Женечка

      — Как цветок голубой среди снежной зимы,       Я увидел твою красоту.       Яркий луч засиял мне из пошлости тьмы,       И лелею свою я мечту...       Так надломленным фальцетом выводил с маленькой сцены напудренный до бледноты певец. Сандро, допивая второй бокал бургундского, смело отсалютовал ему. Песня отзывалась во всём существе, до покалывания в пальцах. Певец лучился в свете громоздких люстр, высился над головами порядком пьяной публики. За барной стойкой кто-то печально лакал бренди, кто-то, почти заглушая чувственный надлом, сплетничал обо всём на свете, а кто-то откровенно целовался, передавая изо рта в рот кусочки яблока и винограда.       Когда певец замолк и, тряхнув мокрым чубом, поклонился, Сандро рукоплескал стоя. Затем неловко отступил назад и врезался в подкравшегося к нему со спины Гешку Аркадьева.       — Здравствуй, боярин! — фиглярски склонил голову зычно загреготавший Гешка. Был он навеселе, безвкусно выкрашенный, будто готовый хоть сейчас проехаться на моноколёсном велосипедике под куполом цирка господина Чинизелли.       — И тебе не хворать, распутник и бродяга, — в том же тоне ответил Сандро, залезая на высокий стул. — Какими ты тут судьбами? Один ли?       — Пришёл заливать горе, — растянул кроваво-красные губы Гешка. — Поймал я, значит, на Аничковом джентльмена, бугор-бугром. Обходительный такой, франт, при тросточке. Поехали с ним в «Англетер», шампанское с клубникой, свечи, граммофон. Я уже потянул конец галстука, а джентльмен, будь он неладен, нежданно завёл шарманку про то, какой он несчастный, что с женщинами он не может, а отец велит жениться. Два часа мне плакался. В итоге не выдержал я, надавал ему пощёчин и убежал. Ну не мерзавец ли, Сандро, милый?       Гешка любовно обвил его за талию. В нос ударили спирт и удушливый «Фетиш».       — Определённо, негодяй, — согласился Сандро, осушая бокал.       — Нет, ну ты послушай, — всё твердил Гешка. — Два часа просидел… До восьми вечера…       Сандро мотнул головой, разгоняя хмель. В сердце кольнуло до дрожи важное. Разиня, как он мог забыть?       — Который сейчас час, Геш? — взволнованно спросил, досадуя, что забыл дома карманную луковку часов.       — Десятый, — протянул Гешка. — Слушай, давай выпьем…       Сандро подскочил, пригладил волосы, подтянул узел галстука. Яков Михайлович, чёрт побери! Ожидает его уже неизвестно сколько! Надо же быть таким рассеянным!       — Прости, Геш, но в другой раз! Меня ждут в павильоне! Уверен, одного меня!       Сандро застегнул пиджак, кинул на стол червонец и раненым зайцем, забыв попрощаться с оторопевшим другом, кинулся к выходу, нечаянно толкнув какую-то дородную даму.       Хоть Гешка порой и бывал назойливее рекламы шустовского коньяка, сейчас Сандро был ему благодарен. Теперь, вырванный из пьяного забытья, он мчался по Биржевому мосту вдоль Невы, голову кружило уже от мечтаний о новой встрече с Яковом Михайловичем, пусть даже такой, запоздалой. Добравшись до павильона на Зверинской, ввалился внутрь и тут же расчихался от пыли. В коридорчике его встретили зловеще выгибающиеся декорации в холщовых чехлах, белели, как привидения. Особенно страшен был огромный картонный конь в саване. Сандро замешкался, замедлил шаг. Под ним звучно заскрипели доски. На звук из зала выглянул Яков Михайлович в твёрдом твидовом костюме и большой чёрно-белой шляпе, сложенной из «Ведомостей». На красивом его лице — ни грамма возмущения. Милый, милый Яков Михайлович!       — Саша, господи! С вами всё в порядке? Что вас задержало?       Сандро заалел.       — Прошу прощения, Яков Михайлович. Просто я дурак.       — Ну что вы, Саша! Не волнуйтесь так, мы без вас решили не начинать! — он снял самодельную шляпу, пятернёй откинул кудри назад, и Сандро сладостно прибалдел от этого жеста.       — А… Да, спасибо…       Они проследовали в просторный зал, где ждали остальные. Мирек в старой рубашке, перечёркнутой подтяжками не менее потрёпанных штанов, с мазком чёрной краски на щеке, в этот раз нечаянным, расписывал тонкой кистью фанерную ширму, причудливые квадраты и треугольники ползли по ней, как некая кожная болезнь. Было это отвратительно притягательно. Рядом маячил киноаппаратчик Пронька, долговязый веснушчатый малый, со своим деревянным ящичком с любопытным глазком и короткой ручкой. В центре зала кружилась Женька в добротном рыжем парике, немного спутанном для вида в маленькие колтуны. Рыженькой она была жуть как хороша, как непокорная искорка. В сером рубище, игриво обнажающем правое плечо, коротко и криво срезанный подол открывал молодые стройные ноги. Женька плясала босиком, и в дураческом её танце то и дело мелькали нежные розовые пятки. Изящно изгибались ступни, кажется, их ещё называют греческими, ведь это у античных богинь и нимф, таких же босых или в тонких золотистых сандаликах, были столь чудесные ноги. Всё это так не сочеталось с бодлеровским текстом, но находилось определённо восхитительным, как абсолютно все вещи, за которые бралась проказница-кузина. Лицо её было сегодня необыкновенно счастливым, даже губы, закрашенные чем-то бледным, всё равно краснели, полуоткрытые, влажные. Пронька, то и дело, примериваясь, помещал Женьку в сложенную из пальцев рамочку и откровенно любовался танцем и танцующей.       — Эжени! Сбежала всё-таки! — Сандро было неловко прерывать веселье кузины, но очень уж хотелось выведать новости.       Немного запыхавшаяся Женька остановилась, поправила съехавший парик и обворожительно улыбнулась.       — Сбежала. Мамочка с папочкой поняли, видно, что бороться со мной бес-по-лез-но. За мной Яков Михайлович зашёл, весь свой дипломатический талант проявил. Кажется, он им понравился. Жуткий симпатяга!       «Жутчайший», — подумал Сандро, а вслух спросил:       — А что же с Зайковским? Помнится, он тебя давеча провожал.       — Ой, Сандро, — засмеялась Женька. — А мы с ним целовались! Такой смешной! Такой робкий, и правда — настоящий зайчик! Хотя, подозреваю, это только со мной он такой. Я ведь волшебница! Чародейка! Вот и превращаю сурьёзного господина депутата, — Женька, кривляясь, насупила брови. — В трепетного зайчика!       — Главное, что он попался на крючок, — расцвёл подошедший Яков Михайлович. — Плёнку мы получим уже через две недели. А пока, как видите, Саша, примериваемся. Толпу для кучности сыграют знакомые мои актёры, мы с Миреком придумали, что будут они в чёрных полумасках, такой апофеоз равнодушия прохожих. Штиблетов и туфель ещё надо раздобыть поколоритнее, я очень уповаю на крупный план. Должно выйти многогранно, гм. А пока выбираем углы, ракурсы, декорации вот доделываем. Милая Женя, давайте-ка прогоним ещё раз, с самого начала.       Женька кивнула, отбежала к готовой половине фанеры. Пронька завёл граммофон, и полилось что-то нервное, тревожное, как бредовый сон, доселе неслыханное. У Сандро по спине побежали мурашки. Сначала Женька, зябко обхватив себя за плечи и кутаясь в шерстяную шаль, переминалась с ноги на ногу у жестяной коробочки из-под монпансье.       — Идут прохожие, много ног… — глухим голосом комментировал всё Яков Михайлович. — Вы дрожите, дрожите!       Округлив губы в муке, которая странно была похожа на экстаз, Женька мелко затряслась. Яков Михайлович давал указания Проньке — сначала кадрируем плечи, вот здесь — колени, вот тут — глаза, одни глаза.       — А теперь танцуйте потихоньку!       И Женька закружилась, но медленнее, чем раньше, как будто даже припадая на правую ногу. Она то простирала руки к незримым прохожим, то наоборот, жалась к ширме, беспомощно округляя свои прекрасные, окаймлённые сурьмой глаза. И вдруг завертелась в совершенно вакханском ритме, отчаяннее мотая головой и выгибаясь в истомной судороге. Казалось, ещё немного, и у Женьки закружится голова, она явственно упадёт и надо будет успеть её подхватить, но она, с отрывистым придыханием, продолжала играть роль заведённого волчка. Вертелась, вертелась, сумасшедшая…       — Стоп! — резко скомандовал Яков Михайлович, отчего Женьку повело в сторону. Мирек едва сумел поймать её за талию:       — Но, панночка, вы же так расшибётесь!       — Яков Михайлович, — возмутилась Женька, скоро придя в себя. — Ну, зачем вы меня остановили?       — Чего-то не хватает, — потёр подбородок тот и схватил со столика листы с либретто. — Вы слишком много кружитесь в сюжете, вам может стать дурно. Нужно разбавить чем-то действо, понимаете… Нужна какая-то резкая деталь, чтобы зрители схватились за сердце…       — А давайте, кто-нибудь из толпы бросит в Эжени камень, — ляпнул Сандро первое пришедшее в голову.       — Как вы сказали, Саша? Камень?       Случилось странное. Яков Михайлович уронил листы, сгорбился и, вскинув масляные глаза, посмотрел самым страшным из взглядов. Лицо его враз выцвело.       — Нет, — отчеканил он. — Не позволю.       Опустился на табурет, вновь запустив пальцы в волосы. Шумно выдохнул сквозь губы.       — Пожалуй, на сегодня хватит. Вы можете быть свободны. О следующей репетиции я не премину сообщить.       — Якуб, ты это что? — нахмурился Мирек, положив тому руку на плечо.       Яков Михайлович мягко, но настойчиво убрал его ладонь.       — Я сказал — всё. Простите меня, я, видимо, слишком устал.       Недоумевающий Мирек покачал головой и стал собирать свои кисточки и баночки, Женька, стянув с себя парик, поплелась переодеваться за ширму, а Сандро смотрел на своего поникшего гения и чувствовал, как сильно начинает болеть живот. Он что-то не так сказал. Не так сделал. Чёрт побери, отчего Якова Михайловича так перекосило? Он обязан выяснить. В коридоре Сандро нагнал Мирека.       — Постой, — зашептал ему на ухо. — Прошу тебя, проводи Женьку. Я с ним останусь.       — Нервный он у тебя какой-то, — хмыкнул Мирек, потирая переносицу. — Ладно, позабочусь о панночке, иди уже.       Поцеловавшись на прощание с Женькой, Сандро поспешил в зал, где всё так же, истуканом, сидел на табурете Яков Михайлович. Глядя в пол, полез за папиросами, достал из коробочки одну, немного гнутую, чиркнул спичкой и прикурил, отгораживаясь ладонью. По залу пошло дымом.       — Дайте и мне, что ли, — переминаясь с ноги на ногу, брякнул Сандро.       Яков Михайлович молча протянул ему коробочку и спички. Опустившийся на соседний табурет Сандро провозился с папиросой целую минуту, огонёк всё убегал, не желая запалить табачный кончик.       — Да что ж вы, Саша! Наклонитесь ко мне, — грубовато велел Яков Михайлович.       Благоговейно подрагивая, Сандро изогнулся буквой «г», сжимая папиросу в зубах. Их лица замерли так близко, что видны были капельки пота, проступившие на любимом покатом лбу. Дымка пролетела у печальных глаз. Кончики их папирос встретились, красный огонёк поджёг сухой табак, зачернил тонкую бумажку. Сандро неумело набрал в рот дыма, как хомяк, и тут же выдохнул.       — Спасибо… — проговорил он вполголоса, словно был на каком-то таинстве. Щёки его пылали.       — Когда-нибудь я научу вас курить взатяг, — грустно усмехнулся Яков Михайлович. — Так мысли приходят… Лучшие.       Сандро через силу улыбнулся. На папиросе накопилось пепла, и он лихорадочно затряс ею в воздухе над пепельницей, потом, догадавшись, кое-как стряхнул накопившиеся лохмы, стукнув папиросой о белый бортик. Яков Михайлович, наконец, проронил улыбку без тени меланхолии.       — Что за беда с вами, Саша…       — Прошу вас, расскажите, чем я вас обидел, — взмолился Сандро, не в силах выносить подобной муки.       — Ничем, — взлетели кудри. — Ничем. Просто вспомнил нехорошее. Со мной такое бывает…       Яков Михайлович глубоко затянулся, а затем выпустил затейливую струйку дыма в потолок.       — Скажите, Саша, доводилось вам бывать в Кишенёве?       Сандро мотнул головой.       — Знаете, я буду с вами откровенен. Мы с многочисленными дядюшками и тётушками постоянно переезжали. Харьков, Одесса, Житомир. И вот, в девятьсот третьем, когда мне было столько же лет, сколько сейчас и вам, мы всей гурьбой приехали к моему двоюродному деду в Кишенёв. Поначалу город показался мне мирным, хотя центр порой бывал шумнее «Привоза». Это потом я стал замечать, что некоторые молдаване недобро на нас посматривают. Поговаривали, что кто-то из евреев убил христианского мальчика… С наговорами я и раньше встречался, был в Одессе один молодчик, что не давал покоя моей семьи, ух, и дрались же мы с ним! Так вот, грянуло всё на нашу Пасху, Песах. Не помню точно, Саша, началом были какие-то пьяные стычки, потом дядя Ефим прибежал с рынка напуганный, говорил, что в еврейские дома бросают камни, громят лавки. Полиция реагировала вяло. Настоящий кошмар начался на следующий день. Наши схлестнулись с христианами. Повсюду на улицах кого-то били, соседи шли с дрынами и камнями друг на дружку. На дороге то и дело попадались осколки, разодранные свитки Торы, лилось по щелям между булыжников вино из разбитых бочек. Я спрятал своих в овощном погребе, сам же кинулся на выручку своей подруге Риве — её отцу камнем пробили голову. Пока мы с Ривой тащили его в наш дом, я слышал отовсюду: «Жиды! Жиды поганые!» Откуда-то захлопало — бух, бух… Потом говорили, что это наши в полицейских палили. Посчастливилось не попасться никому из погромщиков, но стоило нам только уложить отца Ривы на лавку, как он испустил дух. А рана у него на затылке небольшая ведь была, так, кожа лопнула, да крови лужица натекла. Рива очень жутко выла, до сих пор иногда в кошмарах слышу. Вечером генерал один всё же сосредоточил войска, начали хватать погромщиков. К ночи стихло, но мои так и просидели в погребе ещё целый день. Под конец у дедушки Абрама прихватило сердце, он так и не оправился, сгорел за полгода. Потом судили, конечно, преступников, но многие от наказания ушли. Ушли… Наши говорили, что это заговор был, сам царь распоряжение дал нас убивать…       — Это правда?.. — Сандро сидел, притихший.       Пораженный историей Якова Михайловича, он едва не обжёг себе пальцы догоревшей папиросой. Бывает же на свете ужас… Когда люди ополоумевают, в зверей превращаются, до крови жадных. Сандро смутно помнил революцию девятьсот пятого, в те неспокойные дни в Саратове отец строго-настрого запрещал ему выходить из дома. Ну, видел потом пару раз витрины разбитые, подумаешь, беда. А бедный Яков Михайлович, такое пережил… Почти не задели потрясённого Сандро слова про некую Риву. Сказал же, подруга, а не невеста…       — А вы как думаете, Саша? — щемящий взгляд из-под ресниц. — Я лично политики не знаток, лезть в неё, что в бочку с дёгтем. Не верю я особо в этот заговор, вот, но что не все нас любят — это факт. Говорят, кровавый навет… А мне бы жить в спокойствии, чтобы не глядели, в какой семье я родился, не судили, в какого Бога я верую. Насилие приемлю только в крайнем случае. Безвинных трогать паскудно.       Он часто заморгал, будто бы на глаза у него набежали слёзы. Сандро заполошно подбежал к Якову Михайловичу, роняя табурет, и порывисто обнял, зарываясь носом в мягкие чёрные кудри.       — Яков Михайлович, не надо, — зашептал, готовый сам расплакаться.       Сандро почти одурел от того, как в ответ его прижали к твидовому пиджаку. Тёплая рука легла на шею, от неё побежало шнуром по телу что-то огнехвостое. Был это такой доверительный, без капли дурного, жест, что Сандро не выдержал — прослезился.       — Не буду, Саша, — прижимаясь лбами, они смотрели друг другу в глаза. — А вы что же, плачете?       Магия была разрушена. Сандро торопливо отстранился и вытер слёзы, ногтём больно попав себе в левый глаз.       — Нет-нет, простите меня, я дал лишнего…       Замялся у ширмы. Мирековские квадраты и треугольники заказались мерзкими. Яков Михайлович стоял, похоже, смущённый не меньше. Крохотный румянец проступил у него на щеках. Однако через момент осаленный гений беззлобно усмехнулся и похлопал Сандро по плечам.       — Что-то мы засиделись совсем, друг мой. А ведь вы можете ещё успеть на последний трамвай!       «Отсылаете меня», — понуро констатировал Сандро.       Пожимая на прощание руку и стараясь задержать её в своих пальцах подольше, он не знал, радоваться или печалиться своей догадке. Как там пишут в романах — пробежала искра? Да, так рванула, что оба испугались. Значит, было чего бояться.       «Было! Было!» — трясясь в холодном трамвае, думал Сандро.