Номер четыре

Сначала пришла боль. Обжигающе-холодная, резкая. В абсолютной тьме она была всепоглощающей. Всем, что у меня было. Без возможности дернуться или хотя бы закричать. При полном отсутствии чувства времени, все это казалось адом. Возможно, тут можно было бы подвести философскую базу, отвлеченно поразмышлять, пафосно загибая пальцы. Но для этого нужно было эти пальцы чувствовать. И иметь возможность размышлять. В данной ситуации отсутствовало все перечисленное. Сложно сказать, мог ли я даже мыслить в обычном понимании этого слова. Наверное, так себя чувствуют простейшие, попавшие в неблагоприятную среду. Вырванные из блаженного безвременья в питательной среде, они корчатся под увеличительным стеклом микроскопа, не имея ни желаний, ни стремлений. У них есть только одно – боль. Ну, тот ее эквивалент, доступный простейшим. С людьми в такой ситуации сложнее. Тело может испытывать весьма широкий спектр болевых ощущений. Нервные окончания охотно шлют в бьющийся в агонии мозг все, что могут ощутить. И в таких условиях когнитивные функции не то чтобы в работоспособном состоянии. Не до мыслительного процесса. Человек превращается даже не в животное, живущее инстинктами – их просто негде применить. Нет ни верха, ни низа. Ни времени. Ни света. Ни даже тьмы в привычном ее понимании. Есть пустота и боль. Без источника. Всепоглощающая и всеобъемлющая. Наверное, я испытывал ее всю вечность, что болтался в этом нигде. Просто сейчас… Продираясь сквозь боль, ссаживая о ее шипы бока, откуда-то из глубины искореженного, сжавшегося в точку сознания, выползла мысль. Нечто ее напоминающее. Некое осознание. Что-то изменилось. Словно… Свет ворвался внезапно. Без предупреждения. Он просто залил все вокруг, безжалостно выжигая черноту, а вместе с ней и сетчатку. Сетчатку? У меня есть сетчатка? Чтобы была сетчатка, нужен глаз. Глаз, в котором есть сетчатка. Десять слоев. Двадцать два миллиметра в диаметре. Глаз, которым можно моргнуть. А если есть глаз… Наверное, я заорал. Надрывая связки, не слыша своего крика. Или мне так казалось. В любом случае воздух кончился очень быстро. Но по крайней мере он был. И он резал глотку, раздирал грудь изнутри, вибрировал в связках, преобразовываясь в хрип. Так вернулся слух. Это отрезвило. Получив свои органы чувств назад, мозг вспомнил все, чему его учили. Это было похоже на оплеуху, призванную остановить истерику. Паника ведет к провалу миссии. Срыву. Дыхание получилось выровнять с третьей попытки. Привести в порядок зрение – за тридцать секунд. Паршивый результат. Теперь – визуальный осмотр. Руки. Кожа, испещренная тысячами тонких голубоватых линий – регенерация в активном режиме. А поверх... Это ожоги. Совсем свежие. Словно пламя облизнуло кожу только что. Запястья обхвачены широкими тускло блестящими металлическими браслетами, изрезанными какими-то символами. Двоичный код? Маркировка? К черту. Я не эксперт в странных символах. Что там дальше? Пальцы? Проверить на подвижность. Техно-узор вспыхнул ярче. Вместе с ним вспыхнула и боль. Пальцы перебиты, но подвижность уже успела восстановиться. Регенеративная сетка, вживленная и в кожу, и пронизывающая кости, делала свое дело. Хоть что-то. Живот. Вот что рассылало волны боли по всему телу, мешая дышать. Искореженный кусок металла вспорол ткани и засел где-то в области селезенки. Отсюда тяжесть в ногах. Кашель в который раз раздирающими когтями проскреб в груди. Глаза жгло. Так бывает, когда… Дым. Здесь полно едкого черного дыма. Как если бы горела обшивка. И он настолько густой, что не справляются даже усовершенствованные легкие, а покрытые нано-пленкой глаза слезятся. Пальцы проскользнули по острым краям торчащего из живота фрагмента. Извлечь его можно будет только тогда, когда под рукой будет то, чем можно заткнуть дырку. Потому что обильное кровотечение не остановит сразу даже регенератор, а отрубиться посреди пожара – далеко не лучший вариант. Нужно убираться отсюда как можно скорее. От неловкого движения боль словно взорвалась, растекаясь по всему телу мерзким отупляющим ощущением. Но это была уже совсем не та всепоглощающая боль, заменяющая сознание. С этой можно было бороться. Самым простым способом. Полным игнорированием. Похоже, это я умел. Ноги ожгло жаром, едва я спустил их на пол – под покрытием пола явно тлели кабели систем жизнеобеспечения. Беглый взгляд по сторонам – в искореженных, охваченных пламенем капсулах, может, кто-то и выжил, но добраться до них не представлялось никакой возможности. Спасать надо было в первую очередь себя. Кашляя, выблевывая кровь вперемешку с чем-то черным, шатаясь, я рванул к выходу. Ладонь оставила на сенсоре алый отпечаток. – Идентификация, – захрипело из-под потолка. – Объект номер четыре. Цель выхода. – Пожар, – в глазах уже темнело. – Выход разрешен. Створка отъехала, в лицо пахнуло холодом. Я вывалился наружу, уже едва различая тень и свет, ориентируясь больше на потоки холодного воздуха. Колени ожгло от удара о камень. Из глаз лились слезы, грудь разрывало кашлем. Сердце бухало, казалось, где-то в горле. Первое, что я увидел, слегка проморгавшись, – тягучие капли крови, которые падали с губ на серую каменистую землю. А когда глаза получилось поднять – мозг кусками выстроил картину окружающего мира. Передо мной, сколько было видно глазу, простиралась серая каменистая пустыня, усеянная невысокими острыми скалами. Мать вашу. Как я вообще оказался здесь? В смысле не прямо вот здесь, а вообще, в этой капсуле, в этом пожаре. В этом бункере. Если, конечно, этот подвал можно назвать бункером. Потому что бункеры должны быть надежными. Должны сохранять работоспособность в автономном режиме десятилетиями. Это ведь не то, что рыли в середине двадцатого века. Не примитивные убежища, где фильтров хватает на девяносто дней. Или сколько там. Я не то чтобы хорошо слушал лектора тогда. Но зато много знал об убежищах, которые начали строить в середине двадцать первого века. Убежища. Кажется, это похоже на ключевое слово. Ко всему дерьму, что здесь творится. Как я здесь оказался? Еще раз. Кто я? Как мое имя? Нужно успокоиться. И начать с самого начала. Проговорить вслух. Суммировать ту информацию, что имеется на данный момент. Визуальный осмотр. Пол. Мужской. Это точно. Это уточнение заставило меня нервно усмехнуться. Хотя ситуация к веселью не располагала от слова совсем. Нервы. Возраст. Возраст? Я бегло оглядел руки, провел левой ладонью по правому предплечью. Светлые волоски на светлой коже. Шрам. Длинный, но едва заметный. И я понятия не имел, откуда он взялся. Как и два других – полукруглых, очень похожих друг на друга. Ожоги, копоть. Говорят, именно руки выдают возраст человека. Где я мог такое слышать? Мои руки не выглядят как руки пожилого или руки подростка. Обычные. Линии под кожей, словно отреагировав на прикосновение, засветились чуть ярче. Что-то на периферии сознания мешало сосредоточиться. Будто надоедливый сигнал тревоги. Что-то не так. По животу, из-под торчащего металлического осколка, впитываясь внизу в грязную ткань штанов, лениво текла густая, темная в серых сумерках кровь. Вот оно. От инородного предмета нужно избавиться. Чем я буду перевязывать дырку в боку? Оторвать штанину не составило труда. Полноценной перевязки это, конечно, обеспечить не могло, но хотя бы заткнуть рану, пока регенерация не заработает в полную силу, получится. Влажные от крови пальцы скользнули по гладкой металлической поверхности. Стиснуть зубы и дернуть. Все, что от меня требуется. А потом просто зажать и держать. По крайней мере я помню хотя бы то, как работает вшитая в мое тело искусственная начинка. На секунду боль ослепляет. Снова. Уже привычно. Кровь пропитывает сложенную в несколько раз штанину быстро. Но не слишком. Не настолько, чтобы беспокоиться о том, что организм не справится. Надеюсь. Что теперь? Вопрос возникает закономерно. Но все равно внезапно. Что теперь? Что я могу, стоящий на коленях в серой пыли рядом с догорающим куском того, что могло дать ответы хотя бы на часть вопросов? Подождать, пока догорит, и начать рыться в пепле? – Возгорание устранено, – равнодушный голос в голове заставляет вскочить на ноги. – Вы можете вернуться в Укрытие и продолжить гибернацию. Снова в ящик? – Отмена, – горло словно горит изнутри, а слова кажутся шершавыми. Откуда я знаю, что нужно отвечать этому бесплотному голосу, если не помню даже своего имени? – Запрос, – голос больше похож на хрип. – Удовлетворено, – соглашается голос. – Мое имя. – В доступе отказано. Черт. Злиться на машину глупо. – Дай всю информацию обо мне, к которой у меня есть доступ. – Удовлетворено. Проект – «Гробница». Объект номер четыре, пол – мужской, раса – европеоидная, рост – сто восемьдесят девять сантиметров, вес – восемьдесят два килограмма, биологический возраст на момент помещения в гибернацию – тридцать два года, год рождения – две тысячи девяносто шестой, перенесенные вирусные заболевания: не зафиксированы. Оперативные вмешательства: стандартное номер ноль двадцать один… Файл защищен. В доступе отказано. – Место рождения, – почему бы не попробовать. – В доступе отказано. Файл защищен. – Цель проекта? – В доступе… – Отмена запроса. И еще пара вопросов. Теперь уже насущных. – Место. Дай координаты. – Три два точка два один шесть два девять шесть, – методично зачитывает компьютер, – три девять точка один девять девять ноль один девять. Блядская машина. Сначала широта, потом долгота. Так вроде? Градусы, минуты, секунды. Нет. Судя по формату, это десятичные градусы. Да какого хера? У меня ведь даже нет карты. – Как называется местность? Страна хотя бы, – перед глазами мутно, пальцы ног и рук едва ощущаются. Судя по всему, крови я потерял больше, чем следовало бы. – На момент две тысячи сто двадцать восьмого года данная территория принадлежала району Иордания. Двести шестьдесят четыре километра от Аммана. Рвайшед. Чтоб тебя. Почему такие проблемы с памятью? Причем с памятью не относительно недавней, что можно было бы объяснить намеренным стиранием ее руководителями проекта в целях безопасности, а вообще со всей. Причем остаточные воспоминания имели фрагментарный характер. Слишком бестолково для намеренных манипуляций. Последствия долгой гибернации? Кстати, об этом. – Запрос. – Удовлетворено. – Какой временной промежуток заняла гибернация? – Двести девятнадцать тысяч суток сто сорок четыре. Это было… Это было… Как если бы прикладом в солнечное сплетение. Я глупо задохнулся, чувствуя, как затылок словно обдало кипятком и сразу же бросило в холод. Задать следующий вопрос получается только спустя пару минут. – Каково… – слова с трудом складываются в предложения. – Каково расчетное время гибернации? Сколько времени на нее было отведено? – Восемнадцать тысяч пятьсот пятьдесят восемь. Так. Хорошо. – Малость проебались со сроками, да? – голос словно чужой. – Запрос некорректен. Ну, конечно. – Последние инструкции из центра управления? – Аварийная консервация объекта. – Сколько суток назад? – Двести тысяч пятьсот девяносто четыре. Выходит, прошло в районе шестисот лет? Так, что ли? С устным счетом у меня, видимо, проблемы. Или просто мозги после заморозки и из-за потери крови отказываются нормально соображать. Или все вместе. – Какой сейчас год? – Две тысячи семьсот двадцать восьмой, – как контрольный в голову. Я тупо пялюсь в каменистую землю, испятнанную моей почти впитавшейся в нее кровью. В сумерках эти пятна выглядят черными. Если это пустыня, то почему небо затянуто облаками, а холод пробирает до костей? Или… Что произошло за те… шестьсот лет, что я… Сука! Шестьсот блядских лет! Шестьсот лет в ящике! Мои родные, если у меня таковые имелись, давно превратились в землю. И я тоже должен был. Почему я подписался на это дерьмо? Зачем мне это было нужно? Я военный? Обычно они участвуют во всяких правительственных экспериментах. Типа приказ и прочее. О какой миссии я помню? Почему я испугался срыва миссии больше, чем пиздеца, творящегося вокруг? Откуда у меня вся эта техно-начинка под кожей? Я не помню, чтобы… …чтобы… Я не помню, чтобы люди, которых я видел, имели что-то подобное! Уже интересно. Я зажмурился, стискивая пальцами вдруг запульсировавшие болью виски. – На основании метеопрогноза рекомендовано вернуться в убежище, – в сумбур моих мыслей ворвался Оператор. – Как можно скорее. Я поднял глаза и вздрогнул: на горизонте стеной стояла клубящаяся тьма. Тьма, которая становилась все ближе. Оставаться на открытой местности расхотелось. Я зачем-то подобрал ранивший меня кусок металла и заковылял к зияющей дыре входа. *** Накрыло меня неожиданно. Я как раз успел собрать трупы из капсул в одно место, завернуть их в мешки, чтобы после окончания пылевой бури вытащить их из бункера. По голове будто ударили железным прутом. Боль обожгла, из носа хлынуло горячее. Я рухнул прямо на лежащие в ряд тела, зажимая виски ладонями. Не знаю, сколько времени я провел вот так вот: валяясь на трупах, периодически выплывая из забытья только для того, чтобы через мучительные пару минут вырубиться снова. В эти моменты мне было… Никак. Я не думал ни о чем. Даже о боли, которая сопровождала глухим фоном. Наверное, я был похож на трупы, на которых лежал. Только я дышал, а они – нет. А в остальном… Мутное забытье прервал резкий сигнал. Он не избавил меня ни от боли, ни от слабости, но заставил перевернуться на живот и попытаться встать. Удалось это с третьего раза. Я сделал пару шагов и едва не рухнул на колени, чудом успев ухватиться за край консоли. На экране мигали красным какие-то предупреждения. Буквы и символы плыли перед глазами. Откуда-то я знал, что это отходняк от криостаза. Что сейчас все мои органы на грани. Что именно для этого меня имплантировали. Чтобы дать шанс выжить после пробуждения. Технология была экспериментальной. Совсем новой. И я был в первой группе тестировщиков. И что я должен делать? Не помня ни инструкций на подобный случай, ни кто я, ни зачем все это затевалось. Или не зная? Вытащить трупы на улицу и по совету компьютера лечь обратно в криостаз? А толку? Похоже, я уже никому не нужен. Как и этот бункер. Иначе здесь давно была бы группа из военных и ученых. Или чей это был эксперимент. Попробовать разобраться? Для начала хотя бы залезть в здешнюю систему. По крайней мере, техника не выглядит незнакомой. Я кое-как распрямился и поискал взглядом то, на что можно было бы сесть. Ни ящиков, ни тем более стульев. Только куча разного рода обломков не пригодных ни для чего, кроме свалки. Ну, охуенно теперь. Придется как идиоту торчать у монитора в полусогнутом состоянии. Еще раз прокляв про себя лишенный элементарных человеческих удобств бункер, я провел ладонью перед голомонитором, приводя его в чувство. То еще старье. Даже для меня. Ну, учитывая, сколько прошло лет. Ебаный каламбур, мать его. По крайней мере, помнится, я пользовался нейроинтерфейсом куда чаще. Последний рубеж перед переносом сознания в электронную форму, как говорил мой препод в… Черт! Мой препод! Голову снова сдавило болью. Но зато я помнил залитую светом бестеневых ламп аудиторию и вдохновенно вещающего за кафедрой худого старика в коричневом старомодном костюме. Только вот это нихера не давало. Кроме головной боли, разумеется. Ну… Хотя бы я где-то учился. Язык системы оказался английским. Ожидаемо. Мой родной язык. Вроде бы. По крайней мере, мне не пришлось переключаться. Да и с оператором ИИ я говорил именно на нем. В чем тогда проблема? Я пролистал список предлагаемых языков. Русский? Я знаю русский? Какого… Перед глазами ебнутой вереницей снова понеслись отрывочные образы. Лица, силуэты, какие-то бесконечные коридоры, залитые мертвым светом бестеневых ламп. Я видел эти лица, видел четко, словно на фото, но не мог вспомнить имен. А они смотрели мертвыми рыбьими глазами, беззвучно открывали рты, тянули ко мне свои обожженные, покрытые пеплом руки. И осыпались прахом, так же беззвучно, как и говорили. Я чувствовал этот прах под ладонями. Чувствовал, как он прилипает к влажной от пота коже. А потом… – Макар, остановись! Оборачиваюсь. Она смотрит на меня, словно я только что убил человека. – Что? – спрашиваю и сам вздрагиваю от того, насколько равнодушно звучит мой голос. – Вот так вот уйдешь? – в ее тоне теперь истерика. Блядь, как же я не люблю истерики! – А можно как-то иначе? – может, я и правда мудак. – Ты ведь не вернешься! – губы дрожат, в глазах слезы. – И? – а что я должен сказать? Я действительно не вернусь. – Мы это обсуждали уже. – А мне что делать? – спрашивает уже тихо, совсем растерянно. – Считай, я умер. Макар? Так меня зовут? Зачем-то снова смотрю на свои грязные подрагивающие руки. Кто та женщина? Нас что-то связывало? Тогда почему я не чувствую ровным счетом ничего, кроме вялого любопытства? – Макар, – повторяю зачем-то вслух. Уже что-то. Теперь я хотя бы не безымянный «объект номер четыре». Хотя не то чтобы это что-то дает. Информация по факту бесполезная. Да и любая информация из моего прошлого не будет иметь смысла сейчас. Гораздо важнее узнать цель данного проекта, остались ли те, кто хотя бы знает о нем, и если остались, то почему никак не следят за этим местом. Хотя спустя шесть сотен лет вряд ли об этом сохранились даже архивные записи. Забавно. Футурологи клятвенно заверяли, что уже спустя пару сотен лет вся планета будет одним большим городом. Да все к этому, надо сказать, и шло. А здесь – пустыня. Без признаков цивилизации. С серым пасмурным небом, которого не должно быть в такой местности. В любом случае ясно одно: оставаться нельзя. Если я, конечно, не хочу обратно в капсулу. А я не хочу. – Запрос, – мой голос хрипит и срывается на последней гласной. – Удовлетворено, – тут же отзывается компьютер. – Прогноз погоды на ближайшую неделю, – озвучиваю. Синтетический голос тут же выдает мне прогноз, словно диктор на телеканалах начала двадцать первого века. Помнится, я смотрел подборку с этими ретро-выпусками. Сейчас… Бля. Мое «сейчас» было шестьсот лет назад. Трясу головой, словно это поможет развеять окружающий бред, словно сон. Смешно было и пытаться. Резкое движение только отдается болью во всем теле. А я, с липким каким-то беспокойством, бросаю взгляд на внезапно обжегшее болью предплечье. И залипаю на сочащейся сукровицей линии. Линии подкожной регенеративной сети. Отторжение? Но… – Запрос, – выдыхаю не своим голосом. – Подтверждено, – холодно отзывается компьютер. И я усилием воли заставляю себя успокоиться. Моя истерика ничего не изменит. Только усложнит положение. Так. – Открой капсулу, – тяжело сглатываю и уточняю: – номер четыре. – Капсула номер четыре открыта, – через секунду подтверждает компьютер, а за спиной у меня слышится характерный хлопок уплотнителя. Тяжело шагая, подхожу к капсуле. Кожу на руке жжет. В теле слабость, словно у меня тяжелый грипп. Наверняка поднимается температура. Вынимаю трубку-контакт, прислоняю к локтевому сгибу. Игла, блеснув, выскальзывает наружу и подсвечивает тонким лучом точку, куда должна быть введена. Пальцы мерзко подрагивают. Перед глазами вдруг начинает плыть. Тяжело приваливаюсь боком к закопченному металлическому покрытию и ввожу иглу в вену. Хорошо бы, чтоб анализатор дал хотя бы временное решение. Иначе далеко я в таком состоянии не уйду. Машинально бросаю взгляд на живот. Кровь из-под тряпки не сочится. Но тянущая тупая боль прекрасно напоминает, что потенциальный источник проблем никуда не делся. Анализатор тем временем выводит на экран данные. И каждая строчка подписывает мой приговор. Ничего, кроме обезболивающего, капсула предложить не может. А аптечка сгорела в чертовом пожаре. Да и что бы я там нашел? Кроме того же самого обезболивающего. Другой вопрос, что я мог взять бы его с собой. Черт. Тогда тем более надо идти. И как можно быстрее. Пока я еще могу идти. Но для начала нужно переждать ночь. Перевожу капсулу в горизонтальное положение и забираюсь внутрь. Компьютер обещает разбудить меня ровно через шесть часов. Тьма накатывает незаметно. Я проваливаюсь в сон мягко и быстро. *** Собраться оказывается делом нехитрым. Я всего лишь переодеваюсь в футболку и штаны с одного из трупов, заматываю ноги тряпьем, чтобы не сбить их за первые километры, перевязываю покрепче рану на животе и воспаленные линии на предплечье, ввожу еще одну дозу обезболивающего, уточняю у компьютера направление и направляюсь к выходу. – Перевести объект в режим консервации? – спрашивает динамик из-под потолка. – Да, – киваю и выхожу в серые рассветные сумерки. Дверь за спиной тяжело гудит приводами и захлопывается. Мне остается одно: идти строго на восток. В сторону восхода. *** Это целое поле черных пластин. Глянцевых, отражающих серое мрачное небо. Но замечаю я их только тогда, когда задеваю одну из них и плашмя падаю на каменистую пыльную почву, лишенную всякой растительности. Ладони дергает болью – линии прорезались и здесь. Да что ладони, теперь они почти по всему телу. Сочатся бесцветной прозрачной жидкостью. Пытаюсь отжаться от земли, чтобы подняться хотя бы на колени, но руки подламываются, утыкаюсь лбом в какой-то острый камень, пытаясь унять заходящееся сердце и успокоить дыхание. Я не пил двое суток. Не ел столько же. Нашариваю рукой основание батареи, о которую споткнулся. Это же солнечные батареи? Что это еще может быть. Правда, какой от них прок под затянутым тучами небом? Блядь. Нельзя лежать. Нужно подниматься и идти. Если я нашел эти батареи, то есть шанс найти и людей. Обидно будет сдохнуть в паре десятков километров от цели. Хотя черт знает… Может, эта станция полностью автоматизирована. Может, на сотни километров вокруг здесь точно такая же мертвая пустыня. Пыль скрипит на зубах. В висках тяжело пульсирует. Наверняка у меня под сорок. Тяжело переворачиваюсь на спину. Движение отдается болью во всем теле. Особенно в животе. Рана снова кровоточит. И, кажется, гноится. Неудивительно. Сколько мне еще осталось? Как я не сдался еще вчера? Или сегодня ночью? Почему заставил себя встать и пойти дальше? Считай в никуда. На лице влага. Не пот. Чертова сукровица. Губы растрескались, дышать получается с трудом. Если я не отдохну хотя бы час, то сдохну через километр. Но, если останусь лежать, больше не встану. Это я ощущаю так же отчетливо, как и боль в теле. Парадокс. Мать его. Снова пытаюсь подняться. Это даже получается. Выпрямляюсь. Шатает, как пьяного. На боль уже давно плевать. Она – словно чертов комар в ночной темноте. Забавно. Я помню о комарах. Даже помню комнату в том старом домишке, где… Накатывают какие-то смутные воспоминания. Чей-то голос, зовущий меня по имени, обшитые деревом стены, вечернее солнце, играющее на покрытых янтарным лаком досках пола, мягкое ощущение натурального постельного белья, не синтетики. Я словно вижу это. Словно… Каждый шаг дается с трудом. Меня ведет. Земля будто выскальзывает из-под ног, а потом я с удивлением понимаю, что снова лежу ничком. Во рту яркий привкус крови. Шевелиться нет сил. Тело словно налито свинцом. Это все? Все, на что я был способен? На влажные от сукровицы ладони налип песок. Я чувствую, как песчинки и мелкий гравий вдавливаются в кожу. Хватает меня только на то, чтобы перевернуться. *** Это словно вспышки в сознании. Странный гул, шаги, голоса. Прикосновения. Осторожные. К лицу. К шее. Словно кто-то пальцами проверяет пульс. Ледяными осторожными пальцами. Веки словно весят тонну. Доносятся обрывки фраз. Я не понимаю почти ни слова. Меня нашли? Плещет слабой отстраненной радостью. Надо открыть глаза. Объяснить им. Объяснить… Веки поддаются с десятой попытки. Да, блядь, я считал. Считал… Лицо склонившегося надо мной человека расплывается. Сфокусировать зрение удается не сразу, но потом… У него светлые, словно выцветшие волосы, свисают неопрятными прядями. Бледные, чуть потрескавшиеся губы плотно сжаты, странное шелушение на щеках. И глаза. Алые, словно лишенные пигментации. Смотрят внимательно, слегка напряженно. Человек. Это человек. И он смотрит на меня. Пытаюсь прохрипеть что-то обозначающее, что я рад видеть, что… Холодные пальцы ложатся мне на губы. Человек… парень, даже мальчишка, он совсем молод, качает головой, а потом подносит бутылку с водой. Пью жадно, давясь и проливая на подбородок. Вкус горьковатый, неприятный. Но я начинаю ощущать это только спустя несколько секунд. – Все, – парень убирает бутылку и кладет мне, дернувшемуся было за ней, руку на грудь. – Все. Черт… Матерюсь сквозь зубы, понимая, что он прав. Мне нельзя больше. Он что-то снова говорит. Но я понимаю только отдельные слова. Словно вырванные из контекста. Это словно английский, но измененный до неузнаваемости. – Я не понимаю… – голос хрипит, рвется из глотки с болью. – Послушай… Он внимательно на меня смотрит, а потом снова говорит. Но на этот раз я понимаю: – Откуда вы? – у него глухой тихий голос, охрипший, словно он давно не говорил. – Послушай, я… – сглатываю. – Это сложно объяснить. Я… Перед глазами плывет. Мысли путаются. Я соображаю так хреново, словно мозги устроили забастовку. – Вы умираете, – спокойно говорит он. – Я транспортирую вас на пост. Там есть медицинский порт. Но пока вам нужно поспать. Пытаюсь было возразить, но к шее прижимается что-то холодное. Инъектор? Что ж… Этому сложно возражать. Склонившееся надо мной лицо заволакивает блестящей дымкой. Последнее, что я чувствую, – это осторожные холодные пальцы, касающиеся повязки на моем животе.