Женечка

      Над Петербургом выстлался стылый поздний вечер, в диких салках по опустевшей Михайловской площади носились промозглые ветра, но для хозяев и гостей «собачьего приюта» их какофонию глушил утробный граммофон с исполненным эротизма «C’est l’extase» Дебюсси. Немного чадили свечи, разматывался пряжей летящий отовсюду папиросный дым, томно звенели бутылки и фужеры. «Бродячьи псы» чередовали размышления о высоком с болтовнёй о низком, исходили звончатым смехом. Ждали Бальмонта.       Фиса задумчиво глядела перед собой, то и дело припадая губами к витому посеребрённому мундштуку. Цедила дым тонкой струйкой, слушала больше граммофон, чем своих спутников и нервно простукивала ногтями-миндалинами угол их фармацевтического, то есть гостевого, столика.       Псы-творцы сегодня особо обходительны были с Ахматовой; обыкновенно затянутая и отточенная, она сидела на табурете у рояля и, кажется, принимала очередные комплименты. «Вечер» всё ещё будоражил умы своей беличьей шкуркой.       «Заслуженно, почему бы и нет… Трепетная вы наша, Анна Андревна, хорошей дорожкой провёл вас Гумилёв…» Фиса вздохнула, отводя взгляд от лучащегося горбоносого профиля, обласканного профиля иной категории. Нахмурилась так, что налобная шёлковая лента поехала вверх, колыхнулись крашеные попугайские пёрышки эгретки.       Ни стиха, ни картинки для представления у Фисы не было, зато было прекрасное платье из тёмно-синего атласа, с пышными рукавами-колоколами и струящейся по груди гипюровой сеточкой — не чета ахматовскому глухому вороту. Шею обхватывала впервые надетая бархотка с сапфиром в золотом кольце, крупный камень манил пламя свечи, акцентно оно плыло по его граням, переливами играло на голландском атласе («А какие, наверное, колдовские у меня сейчас глаза!»).       Фиса окинула взглядом своих спутников и вновь хмыкнула. Сегодня их трио уж точно должно было блистать. Залюбоваться же можно! Сидят две элегантные ночи: Фиса — ночь синяя, Эжени — чёрная (платье попроще, но в деликатном кружеве, интимно обнажены острые ключицы). А Сандро — вышколенный порочный мальчик: коротковатый фрак, пышный бант на шёлковой манишке, волосы от бриллиантина сверкают.       Но все ожидания неотвратимо рушились. Вечер в «Бродячей собаке» обещал разжечься дурманной экзальтацией и светским философствованием, что переросло бы в безумный кутёж, однако нате вам, фармацевтикам — забвенную скуку на первое, второе и десерт. Жалких два часа Фиса праздно наблюдала за междусобойчиковыми беседами элитарных хозяев подвала, ожидая хоть какого-то внимания с их стороны. В прошлый раз, уже на излёте ночи, ей хотя бы удалось перекинуться парой слов с подвыпившим Хлебниковым и завести не слишком приятное знакомство с кордебалетчицей Нелли, что таскалась сюда в качестве любовницы одного подающего надежды композитора.       Теперь же их фармацевтический столик простаивал в кислом одиночестве. Пусть Сандро клятвенно заверял, что никто не опознал их ряжеными в ту злосчастную субботу, и утешал, мол, «собачье» общество ко всем гостям относится с холодцой, Фиса чувствовала: их трио заслужило больше всего предрассуждения со стороны творческого бомонда, а ещё не последнюю роль в этой досаде сыграла фамилия Фисиного мужа. Ах, будь он неладен, враг прогресса!       Докуренная папироска была подцеплена крохотным пинцетом и звучно вдавлена в золочёное блюдце пепельницы.       — Не-при-дёт, — наконец промолвила Фиса, скорбно растягивая слоги.       Сандро взглянул на неё с волнением.       — Ну что ты, Фисс, — затараторил, утешая. — Не придёт — не велика потеря! Ничто не мешает нам скрасить вечер бутылочкой хорошего вина и задушевной беседой!       — Фисс, милая, тебе ведь и не нравился Бальмонт, — напомнила Эжени. — Ты мне неделю назад доказывала, что Волошин куда лучше. Выразительнее.       Фиса раздражённо потёрла виски.       — Да! Да, не нравился! — надрывно-тихим голосом выпалила она. — И всё же лучше б он читал свою испанщину, а мы бы внимали ему, как единый организм. Помните, как в прошлый раз слушали Анну Андревну? Не могли вы не уловить, как в те моменты стиралась разрозненность между псами и фармацевтиками. А сегодня… Чёрт знает что! Закажи-ка нам «вдовушки», Сандро, и колбасы пусть нарежут!       Под золотистое шампанское, отдающее столь любимой мягкой колкостью, стало куда проще хандрить.       — Жуткая скука нас накрывает, мои дорогие. Рассудок начинает, скажем так, поскрипывать от праздности, а сходить с ума надобно от страстей. Что, Сандро? Жуй спокойно, вечноголодный студент, и слушай. Итак, наш разум померк от нескончаемой фрустрации. Нас не приняли на пьяный корабль, оставив на паскудном берегу. От отчаяния кое-кто начал робинзонить, да как, прошу заметить? Сандро! На кой чёрт ты потащил мою Эжени в Галерку, в эту отрыжку издыхающего Питера? Да увидев здешних оборванок, Бодлер скорее бы накурился гашишем до помрачения, нежели б вдохновился на стихи! А если вас всё же приметили, с таким-то извозчиком — ты представь, какие сплетни пойдут!       И Фиса скорбно осушила фужер, словно хлопнула горькой на поминках.       — Ну кто же знал, Фисс? — вздохнула Эжени, подливая и себе, и ей. — Парижское дно, похоже, куда милее наших нищих мест, раз мсье Шарль сумел разглядеть в нём поэтику. Я мало смыслю в политике, но теперь всё меньше понимаю консерваторские восторги. Насколько же одичали люди, лишённые внимания и помощи, ах, та бедняжка, возможно, она уже мертва!       — Велика беда… Как будто смерть страшнее холодного и голодного кукования среди бараков. Плевал наш царь-батюшка на эти Пески и Галерки, тут уж или, как Ломоносов, за обозом в цивилизацию иди, или в объятья смерти ступай, чтоб окончить мученья… Нет, увольте, не желаю продолжать тему!       Пёрышки вновь недовольно встрепенулись. Эти разговоры о бедняках извечно вырождались в слезливые причитания, что хорошо было известно по опыту женского либерального кружка госпожи Еремеевой. Как бы ни была обожаема Фисой Эжени, сейчас она грозилась удариться в сентиментальность тех дамочек. Вон, как глаза каштановые увлажнились.       — Скажи мне лучше, дорогая, когда ты встречаешься с тем интересным меценатом-конфетчиком? — Фиса элегантно сменила тему, подцепив себе кружок колбаски.       — Послезавтра, в восемь пополудни, — заговорила Эжени, вначале потупившись, но по мере рассказа всё больше разгораясь очаровательной пьяненькой лучистостью. — Родион Дмитриевич недавно депутатом сделался, в пятницу у него как раз первое заседание…       — О! Это новость. Полагаю, примкнул к октябристам?       — Не угадала, Фисс, к про-грес-сис-там.       — Гм, а мне он представлялся правее. Так значит, заседает в пятницу?       — Угу. Только бы не измотался сильно, иначе мы с Яковом Михайловичем ему докучим.       — Не докучите, — Сандро вытер жирные губы. — Ты наша звезда, наш обворожительный решающий аргумент! Яков Михайлович сыграет на слабости Зайковского к синематографу, а ты вскружишь ему голову получше всяких Глебовых-Судейкиных.       Фиса, усмехнувшись, любовно приобняла подругу за плечи:       — Наша звезда не нуждается в сравнениях ни с какими актрисками! Она по-уникальному тонкогранна, она может сыграть решительно что угодно и без дурных испытаний! — за Эжени всегда было немного обидно — ей бы давно блистать примой «интимного театра», однако ныне и присно она оставалась лишь прелестной куколкой с дешёвых открыток.       — Никто не скажет лучше тебя, Фисс, — восторженно провозгласил разделавшийся с колбасой Сандро. — Зайковский обязательно околдуется Эжени и расщедрится. И будет плёнка, представь, не на пять минут, а на целых семь! Из самой Америки!       Внезапно Эжени качнулась, глаза её пуще прежнего забликовали от свечного пламени, как ночная вода под луной, золотистая плёнка растянулась по гладкой коже, едва подкрашенные губы приоткрылись в лёгком выдохе и расцвели в таинственную полуулыбку античных цариц.       — Ой, Сандро, погоди. Я такое почувствовала. Кажется… — чуть нараспев протянула, охваченная не иначе, как мечтательностью. — Кажется, сумею я влезть в эту роль, всё думала-думала и сиюминутно озарилась — поймала ж надрыв её, нищенки рыжей! Галерка проклятая на пользу пошла, смешную малость, но пошла. Сыграю, друзья!       Воодушевлённые, выпили за грядущий дебют, весело стукнув фужерами. В маленькой торжественности стремительно тонули прежние досады, затянутая Ахматова со своими обожателями плавно отдалялась из сегодняшнего собачьего вечера.       Фиса ощутила, что пьяна в той приятной степени, когда над пламенем свеч расплываются белые шапочки, в голове выстилается лёгкость, но ещё не тянет на фатальные глупости. Захвалив Эжени, она прикрыла веки и со снисхождением принялась слушать, как уже Сандро поёт дифирамбы своему еврейчику с киноаппаратом: ах, игра чёрно-белого, ах, трагические тени, ах, огранённые руки творца… То таращил возбуждённые глаза, то, заалённый, прятал взгляд и принимался оглаживать правым пальцем левую ладонь, то преглупо хихикал, содрагаясь, как поперхнувшийся. Умел человек распаляться от жарких томлений, нечего сказать, вот кому страстей с горкой отсыпали. Сполна искушённый оголтелыми питерскими содомитами, тянется теперь пытливо к эстетствующему полузатворнику, по всем канонам недоступному и тревожащему сны.       — …а Яков Михайлович клятвенно пообещал, что восполнит упущенное и к следующей нашей встрече прочтёт «Цветы Зла» от корки до корки, — самозабвенно заливался Сандро. И вдруг обернулся на настойчиво громкий стук молоточка по наружной доске: — О, видать, Мирек пожаловал!       Спустя минуту в «собачьем» приюте раздалось щетинисто-глубокое «Witam!», на которое сразу заозирались, заскрипели стульями, и даже псы примолкли на мгновение. А Фиса со вздохом прикусила губу. Нет, в сей смутный вечер не суждено Бальмонту прихромать. Вместо него, с опозданием, как и в прошлый Фисин визит, пожаловал пан Квятковский, дрань и хам. В тот раз он заявился в подвал уже вкусившим своих снадобий, в разговорах о высоком и низком отпускал меткие и развязные комментарии, ругал судейкинские цветы на стене, около которой развалился, пудрил ноздри и всё норовил украдкой погладить смазливенькую Нелли, отзывавшуюся кокетливым повизгиванием.       «Интеллигентнейшая бестия», — приговаривал Сандро о Квятковском. — «Любимец столичных шансонеток и кокоток».       Фиса косо глянула тогда на эту долговязую поджарую фигуру в длинном чёрном фраке и нечаянно словила на себе ехидно-пикантный взгляд прищуренных маленьких глаз. Тут же фыркнула и, нагнувшись к Сандро, жарко прошептала:       — Он же урод!       Не выдержала, мотнула ещё раз головой к столику у судейкинских цветов — Квятковский проницательно улыбался ей, слегка потирая переносицу. Развернулась.       — Не на художника походит, а на сапожника!.. — прибавила.       Сегодня кичливейший из ляхов блистал незабвенным фраком с отглаженными глянцевыми лацканами, а намарафетчен был, внезапно, во всех смыслах: белел косым пробором средь напомаженной волосни, блестящей, как чёрный дёготь; маленькие свои глаза так жирно обвёл сурьмой, что те увеличились раза в два и теперь жутко чернели на запудренном лице, как и подкрашенные углём брови.       «Что за угрожающий трагизм он себе вырисовал!»       От исподвольного разглядывания Фису оторвало вклеившееся разочарованное гудение корпулентного фармацевтика за соседним столом. Тоже по Бальмонту стенал, поругивал его перед своей жёнушкой и требовал назад кровные три рубля, пока что глухо, примериваясь.       — Как досадует, а, Фисс? — со смешком шепнул Сандро. — Не устроить ли вам вдвоём бунт обделённых?       — Нет, зачем же… Мужниных денег мне ничуть не жаль. И, признаться, я была чересчур строга к Константину Дмитриевичу. Быть может, причина его отсутствия весьма уважительна — вдруг снова из окошка кинулся?       «Ужасная шутка!» — подумала Фиса и едва удержалась от того, чтобы не расхохотаться.       — Вы ошибаетесь, любезная пани, — врасплох, над головой, щетинисто и с лёгким отвердением «л». — Всего лишь простуда, осенняя и банальная.       Квятковский подошёл к ним по-странному неслышно, со стулом под мышкой. Поставил его спинкой к столу и, прежде чем усесться, протянул Фисе руку, с шальным интересом вскинув угольные брови:       — Мирослав Квятковский. Но для вас просто Мирек. Оставим официоз для газет и полиции.       — Горецкая Фиса Сергеевна, — пальцы у него были длинные, с шершавыми костяшками. Обручальное не носил, вместо него нацепил на безымянный какой-то крупный перстень. — А не слишком ли фамильярно, любезный пан, звучит ваше «Мирек»?       — Разве вы не читали плакат перед входом, пани Фиса? «Все между собой считаются знакомы».       Фиса приоткрыла губы, но отчего-то смолчала. Будто бы отстранённо вытащила из тонкого портсигара очередную папироску и прикурила от свечи.       А Квятковский («Мирек» всё не лезло на язык, смердело чем-то дворовым), усевшись к столу боком, продолжал:       — Они взамен хотят читать Северянина. Спасёт он этот блёклый вечер, как считаете?       Знакомым жестом потёр свой гнутый нос, и наконец удалось рассмотреть перстень — увесистую печатку, на которой чёрным камнем, кажется, агатом, была выложена чудная пятиконечная звезда.       — Мирек, а разве вашим не положен штраф за братание с фармацевтами? — невпопад хихикнул Сандро.       — Чушь. Вы, мой друг, уже пьяны, как и ваши милые спутницы. Впрочем, понимаю — нынешняя заурядица не стоит и пары строк. Редко, когда псам, хе-хе, так не перепадало костей.       Медленно покуривая, Фиса наблюдала за Квятковским из-под томно опущенных ресниц и не без удовольствия ловила на себе ответный шельмовской взгляд. Бесстыжие польские глаза завораживающе темнели, зрачки в них были крупные, кокаиновые.       — Вы сегодня очень демоничны, Мирослав Эм… Ой, простите, Мирек, — отметила Эжени, кажется, тоже невольно залюбовавшаяся.       — Попробовал бы тебе кто-нибудь заявить, что здесь, видите ли, не Таврический, — с небольшой обидой протянул Сандро, припоминая какую-то давнюю неприятность, суть которой Фиса уже забыла. Одно помнилось, с той поры он в «Собаку» густо краситься перестал, лишь проходился пуховкой по своим прыщам.       — Вы уж определитесь, демон я или содомит, — Квятковский усмехнулся, понизив голос. — Оскорблюсь ведь.       Фиса неодобрительно цокнула языком, в последний раз затянулась папироской и, всё же пересилив себя, заговорила:       — А вы, Мирек (произнесла с акцентной ступенькой в середине), ловки пошлить. Не скажете ли нам, как пошляк и художник, каким бы вы запечатлели творящееся уныние на своём холсте?       — Художник… Стало быть, вам знакомы мои картины?       — Не видела ни одной, к сожалению. А может, и к счастью, — затеряла в дыхании. — Сандро о вас часто сказывал, вот и знаю, что пишете.       — Я не пишу с натуры, пани Фиса. И уж тем более не беру настолько постные темы, — тут Мирек усмехнулся, странно оскалившись.       «Какие у черта зубы белые… Не поверю, что свои. Передние уж точно фарфор, слишком уж гладкие и блестящие».       — Надобно бы выкрасть Мирека, пока он не захирел в этой конуре, — подал голос совсем развеселившийся Сандро. — Пусть читают своего Северянина, а мы будем гулять по Невскому, ночному и бодрящему.       — Пожалуй, соглашусь, — опять этот липкий прищур! — Крадите меня, мой юный друг!       Поднялись, как четыре покачивающихся маятника, когда на сцену только-только вылез похожий на упыря Лившиц и зашумел что-то про «поправимую ситуацию». Ожидаемо разбился задетый Сандро фужер, соизволившая обернуться Нелли невпопад пропела «вы сбегаете?.. а куда?..», и сразу же была одёрнута шикнувшим на неё любовником.       В гардеробной Фиса долго стояла перед зеркалом, то взбивая чуть занемевшими пальцами короткую волну волос, то пытаясь в идеальной игривости сдвинуть набок шляпку. Спутники не торопили, сами с полупьяных глаз не могли найти то шарф, то перчатку. Закончив прихорашиваться, Фиса дежурным жестом приняла у Мирека свою шубку, в благодарность одарив короткой улыбкой. На выходе вдруг захотелось, чтоб цилиндр долговязого пана смялся о коварную притолоку, но в последний момент Мирек ловко пригнул голову и с прежней показной галантностью придержал дамам дверь.       Задышалось на удивление легко, стоило из вонючего закоулка выбраться на набережную, под лучащийся фонарный свет и отрезвляющий ветер. Сандро во всю восторгался ночным преображением Петербурга, углядев в мостах скелеты каких-то ископаемых чудищ, а в высящихся куполах Спаса на Крови — как есть, сардонически усмехающиеся лунные головы из «Сна астронома». Эжени, повиснувшая на кузеновом локте, фыркала на манер чихающего котёнка.       Фиса же наконец разговорилась с Миреком, решив не интересничать, а расспросить. О направлении, в котором пишет, о польских поэтах и, разумеется, о легендарном взбирании по водосточной трубе в салонную квартирку мадам Дёминой. А Мирек отвечал, что он сам себе направление, но, в принципе, неровно дышит к фовизму, из соотечественников предпочитает одного Мичинского и в окошко действительно влезал, только этаж был не пятый, а третий. Фиса сдержанно удивлялась, поглядывая из-под ресниц, и в тайне радовалась, что надела сегодня сапожки с приличным каблуком — и без того высокая, она почти поравнялась с Миреком, тогда как всяким пигалицам пришлось бы подобострастно задирать головы.       Гуляли они так до Мирековского «не завернуть ли нам в кабак?» Завернули. Кабаком оказался пресловутый «Капернаум», где было куда темней и прохладней, чем в «собачьем подвале», публика собралась совсем уж мещанская, стоя глушащая водку. Глаза Эжени ожидаемо стали круглыми, и под её «ах, во второй, пойдёмте во второй» весь их полуночничающий квартет направился в следующий зал. Уселись там за длинный стол, заказали вина. Вязкий синий кумар, мешаясь с эхом чужих разговоров, обволакивал сознание, и Фиса уже не понимала, гадкая сегодня ночь или удивительнейшая. Но куда лучше здесь, бессонной, чем дома — там муж в пропахшем воском кабинете корпит над своими виршами, тяжко вздыхает то по судьбе благородных суворовских гренадёров, то по своей ускользнувшей супруге и гоняет горничную-стень за пустырниковыми чаями. Потому непонятными и неразделёнными остались новые волнения Эжени, просящей Сандро через час поймать им пролётку, чтоб не попасться встающим затемно папочке с мамочкой: «А то мне опять под замком сидеть. Смилуются, конечно, в тот же день, но снова их огорчить себе позволить не могу. Вы уж не сердитесь, Мирек».       — Ну, как я могу на вас сердиться? — грудным голосом отвечал тот, открывая мимоходом маленькую склянку.       Залез внутрь неё пальцем, пожаловался, что малость затвердевший попался, положил щёпоть на отобранную у кого-то чайную ложку и принялся греть. Белеющий в свечном отблеске кокаин, впервые так близко увиденный, бесспорно манил. «Вдохновитель неспокойных умов, сколько о тебе россказней, сколько морочных стихов…» В такую ночь, почему бы наконец не решиться?       — Не угостите? — с мягкой усмешкой.       Мирек нахмурился, но тут же зашёлся своим оскальным смехом.       — Что ж, воля ваша! Смотрите.       Он высыпал кокаин на блюдце, ловко разделил ребром ложки на две тонких полоски и втянул ноздрёй одну, смешно припав к столу. Затем зашмыгал с беспардонностью, от которой запунцовели бы все дородные барыни с мужниных обедов.       — Ваша очередь, — блюдце двинулось к Фисе.       Безобидное на вид крошево, на зубной порошок похожее. Сандро пробовал когда-то, странного будораженья не понял и толком описать не смог, но ведь не опустился, умом не тронулся. Ну, что с одной пробы может приключиться?       И Фиса повторила манипуляции Мирека, шмыгнула только потише. Экстаз не наступал, даже хилое самовнушение не сработало. Лёгкое опьянение, так это от вина, привычное.       — Послушайте, Мирек, да это определённо был зубной порошок! Вы меня хотели обдурить? — сама не разобрала, вправду возмущается или шутит.       — Обижаете, на Зверинской беру самый чистый, «марковский». Вам в облака сразу хочется, а надо минут пять обождать.       — Скоро ноздря начнёт неметь, — предупредил Сандро, тоже решивший сыграть в знатока.       Мирека кокаин, конечно, взял быстро, откинул на стул, словно прикорнувшего, одни губы поджимались в истоме. Почти не притронувшаяся к вину Эжени за приобщением наблюдала пытливо и настороженно:       — Фисс, ты нам говори, если станет дурно.       Ожидание раздражало и тревожило, в кончиках пальцев томительно кололо. Когда нос внутри начало примораживать, а к горлу спустилась горькая, как после капель от насморка, слюна, Фиса насилу уняла дрожь. Что-то новое пробуждалось в её голове.       И вот захлестнуло. Сжался галдёж, размылись свечи, поплыли лица. Стены пожелтели, как в одном забытом и нежданно ожившем сне. Страшное умиротворение схватилось в омарафетченном теле, а разум, бедный разум… Какое перед ним разверзлось открытие, сургуч сорвало, забросив на секунду за грань экзистенциального сумасшествия: здесь судьба её — обретаться в ночном кутеже, ходить по грани в чумном пиру. А муж, книжки его дурацкие, чопорные барыни и сентиментальные офицерики с обедов… Зачем? Отмерло, потонуло в первородном темпе полуночников.       Фиса вскинулась, схватившись за щёку, закачалась в горячечном ритме, зашептала столь ненавистное ранее: «Боже… Боже…»       — Вы знаете… Знаете… Мне никогда не было так хорошо! — как будто понизившимся голосом выпалила, сминая губы карминовыми от помады пальцами.       Коротким прибоем её выкинуло к Миреку, вновь расчерневшемуся зрачками, в мороке он выглядел сущим Мефистофелем, обострившийся, гипнотизирующий, сардонический.       — Понимаю, да… Понимаю вас. Холера, как хорошо! Дайте-ка мне вашу руку, — а голос тёк на удивление мягко и прельщающе.       Ладонь Мирека, тёпло-суконная, с гладящим серебром перстня, накрыла Фисину. Ладонь, немыслимо сейчас нужная. Нервные пальцы переплелись очень плавно, чтобы не исцарапаться в ошеломлении. В связке закинутые за врата, потопленные в марафетном болоте, вверенные лучшему безумству ночной пляски…       Глаза в масляной сурьме обнажали Фису во всевозможных смыслах. Замечательные ведь глаза, хоть и адски липкие. Лицо, конечно, потасканное, нос кривоват — хорошо пропечатались давнишние похождения, перекроили. Неужто нельзя погибать осторожно, так, чтобы не заклать красоту с рассудком? «Всё это дьявольщина, я же так далека от края!» — вспыхнуло в голове. — «Что, себя не обуздаю? Нет, несусветность!»       Однако эйфорийным Фисиным думам суждено было перерваться на самом пике — Сандро нечаянно плеснул вино на скатерть. Фиса вмиг вскочила, шатнулась. Словно с глубины вынырнувшая, тяжело задышала, тупо разглядывая бордовую кляксу. Враз удушило дымом и гомоном.       — Какой же ты дурак! — метнулся злой взгляд на виновато потускневшего Сандро.       От пролопоченных путанных извинений зазнобило до зубного скрипа. Рядом мелко и мерзко возился половой с противными рыжими усиками над дрожащей губой, ахала беспокойная Эжени, один Мирек, лишь малость поскучневший, вальяжно наблюдал за творящимся бедламом. Увы, весь мефистофельский лоск его рассеялся, как мираж: явно раскрасневшееся под слоем пудры лицо сально блестело, а грим отчаянно растекался.       «Неужто я выгляжу так же?» — вспомнила Фиса про свою размазанную помаду и, прикрыв рот ладонью, поспешила в уборную.       В тишине, у мутного зеркала, немного угомонилась — нет, всё так же хороша, глаза страстно блестят, скулы резко выточены, а то, что вокруг рта красно — напротив, хорошо на сумрачный облик ложится, словно целовалась, долго и дико. С нервным смешком Фиса принялась исправлять поплывшие губы, тщательно прокрашивая их масляной французской палочкой.       — Фисс, — в тёмной мути отразилась Эжени, впорхнувшая совершенно бесшумно. И вновь совершенно прекрасная в свечном золоте. — Скажи мне, что всё хорошо.       — Смутно мне, дорогая, смутно, — увидев, как вздёрнулись нитки бровей, сразу поправилась: — Нет, тело моё не отравлено, я пережила чудесное, знала бы ты, как он захлёстывает, как возносит! Но затем… Как в помои швырнуло, мерзко, да ещё и Сандро, дурной неловкий мальчишка! Я на него не сержусь, передай, а нет, сама… Сама скажу. Что это я…       Фиса тряхнула завивкой, разогнала остатки морока и, взметнув пуховкой бронзовое облачко, принялась подрисовывать скулы.       — Я честно рада, что тебе пришлось по вкусу. Только не становись кокаинеткой, они, конечно, томны удивительно, но, вместе с тем, так несчастны! Одно дело — читать про их стенания в стишках, и совсем другое — видеть, как страдаешь ты. Но Фисс умна, Фисс ведь не допустит…       Эжени сбилась. И тогда Фиса с наскреблённой нежностью обняла её, прижавшись к гладкому лбу:       — Не допущу, поверь. Это лишь увлечение, ещё не мания.       — А Квятковский? Очаровал тебя?       Фиса расхохоталась:       — Ваш шановний пан бесспорно интересен, но слишком уж чванлив. Мне хочется его испытать — думаю, будет презанятно.