В комнате удушающе сладко пахло туберозой от пролитых на ковёр духов. Фиса вытерла нос платком, вдавила крышечку своей новой шкатулочки под кокаин (золотистая, инкрустирована тремя томно горящими, что Фисины глаза сейчас, изумрудами). Спрятав сокровище в ящик под трельяжем, крикнула чуть надрывно:
— Дарья!
В лучистом пламени множества свечей опасно блестели гранями осколки разбитого флакона. Фиса смутно припомнила, как отшвырнула его в припадке кокаиновой ажитации. Надо же было так невовремя вспомнить неистовый горбоносый профиль, могучую шею, которую приятно было целовать и покусывать, нахальные руки с шершавыми костяшками и холодным перстнем на безымянном, что норовили измучить всё её тело.
Одна лишь щёпоть кокаина или, если угодно обозвать изысканнее, марафету относила уставшее от бытности сознание в блаженное небытие, где вдруг просыпались необыкновенно ясный ум и, что неожиданно, обыденная, пошлая похоть. Возбуждённая, Фиса быстрее впадала в гнев — на всё окружающее и саму себя — следовавший обычно после того, как растворялась дурманящая дымка. Однако марафет стал ей хорошим другом за последние пару дней. Окутывало томительным жаром, когда наступал момент делать себе новую дорожку. Фиса понимала, что вязнет в этом скором удовольствии, но ничего не могла поделать. После каждого раза наступали грусть и желание повторить. И Фиса повторяла, раз за разом чертя тонкое и белое. «Я остановлюсь. Наиграюсь — и остановлюсь», — думала она.
Расторопная Дарья прибежала быстро. Заохала, начала собирать осколки на совок. Фиса откинулась в кресле и, потерев виски, зажмурила подведённые глаза. Муженёк наверняка снова корпит в кабинете над своими гренадёрами и их трепетными дурочками-невестами. Читал ведь вслух каждую главу, занудные донельзя, они вводили в дрёму, Фиса демонстративно зевала и терпела до конца только, если планировала наутро прогулку по модным магазинам. И вот нежданно захотелось проведать Алексея, поразглядывать его копошения, подразнить. Фиса поднялась из кресла и неторопливо направилась в мужнину обитель.
Алексей, пряменько держа спину, будто шпагоглотатель, сидел за столом и задумчиво покусывал кончик перьевой ручки. Приглушённый свет делал его рыжеватые волосы вовсе ржавыми, а лежащая на лице тень определённо старила, подчёркивая налобные складки. Присутствие Фисы он, увлечённый, заметил не сразу, но как только пересеклись они взглядами, Алексей просветлел:
— Фисочка! А я вот снова творю, как видишь. Засиделся допоздна. Такая глава идёт — сказка! Корнета Ольхова на дуэли ранили, честь молодой жены Вареньки защищал. И Варенька его выхаживает. Очень трогательно получилось, мне кажется. Послушаешь?
Глаза у Алексея стали, как у голодного щенка. Фиса фыркнула, устроилась на спинке софы, закинула ногу на ногу, достала свой затейливый портсигар, на крышке которого серебрилась в волнах нагая морская нимфа, вставила в мундштук пахитоску и закурила.
— Читай.
Алексей поморщился.
— Фисочка, ты же знаешь, я этого не люблю.
— Зато люблю я, Алексей, — парировала Фиса. — Заметь, тебе не предлагаю.
— Комната дымом пропахнет, — заныл.
— Проветришь.
Алексей печально вздохнул и зашуршал листами, исписанными пухлым почерком. Так и не научился печатать, консервативная душонка.
Прокашлявшись, начал:
— «Варенька, бледная, словно ландышевый цвет, с убранными в корзинку подсолнуховыми волосами, опустила поднос на изящный столик и, склонившись к благородному лицу несчастного Ольхова, проронила нежным, что звон колокольчика, голоском: «Андрюшенька, голубочек мой, вареньем тебя сейчас кормить буду»…
Фиса едва удержалась, чтобы не закатить глаза. Все эти воркования были для неё просто смешны. Сюсюканья и щенячий восторг — признаки закостенелого ретроградства. Проклюнулась некрасивая мысль: что, если Алексей представляет себя на месте раненого корнета, а её — на месте этой дурынды Вареньки? Фиса зло затянулась. Помнится, года два назад Алексей слёг с гриппом, ничего серьёзно, провалялся всего полмесяца, а корчил из себя умирающего. Всю заботу о больном вели семейный доктор, Аристарх Викторович с традиционной бородкой клинышком, и Дарья, кормившая муженька с ложечки, как несмышлённого ребёнка. Фиса же заходила в его спальню от силы пару раз, прикрывая лицо шёлковым платочком. Шмыгая заложенным, раздутым, будто вишня, носом, Алексей тянул к ней руки, хрипел: «Побудь со мной», но Фиса лишь качала головой и шептала: «Лежи, я позже ещё зайду» и не заходила. Муженёк, конечно, страдал.
Фиса выдохнула колечко дыма. Быть может, она была чрезмерно строга с Алексеем? Что поделаешь, не в её природе было то самое человеческое милосердие, о котором так часто талдычил заунывный поп во время службы, и к которому периодически взывал её падкий на сантименты Алексей. Пересахаренные строки всё лились звонким голосом, но Фиса почти не слушала. Где-то на пассаже про подоткнутое корнетику-страдальцу одеяло, она затушила пахитоску, обогнула кресло Алексея и устроила ладони у него на плечах, разминая затёкшие мышцы. Плавно массируя их, Фиса носом потёрлась о мужнину шею и промурлыкала:
— Мне кажется, совсем недурно. Сколько же ты с этим провозился? На одном чае, наверное? — она старалась, чтобы голос звучал сочувствующе. — А кто мне в трёх инстанциях читал о пользе плотного ужина, а? Может, кликнем Дарью, пусть накроет в столовой?
Алексей, видимо, знатно обомлел от её внезапной нежности, однако на то и был расчёт. Пальцы поддели тугой узел галстука, развязывая атласную ленту, легли на обнажённое горло, слегка надавливая на него, так играется змея с мышонком, прежде, чем придушить кольцом.
— Фисочка, я, право, не голоден, — забормотал явственно покрасневший Алексей. — Не будем тревожить Дарьюшку.
— Не будем — так не будем, — примирительно согласилась Фиса, продолжая гладить мужа по горлу.
Она водила одними лишь ногтями, нежно царапая кожу, и Алексей едва ли не урчал от этих интимных касаний. Совсем уж расщедрившись, Фиса склонилась и слегка поцеловала пухлые губы. Увы, Алексей по-прежнему был неумел: ответил ей напористо, будто умирал от жажды, напускал слюны, чего стерпеть было уже нельзя.
— Погоди, — Фиса отстранилась, воспрещающе накрыв пальцами его губы. — Не нужно так спешить.
— Ах, Фисочка, — мягко вывернувшись, зашептал муженёк и принялся целовать ей руки: — Как я истосковался! Уж думал, ты меня разлюбила! А ведь я тебя люблю, знала бы ты, душа моя, как мне без тебя тоскливо! Моя муза, моё дыхание… Если бы не застала меня тогда, в Гатчине, немилосердная зубная боль, так и не встретил бы тебя! Вот как судьба свела, Фисочка… Прости, сомневался в тебе, грешен, но отныне вижу я — будем мы вместе, как поклялись, — и в горе, и в радости, и в болезни, и в здравии!
Фиса вначале молчала — мутило. Затем глаза её сузились, вырвавшись из объятий Алексея, она встала позади него, вновь руки легли на холёное мужнино горло.
— А в смерти? Скажи мне, Алексей, готов ли ты, на бесславном закате этого жалкого мира броситься со мной в омут? Пока не растерзало нашу плоть обезумевшее отребье, пока ещё не выветрился хмель из больной головы? Готов со мной за руку шагнуть в преисподнюю?
И шумно выдохнула ему в ухо, чуть надавила пальцами на кадык.
Алексей вздрогнул, начал покрываться испариной:
— Ф-Фисочка, как так можно?.. Это же грех большой! Ты говоришь какие-то ужасные вещи…
— Ужасные и прекрасные, Алексей, — самодовольно продолжила Фиса. — Или ты трусишь? Правда, что ли, трусишь? Ты похолодел, взбледнул, — потянула за щёку: — Какая бледная у тебя кожа, но бледна она от страха за своё тёплое, сытое брюхо, а вовсе не от того, что этот падший мир вытягивает из нас все соки. Какой ты скучный, Алексей!
Выпустив из своих когтей несчастного муженька, Фиса со смехом утёрла набежавшую в уголке его правого глаза слезинку и выскользнула из комнаты.
Уже за закрытой дверью она услышала тихое, но отчётливое:
— Жестокая!
Жестокая… Для себя констатировал, не её обозвал. Пускай. Фиса ещё раз потёрла ноющие виски и направилась к себе. Тяжело упав на нерасстеленную кровать, она прикрыла глаза и задумалась. Ах, зачем Алексей, пускай ненароком, но напомнил ей о Гатчине, противной, грязной Гатчине, где впервые увидела его она, семнадцатилетняя, вчерашняя гимназистка? Алексей, если Фисе правильно помнилось, был в гостях у каких-то знакомых и там твёрдой костью в ножке индейки сломал себе зуб. Привлечённая его стенаниями, Фиса спустилась из своей комнатки и замерла на середине лестницы, встреченная взглядом тёплых голубых глаз, испуг и боль в которых тотчас сменились заворожением.
— Дочь моя, Анфиса, — говорил козлоподобный, полувытравленный из памяти голос.
— Анфиса… — как под гипнозом, повторил Алексей. — Сергеевна?
Щека у него была слегка опухшая, подвязанная наскоро платком, что придавало комичный вид. Однако дорогой костюм из полосатого твида и, кажется, крокодиловые, будто из модного журнала, туфли оказались красноречивее.
Фиса, как была, в домашнем платье, подошла к Алексею и позволила поцеловать ей руку. Напустив на себя маску сочувствия, коротко расспросила, как угораздило его попасть в такой просак. С милой, кроткой улыбкой Фиса ещё немного поболтала с визитёром, а когда тот, со вздохом, проследовал в кресло, козлоподобный голос прогундел ей на ухо:
— Молодец, Анфиска, в таких зубами вгрызаться надо!
Фиса тряхнула головой, отгоняя морок.
— Дурак, — шептала она. — В высшей степени дурак. Рохля. Каков был, таким и остался.
Веки её потяжелели. Закрыв глаза, Фиса лежала в роскошном своём одеянии, даже не расшнуровав корсажа, пока, наконец, не заснула.
***
На голой рябине щёлкали синицы, нарядно выпятив жёлтые грудки. Небо было чисто, и снег искрился на солнце. Дышалось легко. Фиса, довольная тем, что улицы вновь покрыло белым, решила пройтись до дома пешком. Шла она из «Пассажа», где прикупила себе новенькую пудреницу, как у изящной Асты Нильсен из кинокартины «Балерина».
Вдруг Фиса заметила перед собой нечто, заставившее остановиться. Знакомое строгое личико, скромная беличья шубка и беленькая шапочка, подол гимназистского платья, немного запачканные снегом гамаши и ботики. Мирековская дочка, юная панночка! Кажется, звать её Агатой.
Агата тоже Фису узнала, а потому замерла. Снова некстати вспомнились затопленные меблирашки, потерянная бархотка и разбитый нос.
«Вторник, ещё полудня нет, а она не на занятиях. Ах ты, маленькая прогульщица!» — подумала Фиса, а вслух, с накинутой улыбкой, произнесла, наклонившись к Агате:
— В такую погоду учиться лень, правда, детка?
И подмигнула.
— Вы правы, — Агата кивнула, даже не думая отпираться.
«А ведь славная девочка. И глаза какие! Будто всё время одну и ту же задачку в мыслях решает».
— Дело благородное, — усмехнулась Фиса. — Только в кондитерской греться не советую, знала я одного хозяина подобного заведения, всех гимназисточек кофием с пирожными потчевал, ласков был, а на самом деле непринуждённо так имя-фамилию у них узнавал, в книжечку записывал, а потом инспектрисам передавал. Ясное дело, копеечка ему перепадала за это.
— Я иду в Летний сад, — мотнула головой Агата. — Рисовать.
«Отцовское… Что ж она рисует? Не поверю, что такую же дрянь, как и Мирек».
Вдруг в Фисе проснулся азарт.
— А знаешь что… Охота тебе мёрзнуть, мороз сегодня кусачий! Не хочешь ли, детка, пойти ко мне и полакомиться вкуснейшими птифурами? Из магазина самого господина Зайковского!
На сосредоточенном лице Агаты мелькнуло сомнение. Непонятные глаза по-отцовски прищурились, крепко задумавшись, она закусила нижнюю губу.
— Не нужно меня бояться, детка. Я — добрый друг твоего отца. Я ведь даже имя твоё знаю. Агата, верно?
Ответом вновь был кивок.
— Милая Агата, а меня зовут Фиса Сергеевна. Но ты можешь обращаться ко мне «Фиса», без отчества. Меня так называют друзья, — старалась говорить с Агатой, как со взрослой, улыбаясь только дольше обычного.
В глазах девчонки промелькнуло нечто новое. Хорошо знакомым Фисе манёвром она будто собиралась нырнуть в ледяную воду. Нет, не так. Она же-ла-ла туда нырнуть.
— Хорошо, я пойду с вами. Но только недолго, а то мама будет волноваться.
«Об отце не слова… Но это пока. Девчонка ещё может оказаться полезной».
Фиса мягко взяла ладонь в овечьей варежке в свою, затянутую в чёрную перчатку, и повела Агату в сторону Кузнечного переулка.
***
— Дарья! Ну, сколько можно возиться!
Фиса недовольно постучала по столу.
— Виновата, Фиса Сергеевна, — потупилась горничная. — Чай вам какой подавать, «Графа Грея»?
— Его, его! И джема побольше!
Агата сидела на стуле ровно, ногами не болтала. В своём форменном коричневом платьице она совершенно терялась в аляповатой столовой. Про гимназию говорила охотно, рассказывала про уроки рисования и доброго учителя Альберта Ивановича, про вредную Стропилину, преподающую девочкам словесность, кошку Симу, что раньше жила в их садике, а теперь в лукошке греется у печки в классной комнате.
— Ах, гимназия, — улыбнулась Фиса, глядя, как Дарья разливает чай. — До сих пор помню свою, гатчинскую! Каких только проделок мы с девчонками не вытворяли! То доску йодом натирали, то иголкой «икали» на уроке у ворчливого такого борова, Леонид Семёнович его звали, до сих пор помню! А как мы гуашью фингал Нюте Рябцевой рисовали, чтобы её с контрольной отпустили. Времена… А ты с подружками чего занятного придумывала?
Агата замялась, опустила глаза к белому дымку над чашкой.
— А… У меня нет подруг. Я всегда одна, и мне хорошо.
«Неужто отцовская репутация и сюда добралась?»
— И не дразнят тебя? Если какие-нибудь вредины приставать начнут, так у меня знакомый есть, профессор-зоолог, стащу у него коробок с чесоточными клещами, а ты их своим обидчицам подкинешь во время занятия гимнастикой!
И Фиса снова заговорщицки подмигнула.
Губы Агаты тронула улыбка, но в следующий миг девчонка их поджала.
— Нет, этого не нужно, покорно вас благодарю.
«Как бы её расспросить про отца… Видно же, что тема болезненная… Этакий дикий цветочек».
Паузу разрядило настойчивое мяуканье. Это Пижон и Барон явились, помахивая пушистыми хвостами, словно опахалами. Рыжий Барон с воплем прыгнул на колени Агаты, и та впервые звонко рассмеялась.
— Можно… Можно его погладить? — спросила, уже касаясь ладонью пышной шерсти.
— Ах, прогони его, прогони! — замахала рукой Фиса. — Дарья! Сколько раз тебе говорила, котов в столовую не пускать! Сама будешь пить чай с их волосами!
— Ой, не серчайте, Фиса Сергеевна, — послышалось в ответ запыхавшееся.
Агата сидела притихшая. Быстро поправив маску, Фиса вновь приняла благодушный вид и, протянув очередную птифуру, сказала:
— Им правда здесь не место. Допивай чай — и сможешь потискать их в гостиной, у камина. Дрова должны уже хорошо прогореть, тебе будет тепло.
И правда, Агата, кажущаяся вполне умиротворённой, вскоре сидела у камелька и вовсю забавлялась с котами, платье её пестрело от их шерсти.
— Вы, если не путаю, у моего отца картину покупали. Такую, с тётенькой и яблоком. Где же вы её повесили? — вдруг спросила девчонка.
— В спальне, — не моргнув глазом ответила Фиса, припоминая брошенное на сидении пролётки уродство. — Хорошо Мирослав Эмильевич пишет, образно. Большой оригинал, можешь так ему и передать.
Агата кивнула.
— А чем же он у себя дома занимается, на службе ведь не состоит? — продолжила Фиса. — Нет, позволь угадать! Знала я многих людей искусства: поэтов, музыкантов, художников… Слышала от них, что вдохновение обычно приходит с наступлением темноты! И Мирослав Эмильевич, наверное, ночами пишет картины?
Агата повторила кивок. Не замешкалась, но Барона почему-то отпустила, прижала руки к груди.
— Спать вам не мешает? — улыбка непроизвольно перешла в усмешку.
— Разве что… Иногда, — растерялась Агата. — Но он потом извиняется.
«Нет, так дело не пойдёт… Не клещами же из неё всё вытаскивать. Надо дать девчонке отдых. Она была достаточно… забавной».
Решила пока что отстать с вопросами. Агата осторожно легла на живот, погрузившись в нежный ворс ковра, зазвенел бубенчик кошачьей игрушки. Фиса глядела на пляшущий огонь, призадумавшись о чём-то туманном, а когда очнулась, то заметила, что девчонка откровенно клевала носом.
— Агата, милая Агата, — позвала. — Так ты ненароком уснёшь, а я — женщина слабая, тебя на руках не понесу. Уже три часа, и кажется мне…
— Три часа! — встрепенулась Агата. — Бедная моя мама, она же меня обыскалась! Может быть, меня уже разыскивают полицейские!
Фиса усмехнулась в кулак, посматривая на эту суету, как разомлевшие от тепла руки упорно пытаются очистить платье от налипших шерстинок и подравнять распетушившуюся косу.
— Не переживай, детка, я доставлю тебя домой в целости и сохранности, — заверила Агату, подавая ей портфель.
Перспектива новой встречи с Миреком определённо бодрила. Вот это будет картина!
***
До меблирашек доехали на санях, Фиса нарочно просила извозчика «поддать огоньку», отчего у Агаты захватывало дух. Наморщив нос от мерзкого, но, видимо, привычного Агате душка горелого, поднялась на третий этаж, нашла знакомую дверь. Противно запел звонок. Ладонь Агаты в Фисиной руке задрожала.
В этот раз Мирек был в мятой рубашке, чуть запачканной у воротника то ли краской, то ли вином, и знакомо подвёрнутых на щиколотках брюках. Волосы в беспорядке, на лице — столь желанное волнение, отчего глаза, впервые, наверное, не тронутые марафетом, нездорово бегали.
— Здравствуйте, Мирослав Эмильевич, — обворожительно глядя на него из-под вуали, улыбнулась Фиса. — Встретила вашу милейшую Агату в самом центре холодного Питера. Если бы не я, она, вероятно, попала бы в беду, но посмотрите — девчушка согрета, сыта и, похоже, абсолютно счастлива. Возвращаю её вам. Кстати, как ваш нос?
Мирека перекосило — брови насупились, во взгляде сверкнули колючие молнии, кончик рта съехал в сторону. Он молча забрал у неё прибалдевшую Агату, грубо захлопнул без того хилую дверь. Фиса задержалась у порога на минуту и не прогадала — Мирек высунулся вновь, на мгновение, чтобы одними губами прошептать:
— Мерзавка.
Что должно было прозвучать злобно, однако на последнем слоге всё же прорезалась восхищённая ухмылка.
Фиса оскалилась уже закрытой двери. Было чертовски приятно.
