gods & angels

Чанбин просто привык быть один. Это его правило, его концепция, если угодно. Он никого не впускает себе под кожу, в свое сердце, в свои мысли. Он не любит, когда в его голове копаются. А Хван Хенджин – пытается покопаться, потому и получает – прочь за двери, с громким хлопком, гулким ударом о грязную стену. «Проваливай». Чанбин гонит его прочь, как бродячего пса, а Хенджин – оказавшись самым преданным на свете бродячим псом – всегда к нему возвращается. Даже если пинают ногами. И Чанбин целует его. Делает больно и себе и ему, но – целует. Отчаянно, почти жестоко, впечатав в дверь запертой изнутри коммунальной комнаты, в сырой затхлой темноте, мнет в ладонях его школьный пиджак, стаскивая с плеч, и уже подсознательно понимает, как сильно возненавидит себя утром. Но он не ненавидит себя сейчас. Сейчас, когда хенджинова ладонь оказывается под тканью его брюк, на его члене, так загнанно, быстро и почти нелепо, что даже хочется рассмеяться, но почему-то – не можется. Чанбин обкусанными ногтями царапает чужие худощавые бедра, а Хенджин – не то стонет, не то тихо скулит в неглубокую ямочку его ключицы. Они делают все тихо – так, чтобы больше никто в этих стенах не слышал. Чанбин заставляет Хенджина закусывать край подушки, Чанбин руками держит его запястья, и в итоге Хенджин просто расслабляется на скрипучей кровати, медленно выдыхая и прикрывая глаза. Чанбину нравится делать его податливым. Чанбину нравится, как они ломают друг друга, даже не догадываясь, как будут жалеть обо всем этом после. Иногда Хенджин ругается с родителями из-за того, что не делает домашнее задание или не ночует дома, и тогда ему приходится не ночевать снова и оставаться у Чанбина, виноватым призраком подплывая к его двери и робко звоня в дверь, надеясь, что не откроет кто-то другой. В такое время суток прийти могут только к Чанбину. Кажется, что если завязать Хенджину глаза и выпустить ночью на людную улицу, он без труда пройдет сквозь лабиринт и в итоге все равно окажется на чанбиновом пороге. Чтобы: – Слушай, – он смотрит на то, как плавно поднимается и растворяется в воздухе дым чужой сигареты, крепко сжатой в усыпанных перстнями пальцах, – я вот одного не пойму. Он замолкает, будто проверяя, слушает ли Чанбин, заинтересован ли. – И чего же? – тот сдается. – Тебя, – Хенджин поджимает губы, сильнее кутаясь в теплый свитер. К концу сентября уже стремительно начинает холодать. – И эту твою тяни-толкай игру. Зачем? – Чтобы ты спросил. Хенджин отвечает ему обреченным кивком. – Ясно. х Чанбин притаскивает его в место, в узких кругах именуемое «Помойкой», а, если быть точнее, Хенджин сам увязывается за ним в один из дней. Робко шагает следом, робко выглядывает из-за плеча, а еще в автобусе до этого – нависал призывно над сидящим на (до этого единственном свободном) месте Чанбином, будто вот-вот потянется и поцелует или в губы, или в макушку. А еще раньше они ездили в супермаркет за снеками и пивом для ребят, и Хенджин пытался угадать, зачем они закидывают в тележку несколько упаковок пищевой фольги. – Меньше знаешь – крепче спишь, – сдержанно отрезал Чанбин, после фольги решительно направляясь к холодильникам с пивом. Просто. Просто, просто, просто. Это просто и сложно одновременно – так, что ни за что не докопаешься до правды, не найдешь нужного ответа. И Хенджин сейчас даже не про фольгу. Кажется, он нравится Балерине. Правда, он смотрит на него слегка надменно, но кажется, что он был рожден так смотреть на всех. К одному лишь Чанбину у него взгляд – товарищеский, ладонь протянутая – приветственно, и даже некое подобие полупрозрачной улыбки. Будто Джисон издевается, но в то же время и нет. Хенджину интересно, чем можно заслужить такой взгляд в свою сторону. Во время самого первого боя он закрывает глаза ладонями и чуть ли не плачет, а сидящий рядом Чанбин – проводя ровную контрастную полосу – смотрит на все, как на хорошее кино, даже моментами негромко придирается к тому, как неумело один из парней блокирует удары. Все вокруг – курят. Хенджину ноздри проедает дым чужих сигарет, причем – будто на зло – самых дешевых и гадких из ближайшего киоска. Один только Чанбин курит что-то явно хорошее, правда – крепкое. И Хенджину все равно не нравится, как не нравились все те измятые папиросы, что ему предлагали еще в средней школе. Он отворачивается, дует пухлые губы, обнимает себя руками, потому что становится прохладно. И все это – рядом с Чанбином, почти впритык, робко вжимаясь плечом в его плечо, будто его девчонка из каких-нибудь клишированных хип-хоп клипов. «Ты посмотри на него, – говорят за глаза про Хенджина, наивно полагая, что он ничего не слышит, – восседает там, как королева». «Да нет, до королевы он не дотягивает, – кто-то противно смеется в ответ, – скорее просто принцесса». Они бы смеялись еще громче, если бы знали, какой ценой Хенджину достался сей титул. И не то чтобы он жаловался. – Вы там кровать еще не сломали? – шутит Джисон, но затыкается, как только оказывается награжденным угрожающим чанбиновым взглядом. Он насмешливо смотрит на завтракающего Хенджина. – Знаешь уже, как тебя в узких кругах нарекли? – Знаю, – бормочет Хенджин, – они могли и тише говорить. – Ты же понимаешь, что они нарочно говорят так, чтобы ты слышал, – фыркает Джисон, возвращаясь к своему кофе. – Не делай вид, будто ты не при делах. Все это время Чанбин переводит с Хенджина на Балерину непонимающий взгляд. – Вы о чем сейчас вообще? – Принцесса, – отзывается последний, перемешивая кубики сахара в кофе, – новая кличка твоего парня. – Еще раз его так назовешь, – хмурится Чанбин, и тон его явно не предвещает ничего хорошего, – ты знаешь, что я сделаю. – Понял-понял, не бушуй, – Джисон примирительно поднимает руки. – Он, как я погляжу, не очень-то и доволен. Хенджин, тем временем уже доевший свой пресный рис, поднимается со стола и подходит к умывальнику, принимаясь вымывать всю посуду, как свою собственную. Он делает это с таким старанием, будто сам процесс его успокаивает не хуже ромашкового чая перед сном или скуренного к вечеру хорошего косяка. По крайней мере, Джисона хорошо расслабляет и то, и другое. Они с Чанбином за чаем и косяком (часто именно одним на двоих) любят обсуждать всякие житейские мелочи, которые, наверное, и принято в их возрасте обсуждать. Например, смертность, тщетность бытия, теории сотворения Вселенной, а еще то, что «Джисон уже заебал не стирать свои носки и разбрасывать их по квартире так, будто живет в ней один». – Чанбин-а, – Джисон негромко шмыгает носом, опуская взгляд, – а тебе никогда не было, ну, как-то... одиноко?.. – Не-а, – отрезает Чанбин, сложивший руки на груди и задумчиво смотрящий на тлеющую между пальцев сигарету, – никогда. – Прямо никогда-никогда? – Никогда-никогда, – и он произносит это с таким безжизненным холодом, что и правда начинаешь верить, хоть и совсем не хочется. Джисон, негромко шмыгнув носом, роняет себе под ноги взгляд, граничащий не то с жалостливым, не то с виноватым. Чанбин жалость отвергает, и Чана он тому же научил: если тебя жалеют – значит, ты слаб. А быть слабым – унизительно. Любовь в понятии Чанбина – одно из тех самых чувств, которые выворачивают человека наизнанку, выламывают до последней косточки, разбивают о холодный бетон, как хрупкий сосуд из тонкого стекла. Любовь – табу. Любовь – нонсенс. О любви нельзя говорить, но Джисон все равно не может не: – Мне бы хотелось, чтобы у тебя кто-нибудь был. Чанбин отвечает ленивой кривой усмешки. – Не стоит. И сейчас, по истечении нескольких месяцев, Балерина говорит ему уже совсем другое: – Не нужно было тебе со школьником водиться. – Будто я и сам не знаю, – хмуро бормочет Чанбин в ответ. – Ты его любишь хоть? – и Джисон с большим (просто вселенским!) сомнением во взгляде выгибает брови. Получается даже слегка драматично – это (на грани с напуганным) «любишь» противно отстукивает ритм по чанбиновым вискам, а в кожу впитывается назойливым ультразвуком, словно кто-то протягивает сквозь его сознание натянутую ниточку струны, которой при большой неосторожности можно и порезаться. Можно – да не нужно. Чанбин и не режется – он с акробатической пластичностью и аккуратностью ее избегает. – Ебанулся? – уточняет, пародируя джисоновский взгляд. Тот в ответ – становится удивленным. – Я по-твоему из большой любви и привязанности трахаюсь, а потом выгоняю без душа и завтрака? Джисон молчит несколько секунд и в задумчивости отворачивается. – Но Принцесса у нас и душ принимает, и завтракает. х С Чаном они знакомятся странно. Это случается в большой компании, где-то на периферии между сильным опьянением и абсолютной трезвостью (а между ними, как правило, всегда проходит одна незаметная секунда), во всплеске чужого смеха, когда они сидят на своих расстеленных ветровках и джинсовках, играют в «Я никогда не» и пьют на спор дешевые проспиртованные псевдо-коктейли из жестяных банок. Чан говорит «Я никогда никому не отсасывал», и Хенджин единственный из всех присутствующих без капли стеснения загибает палец. Кто-то не сдерживает смешка, Чанбин награждает Хенджина яростным взглядом, который тот не замечает, потому что смотрит на Чана, и они беззвучно бьют друг друга саркастичными репликами. В конце игры, когда ни у кого уже не остается идей, Чан поднимается на ноги и уходит за угол, курить. Хенджин порывается пойти за ним – зачем-то ему хочется, – но его останавливает цепкая хватка Чанбина иссушенными сигаретным дымом пальцами за рукав серой, как телевизионные помехи, толстовки. – Куда собрался? – Хенджин не отвечает, и Чанбин тащит его в противоположную сторону. – Пошли, посажу тебя в такси. Пока они стоят на обочине, а Чанбин пытается высмотреть вдалеке машину (что не так уж и легко сделать после полуночи), Хенджин натягивает рукава до кончиков пальцев, складывает руки на груди и ежится, пытаясь спрятать в вороте худи лицо. – Замерз? – уточняет Чанбин. – Нет. Бросив попытки поймать такси, Чанбин опускает руку и вздыхает, глядя на Хенджина через плечо. – Ты сегодня сказал, – подает голос последний, – что никогда не влюблялся. – И? – Чанбин вопросительно хмурится. – Лгать – плохо. – Рассказывать, как ты кому-то сосал – тоже, – фыркает Чанбин. – И вообще- – Я не рассказывал, кому, – прерывают его слабым отрицанием. – И вообще-то, я говорил правду. Он зачем-то делает шаг ближе, а Хенджин, будучи на порядок выше его, смотрит потерянно и задумчиво ему в глаза, наверное, надеясь его разгадать. Но Чанбин – дверь, закрытая на несколько замков; а ключи от каждого, похоже, давно унесло течением Ханган. Хенджин, сдавшись, поджимает губы. – Вот как. «Вот так». «Никого и никогда». Чанбин долго-долго смотрит ему в глаза, а потом усмехается и, не выдержав, опускает взгляд. – Оставить бы тебя тут, щенок. Хенджин медленно вылезает из ворота толстовки, призывно вскидывая голову. Ветер пощечинами беспощадно бьет его по лицу. – Ну, так оставь. х До чанбиновой коммуналки пешком – почти три километра. Они проходят их молча.