяную мысль, но и пообещал раздобыть подходящую одёжу и даже организовать аутентичную скрипучую телегу.
Костюмы для маленького маскарада уже были разложены на диване в комнатушке Мирека, с пола до потолка иссиняченной подтёками комкастого масла. Добротные тулупы, мохнатые шапки, чинно стоящие валенки, ватные штаны, бабская шерстяная юбка с пёстрым павлопосадским платком — всё неожиданно чистое, целое и нарочито бедное, даром, что из театра.
— Ой, а не эту ли прелесть носила Антонида в «Жизни за царя»? — Женька сверкала глазами, кружа в руках платок. — Прошлой зимой в Мариинке давали, мы с мамочкой ходили…
— Этого мне, панна, знать не дано, — Мирек улыбнулся ей чуть криво. — Как видите, здесь у меня, кхм, художественный бедлам, как бы вам краской не обляпаться. Переоденьтесь лучше в комнате моей Баси, раньше трёх они с Агаткой не вернутся.
Женька кивнула, воодушевлённая, подхватила груду одежды и скрылась за дверью. У Мирека дёрнулся нос.
— Восторженное создание…
— Не всё же время скорбеть о закате цивилизации, — хмыкнул Сандро, стягивая с себя жилет. — Эжени всю жизнь забот не знала, разве что, от бразильских малярийных комаров в отрочестве досталось, — подавил смешок. — Папаша её так перепугался, что бросил изучать своих тварей, примчался с семьёй из амазонских джунглей обратно в Питер и создал для дочки идеальную теплицу.
— Со скуки, выходит, к нам панночка прибилась? — спросил Мирек, влезая в ситцевую рубаху. На голом сгибе его локтя Сандро успел заметить чернильный след очередного опиумного полёта.
— Как не зачахнуть, когда отец тебя, как очередную свою лягушку, в банку посадил? Кормит, обхаживает — а толку? Вот Эжени и нашла отраду в нашем обществе. Бесспорно… Бесспорно, обмануться её ветреным образом ужасно легко — она вам с лёгкостью сыграет и скорбь, и экзальтацию, и экстаз.
Мирек нежданно зашёлся низким смехом. Едва затянув штаны, он полез в свой комод, выудил стопку фотокарточек. Из гаммы порнографических изысков достал гладкую розоватую открытку с преневиннейшим, после череды мясистых и кудластых бесстыдниц, портретом. С Женькой, тонкой, алебастровой, опустившейся на колени у белого полотна. Голая спина с цепочкой остро прорисованных позвонков, полупрозрачный чёрный саван, прикрывающий бёдра, томный поворот головы; на лице тушью выведена шахматная полумаска, в глазах-каштанах — удивление смерти. Сандро помнил осенний вечер, когда создавали эту Женьку — разбитую фарфоровую куклу, надтреснутую, но всё такую же прекрасную.
— Пару недель назад вот приобрёл, как здесь удержаться, — Мирек легонько провёл ногтём по линии чуть склонённой Женькиной шеи.
— Эстетически побаловать себя решил? Я ж знаю, такие, как Эжени, с тобой за минуту сгорают. Ни за что не поверю, что тебе приглянулась моя кузина.
Сандро едва натянул узкий в плечах тулуп, разок он даже треснул в районе рукава («чем не штрих к образу оборванца»). В этом капустном обличии моментально ощутился всем телом жар, тугой треух давил и колол лоб.
— Эстетически — и только, — кивнул Мирек, подмигивая. — Не хочу я панночкиных слёз.
Кто-кто, а он уж точно гармонично смотрелся в крестьянской одёже — грубо слепленный, взлохмаченный, с изломанным в люблинских дворах носом. На себя же Сандро не смог смотреть без смеха — сытое и умытое лицо, пусть с парой красных прыщиков на подбородке, вечный взгляд интеллигентного гимназиста, черепаховая оправа очков, явно заказная и так претящая обитателю Галерки. Измазывать щёки печной золой Сандро сразу побрезговал, с очками нехотя расстался — близорукость его была не так уж и страшна, если что, Женька под руку подхватит, как хмельного. Замотать шарфом лицо, ни по чём не снимать рукавиц — нежно-розовые полуженские ладони, как горящая на воре шапка.
— Господа! Нравлюсь я вам? — вдруг звонко за спиной.
То была Женька, но какая Женька! Сандро аж рукой всплеснул, едва не снеся локтём бурый стакан с засохшими кисточками. От пёстрого платка щёки Женьки казались румянее, глаза же сверкали чудесным белым блеском; под аккуратный полукруг маленького подбородка ложился пышный узел. Поясок с ромбовидным узором обхватывал тулуп, не позволяя сокрыть изящный силуэт. К ногам уходила волнами шерстяная юбка («Впервые наша прогрессивная Женька надела что-то ниже щиколотки!»).
«Как миловидна и невинна она сейчас», — думал Сандро. — «Конечно, не нищенка, да и не крестьянка — зато прелестна, как картинка».
Когда найдётся плёнка, костюм для Женьки соорудят, разумеется, подырявее, для чисто условной упадочнической страдальческости. Пусть её напудрят до белизны, нарисуют драматичные тени, обострят скулы — для синематографа этого более, чем достаточно. Право слово, не превращать же Женьку в тех истощённых, чумазых и завшивленных бродяжек из Вяземской лавры, Песков или всё той же треклятой Галерки. В Вяземской лавре минувшим четвергом, кстати, достали из колодца одну такую, с паперти, — голова отдельно, руки-ноги вывернуты, брюхо вспорото — Сандро как прочёл заметку в «Газете-копейке», так вмиг отмел идею променада по сему району. Разумеется, Галерка оплотом безопасности отнюдь не выглядела, но новых диких слухов с неё пока не доносилось, и, более того, с собой взят Квятковский — этот может грамотно в морду дать кому следует.
— Ты, Женька, как с суриковского полотна, — наконец вымолвил Сандро.
— Ладна, — и Мирек потеплел, разгладил свои складки у рта. — Лицо только прикройте, панночка, уж больно вы холёная.
— И прикрою! Платок тёплый, нос не наморожу хоть, — Женька игриво причмокнула. — Ах, видела бы меня Фиса! Но ты её знаешь — ни за какие коврижки в Галерку не поедет!
— Фиса у нас интеллигентнейшая дама и в подобных местах не обретается! — последовала усмешка от Сандро.
А Мирек снова прищурился:
— Но! Уж не та ли это дама, что сидела с вами за столиком в «Собаке»?
— Она. Фиса Сергевна, молодая жена бумагомарателя Горецкого.
На секунду в глазах Квятковского мелькнуло что-то липкое, но после он лишь задумчиво изрёк:
— Горецкий-Горецкий… Дай припомнить, возможно, именно его рассказики были на страницах какого-то номера «Русского вестника». Я на них некогда чистил селёдку.
***
Добирались до Васильевского острова они почти час — выпрошенный у ярмарочного торговца кабысдох, тонконогий, с почти лысым левым боком, едва плёлся, от чего посаженный на козлы Мирек время от времени разражался отборной пшецкой руганью. Женька в ознобе заламывала пальцы, коротко и жарко дышала в шарф, натянутый до самых удручающе глядящих глаз. Всё меньше манила её игра, спасаясь от холода и немилосердной тряски телеги, она жалась к Сандро и полушёпотом мечтала о своей мягкой комнате с изразцовой печкой, меховых домашних туфлях и горячем кофе, пахнущем восточными пряностями. Утешалась, что съёмки грядущей картины пройдут под крышей павильона.
Павильоном служило арендованное помещение на Зверинской, некогда бывшее разорившейся кофейней. Именно там творил свою синематографическую поэзию Яков Михайлович Геллер, филигранный режиссёр и гений-символист. Безотрывно вперившись в заснеженный лёд, тонкой калькой покрывший Смоленку, Сандро сам отвлёкся на греющие душу воспоминания.
Ненастный поздний час, небо в сизых потрохах туч, наводнённые калоши. Подвал неприметного тёмного домика, куда был заведён, полупьяным, своими незабвенными проводниками в царство декадентского разврата. Ожидание срамного жара от очередной «мужской бани», но негаданно — маленькая зала, где лишь десять выставленных стульев, а на стене напротив — растянутое прищепками полотно. Выскочивший навстречу Яков Михайлович, резким манием руки угомонивший разгалдевшихся спутников Сандро, взгляд блестящий и строгий, приглаженный ворох кудрей, клетчатый жилет на одной пуговице. Нахлынувший вдруг стыд за свои подведённые веки и губы, за «тётский» красный галстук. Дрожание в пальцах от мягко грассирующего голоса, вещающего о рождении «Эпитафии», бушующего синематографического стихотворения. Ловкое колдовство над чёрной коробкой проектора, вылетевший лучистый конус, стрекот, перемежающийся со страдающей флейтой у девочки-тапёрши. На полотне — четырнадцать секунд костянистых веток, бьющихся о могильную оградку, а на пятнадцатой — взмывающий в небо воздушный шар. Завороженность тонкой метафорой, гипноз игрой тьмы и света. Катарсис до короткого плача. Сразу, как погас проектор — неловкое приближение к Творцу, уроненный стул и едва произносимая мантра на губах: «Вы маг, маг».
А далее — всё новые сеансы чёрно-белой поэзии, последующее карауленье Якова Михайловича у дверей, долгие восторги, выкуренные за одну только компанию кубинские сигары и сдерживаемый кашель. Смягчение строгости во влажных маслинах глаз. Прогулки, ах, долгие ночные прогулки по Сенной, по дрянным закоулкам, разговоры о Мельесе и Ханжонкове («который тонкости не чует»), об экспериментах «Пате». Стопки можжевеловой в кабаке, после которых не страшны рдеющие пьяные рожи. Шаткий Яков Михайлович, буксирующий его за локоть, смеющийся Яков Михайлович, нараспев вспоминающий анекдот про старушку в захваченном городе и «войну, так войну», грозный Яков Михайлович, сражающий подвернувшегося забулдыгу с финкой метким апперкотом…
Наверняка он не побоялся бы ввязаться в «Гаванскую авантюру», возможно, нашёл бы в ней вкус и на пару с Миреком прикрывал бы Женьку от возможных недружелюбных туземцев. Но сегодня была суббота, а Яков Михайлович накануне объяснил словечко «шаббат», вздохнул, как от тяжёлого мешка, и лишь пожелал быть осторожным и сберечь будущую актрису.
В лицо рванулся ветер, и Сандро плотнее уткнулся в шарф. Чуть по-отцовски не выбросил в тишину отуплённо-глухое «господи», вовремя одёрнул себя, припал к побуревшему борту телеги. Мысли и мечты, пошлые, страшные, фантастичные гудели в голове с новой силой, зиждились на «Рыжей нищенке» давно почившего сифилитика. Сандро представлял часы, дни, месяцы, что проведёт с Яковом Михайловичем за совместным трудом. Как исподволь залюбуется невероятно подвижной фигурой творца в моменты пылающего энтузиазма, как наверняка будет ронять листы с либретто, а то и фанерные декорации, слышать: «Ну что ж вы, Александр!» Да-с, Яков Михайлович не воспринимал жеманный итальянский оттенок его имени, а Гешка Аркадьев не упустил момента нашептать Сандро, что Геллер скрытничает на публике до жути и об его ураничности можно лишь гадать.
— Пан вздыхает? — клокот Мирека тотчас же отрезвил от витка пустых терзаний. — Напрасно. Почти добрались мы до вашей клоаки.
Женька с заметным испугом вытаращилась на проносящуюся улицу. Сандро же чувствовал, как прошлый запал стремительно тает: близорукие глаза обращали мрачные постройки в натуральных чудовищ. Водонапорная башня предстала длинношеей химерой в жжённой чешуе-коросте, густо тянувшиеся кособокие постройки, жмущиеся друг к дружке, несомненно, были древнекитайской рыбой хэло о множестве туловищ при одной голове. Ну, а дорога вилась зачумлённым, израненным полозом, Сандро то и дело подкидывало на кочках.
«С ума сойти, пару минут назад мы проезжали яхт-клуб для привилегированных особ, и вот те на — само земное пекло».
— Где прикажете остановиться? — один Мирек оставался невозмутим, не до конца избалованный, видно, столичными красотами и помнящий ещё свою лихую люблинскую молодость.
Сандро дико заозирался и втянул голову в плечи, завидев невдалеке первых обитателей Галерки. Нервически завздыхал, никак не находя у себя той заношенности и выцветшести, которая позволила бы гармонично слиться с гаванской беднотой. «Раскусят. Непременно», — просвистело в мозгу. Здесь не отшутишься, как если бы в центре Питера кто-то из богемных улицезрел сей костюмированный спектакль.
Облезшая, хворая Галерка выла ледяным ветром, зычными голосами то тут, то там отрыгивалось:
— Пирожки горячие, налетай, не скупись!
— Ой, дохтура бы мне…
— Кошель… Кошель где мой?
— С дороги, сволочь!
— Подайте на пропитание, любенькие…
— Бог подаст, хохол драный!
— Пане Квятковский, прошу, уведите нас в какой-нибудь тихий проулок, — взмолилась Женька, заматываясь в платок, словно мусульманка в хиджаб.
— Попробуй его здесь найди, — хмыкнул Мирек и двинул по наитию к рябому трактиру на углу.
Сандро подумалось, что после ста грамм водки Галерка станет менее гнетущей, но кошелёк вместе с другими ценностями он оставил в меблирашке. Вдобавок, Женька…
— Сандро, — позвала она тонко, на едва гнущихся ногах сползая с телеги. — Мне что-то не представляется… Не чувствую совсем-совсем единения с этим местом. Бодлер же писал про французские трущобы. (Зябко обняла себя за плечи.) Может, в этом всё дело?
Мирек опередил его с ответом.
— Да не всё ли одно, где бедняки обретаются? Намного ли чище притоны Парижа? Смотрите и ужасайтесь, панночка. А прежде предлагаю вам опрокинуть рюмашку для отепленья.
Мимо них прошёл хмурый краснолицый парень с башней из ящиков в руках. Косо глянул из-под картуза, так, что Сандро передёрнуло, и скрылся в подвале не то хлебной, не то мясной лавчонки. Над головами стучали молотки — двое мужиков заделывали крышу соседней с трактиром халупы, чёрной и страшной. Воздух смердел гнилью, грязевой кашей под ногами и обмоченными стенами трактира, уже начавшими индеветь. На крыльцо вдруг выпростал своё тело какой-то местный пьяница, успевший к полудню залить глаза. Минуту он квакал, запрокинув голову, а затем его обильно вывернуло на ступени.
— Мы лучше снаружи подождём, — пролепетала Женька, совершенно потерянно округлив брови и рот.
— А я Женьку не оставлю.
Сандро прислонился к телеге, не решаясь отойти от неё и на метр. Мирек пожал плечами, потом ловко перешагнул пьяную тушу и, пообещав вернуться не более, чем через десять минут, скрылся за дверью трактира.
— Так, Эжени, не знаю, как ты, а я проникся сполна. Дожидаемся Мирека и отчаливаем отсюда, пока не стемнело. Нарваться на грабителей в наши планы не входило.
Женька одобрительно кивнула и вдруг мелко задрожала, увидав, как ещё один забулдыга с растёкшимся на весь лоб жёлто-сиреневым синячищем стенью ковыляет к ней и отчётливо зовёт «мамзелью».
В полном испуге она дёрнула Сандро за руку и кинулась со всех ног в лабиринты Галерки. Нежданно вспомнилось: «Как-то попалась мне у нашего бунгало змейка, глянцевая такая, ядовито-жёлтая. Я как закричу и тут же к мамочке, как тушканчик, несусь, одни пятки сверкают». Женька тогда звонко смеялась над своим отроческим курьёзом, смеялся и Сандро. Ах, знали бы они, от кого будут улепётывать на тот же манер!
— Всё, исчез, кажется, паразит, — наконец, Сандро замер за углом очередного барака. По телу противно проползла волна озноба. — Недалеко отбежали вроде, сейчас переждём и вернёмся, пока Мирек нас не потерял.
Однако как им пережидать и возвращаться Сандро понятия не имел. Небо захмурило сбившимися облаками, стало тускло, будто в сумерках.
— Смотри, — прошептала Женька, трясущейся ладонью указывая на скрючившуюся фигуру, что полулежала в паре метров от них. Сандро слегка нагнулся, сощурился.
Наверное, это была женщина — из вороха разноцветных ветошных лоскутов виднелась впалая чёрно-синяя грудь. Костлявые босые ноги с точно угольными пальцами были странно и страшно изогнуты, ком грязной ржавой волосни скрывал склонённую голову несчастной, оставляя щёку с рубиновым лишаем.
— Мёртвая?
— Да не знаю.
Сандро прикусил губу, не решаясь дотронуться до женщины. Разило от неё, точно, как от трупа не первой свежести, но голова едва подрагивала от их голосов.
— Нужно снести её к доктору, — на матовом лице Женьки нежданно проявилась крохотная решимость. — Спасём её.
— Где его в Галерке сыщешь…
У женщины можно было пересчитать все видимые кости, жутко отощавшая, она походила на скелет из анатомического музея. Да какими способами возможно вернуть такое в состояние здорового человека?
— Эй вы, буржуйчики! — басовито раздалось за спиной, и Сандро чуть не сел в сугроб.
Аккурат перед ними стоял тот краснолицый парень, уже без ящиков, но с охапкой виц.
— Чё, наигрались, гниды? А ну проваливайте отсюдова, пока не отлупил!
Замахнулся, рассёк воздух, и жалящего свиста хватило Сандро, чтобы унять паралич, вцепиться в Женьку и по-бараньи заоправдаться:
— Н-немедля уходим, не серчайте. М-мы не со зла, м-мы ради чистого и-и-искусства…
— Тут женщина умирает, — голос Женьки исказился до писка, заведённая, она указывала на тело у стены.
— Из-за вас и умирает, — процедил парень, подхватил больную на руки и, страшно сверкнув сизыми белками из-под картуза, прикрикнул: — Ну, пшли, суки недорезанные!
***
С трудом они набрели на тот трактир. Коня с телегой уже успел выкрасть какой-то ловкач. Успевший окосеть Мирек был стащен с табурета и под руки выведен прочь. Насилу нашли извозчика, согласившегося подкинуть до первого трамвая за те гроши, что не пропил неистовый поляк. Только дали ходу — с Женьки стащил платок пролетевший навстречу портяночник. Сандро приник к скамье, растерянно обнимая уткнувшуюся ему в колени кузину, близорукие глаза видели скопище ужасных изогнутых теней, что гнались за ними всю дорогу из адовой Галерки. А на сухих губах было: «Но не могу я тебе, о прости! Их поднести!»
