gods & angels

florence and the machine – heavy in your arms

Хенджин умудряется выглядеть обнаженным, даже будучи полностью одетым. Он смотрит на Чанбина пристально – одновременно взглядом раненого олененка и взрослого, разумного, рассудительного мужчины. Чанбин пытается отыскать в нем какую-то золотую середину, тщательно скрываемую загадку, но в итоге промахивается и просто тщетно пялится сквозь, на собственные пожелтевшие от сигаретного дыма обои коммунальной комнаты, изо дня в день напоминающей о том, насколько он стал жалок. Потом – психует и уходит на кухню делать рамен. Хенджин, словно призрак или надоедливый ребенок, следует за ним по пятам. – Ну, чего тебе, а? – не выдерживает Чанбин, упираясь двумя руками в столешницу и глядя на него через плечо. – Я голоден, – робко бормочет Хенджин и осторожно садится на скрипящий и давно постепенно разваливающийся кухонный табурет. Минут через семь со звонким стуком перед ним ставят тарелку разварившейся лапши. – Жри и проваливай. Хенджин не смеет ослушаться. Это послушание раздражает до зуда кожи, но в то же время – расслабляет, вселяя в Чанбина надежду на то, что на этот раз у него совсем не будет проблем. Думая так, он ошибается. Хван Хенджин вообще отпечатается на его тридцатилетней жизни почти нестираемым клеймом ошибки. Только Чанбин пока об этом не знает. х Когда Хенджин уже уходит, Чанбин заливает кипятком дешевый растворимый кофе, забирается с ним на подоконник и закуривает сигарету, выпуская дым в приоткрытое окно. На кухню заходит Джисон, сонный и с несошедшими синяками, открывает холодильник и долго молчаливо пялится на его содержимое, наверняка надеясь наколдовать еды взглядом. – Доброе утро, – усмехается Чанбин, мимолетно взглянув на него через плечо. – Ты завтрак готовить будешь? – бормочет Джисон, роняя себя на всю ту же (вдоволь настрадавшуюся) полуразваленную кухонную табуретку. – Тебе, что ли? – Нам. Чанбин фыркает. – Обойдешься. – Разве мы не семья? – театрально возмущается Балерина, одну за другой открывая кухонные тумбочки, но вдруг замирает и с подозрением осматривается по сторонам. – Раменом пахнет. – Я уже поел, – вновь подает голос Чанбин, подтверждая его догадку. Джисон недоверчиво и как-то насмешливо вскидывает брови. – И душ тоже ты принимал? – уточняет он. Чанбин тушит сигарету о дно пепельницы, одним рывком поднимается с подоконника и проходит мимо, нарочно задевая Балерину плечом. – Да, – напоследок бормочет он и растворяется в утренней блеклой полутьме коридора. х В его комнате пахнет Хенджином. Если быть точнее, его сладким парфюмом, больше напоминающим женский. Чанбин до сих пор отчетливо помнит этот запах, резкий, почти едкий, как он въедался в кожу, как заставлял его хотеть помыться несколько раз подряд и продолжает заставлять сейчас. От него жутко болит голова – и в хорошем смысле, и нет. В хорошем, потому что Чанбин до сих пор ощущает этот аромат на себе, этот шлейф за собой, даже после прохладного душа с цитрусовым шампунем, даже сняв постельное белье и забросив его в корзину для стирки. Куда бы он ни пошел – повсюду пахнет Хенджином. И это выбешивает. х Второй раз они спят ровно через неделю, и Чанбин просто ненавидит себя за то, что пишет Хенджину первым. Просто он напивается, а когда он напивается, ему хочется секса. Все просто – хочется кого-то поцеловать, раздеть, измучить всей той любовью, которую ему долгое время совсем некуда было излить. Некуда. И не на кого. Хенджин – принимает чанбинову любовь, пускай и ему не предназначенную, синяками, царапинами и засосами. Отвечает на нее – крепкими объятиями под утро, в полудреме, бормоча что-то о том, как после вина у него болит голова. Чанбин резко сбрасывает его руки с себя и поднимается на кровати, тем самым заставляя Хенджина проснуться и тут же недовольно нахмуриться. Чанбин встает, подбирает с прикроватного стула домашние штаны и роется по карманам в поисках пачки сигарет. Находит, худощавым призраком отплывает к окну, закуривает и, оставляя сигарету во рту, открывает окно. Упирается ладонями в пыльный подоконник, напрягая голые бледные плечи, и бесстрастно смотрит на давно проснувшийся город. Судя по тому, как Хенджин зевает и с головой накрывается одеялом, прячась от настырного солнца, без предупреждения залившего комнату, он – сова. Позже Чанбину приходится хорошенько отпинать его, чтобы он проснулся. Приподнявшись на кровати, Хенджин на несколько мгновений запрокидывает голову назад, и Чанбин волей-неволей задерживает взгляд на его усыпанной темнеющими следами шее, прежде чем отвернуться. Хенджин тяжело вздыхает и сглатывает (его кадык изнутри проезжается по коже, будто маленькое колесико), потягивается, разминая суставы, и уже в самом конце – находит глазами Чанбина, протирающего влажной тряпкой тот самый пыльный подоконник. Чувствуя этот взгляд на себе, Чанбин вздыхает и выпрямляет спину, оборачиваясь и глядя на Хенджина в ответ через плечо. – Доброе утро, – бесстрастно бормочет Хенджин, почесывая затылок. – Я могу принять душ? Чанбина забавляет то, как он все равно спрашивает, хоть и точно знает ответ. х Чуть позже они вдвоем сидят на кухне, еще влажные после (не совместного) душа и пьют гадкий растворимый кофе с сухим молоком и сахаром. Чанбин долго, пронзительно долго смотрит на Хенджина, буквально выедает его взглядом, как химикатами, а потом решается уточнить: – Так сколько, ты говоришь, тебе лет? Хенджин как-то лукаво улыбается, тут же топя эту улыбку в кружке. – Я не говорил. «И что мне делать с тобой?» Чанбин со звонким стуком ставит кружку на стол, упирается взглядом в Хенджина, а тот от его взгляда – сбегает. Будто нарочно, отворачивается и мажет наигранно внимательными глазами по стенам, по пыльным картинам с барахолки, по прошлогоднему календарю, по паутине в углах (говорил же Чанбин Джисону еще на выходных: ну сними!), но в итоге все равно – возвращается на Чанбина, начиная эту тривиальную игру кто-кого-пересмотрит, и у Чанбина от его взгляда желудок вяжет узлом. Больно. – Тебе хотя бы есть двадцать? Хенджин начинает часто моргать, будто его сбили с толку. – Почти. – Насколько почти? Почти до хруста суставов сжимая обеими руками кружку, Хенджин шумно вздыхает и – вновь – отводит в сторону взгляд. Чанбин ловит его, как рыбку на крючок, и поджимает губы, уже зная, какой ответ он может услышать. – Мне восемнадцать. И все равно его обдает морозом. – Отлично! – Чанбин подрывается с места, нависая над Хенджином со стойким желанием влепить ему пощечину, но в итоге – цокает языком и выпрямляется, следом разворачиваясь и отходя к окну. Хенджин сверлит взглядом его лопатки. – Все в порядке, – пробует починить разломанное он, тихо прокашливаясь. – Я же сам согласился. – Просто уходи. – Но- – Вон отсюда. Чанбин оборачивается и кивает на дверь, выжидающе глядя Хенджину в глаза. Тот, замерев на несколько секунд, сдается и поднимается на ноги, медленно плетется в коридор, в прихожей – обувается, нарочито долго завязывая и перевязывая на кроссовках шнурки, а когда он уходит, Чанбин – специально – громко хлопает входной дверью. После этого про былое хенджиново присутствие напоминает лишь кружка остывающего кофе на кухонном столе. х Третий раз случается по ошибке, почти нечаянно, беспечно и очень глупо. Чанбин, снова напиваясь до беспамятства в ближайшем баре, собирается набрать Джисона и попросить забрать его, но – почти комично – промахивается в списке контактов и звонит Хван-чертовому-Хенджину, а тот – определенно точно комично – отвечает после первого же гудка. Чанбин неосознанно выдает: – Приезжай, – и едва разборчиво, утонувшим в шуме и чужом смехе голосом чеканит адрес бара, зачем-то заученный наизусть. А утром, привычно сидящий на чанбиновой кровати Хенджин несколько надменно вскидывает одну бровь. Беззащитный в собственной коже, открытый, будто зазывающий, просящий причинить ему боль. Чанбин – неосознанно – причиняет, когда. Бросает комок хенджиновой одежды ему в лицо с однозначным, противным звоном, будто монеткой, отскакивающим от паркетного пола: – Проваливай. Хенджин подбирает одежду, но одеваться не спешит, а просто смотрит на Чанбина с большим и режущим сомнением во взгляде. – Серьезно, что ли? – Более чем. Хенджин все равно принимает душ, все равно завтракает, но не говорит Чанбину напоследок ни слова – разве что пытается обнять его перед прощанием, но Чанбин – ожидаемо – отмахивается, просто выставляя его за дверь. Ему не хочется выслушивать вопросы и уж тем более не хочется – искать ответы на них. А восемнадцатилетний старшеклассник Хван Хенджин всегда выглядит так, будто хочет у него о чем-то спросить. х Финиш наступает в четвертый раз, когда Хенджин не хочет уходить и требует разговора, а Чанбину приходится выталкивать его из квартиры силой, да еще и так громко, что все сожители (черт бы их побрал в такую рань!) выплывают из своих комнат, как призраки, сонно зевая, – понаблюдать, кто натворил такой шумихи в коридоре. Чанбин выталкивает Хенджина в подъезд, Хенджина, успевшего надеть пиджак только на одно плечо, лопатками – к выкрашенной в темно-бордовый стене, и останавливается напротив, сверля его лицо взглядом почти ненавистным. – Что? – Хенджин нарочно выше вскидывает лицо. – Хочешь подраться со мной? Чанбин не отвечает, но Хенджин воспринимает его звенящее молчание как положительный ответ. – Ну так давай. Чанбин психует и пролетает мимо него, сбегает вниз по подъездной лестнице, вырывается на улицу, и ветер бьет его по лицу пощечиной, которую он так долго ждал хоть от кого-нибудь. Хенджин выходит следом, буквально несколькими секундами позже, останавливается за спиной, – и все это становится похожим на кадр одной из тривиальных дорам, которые Чанбин так сильно ненавидит. Факт остается фактом. Хенджину все еще восемнадцать. И сколько бы раз они не переспали – ничего у них не получится. Потому что Чанбин не хочет. Чанбина всегда устраивало – молчать. Молчит он и на этот раз. Пятый. Когда Хенджин робко кладет одну ладонь ему на плечо, вновь проедая чанбинову кожу своим сладким запахом, впитавшимся даже в одежду, не смывшимся до конца даже после холодного коммунального душа, и Чанбин ненавидит этот момент и себя в нем, но расслабляется и тает, когда Хенджин чуть сильнее сжимает пальцы на его неглаженной одежде. – Я уйду, – спокойно сообщает он. – Только обещай, что не позвонишь мне через неделю опять. Чанбин – в своем стиле – фыркает. – Да сдался ты мне. х Ровно через неделю, в три часа ночи тишину хенджиновой комнаты вдруг разрывает телефонный звонок.