gods & angels

– Реальность сосет, – подытоживает Джисон, сидя на ступеньках большого белого здания. Он мнет в руке незажженную сигарету. Хочется ему, наверное, закурить, да как-то не можется. То ли совесть запрещает, то ли все тело отвергает, и все равно в конце концов как-то тошно. Как будто опротивело все в мире, кроме поцелуев Минхо. – А ты бывал вне реальности? – спрашивает этот самый Минхо, не торопясь садиться рядом. Он стоит – стражем нависает, смотрит холодно и чуждо; Джисон ничего не может с этим сделать. – Ага, – кивает он, пятерней убирая со лба отросшие волосы; они путаются и рвутся, надо бы состричь к чертям. – Под коксом только. Недолго, но… хорошо. – А со мной? – Минхо, кажется, не сдерживается. Он кусает щеку, прячет руки в карманы распахнутого пальто, давит на мозги, такой весь категоричный, мужественный, высокий, пахнущий пеной для бритья, осенним ветром, просто чистой кожей, и Джисон хочет к нему, ближе, чем сейчас, но не может. – А что с тобой? – переспрашивает он, глядя не на Минхо – в асфальт. Шприц сдается – садится рядом, не хватаясь за пальто, позволяя ему смяться на ступеньках. Джисон смотрит на его кроссовки. Их плечи едва касаются, из шума на улице – только проезжая часть неподалеку, ветер в саду, небо над их макушками – тяжелеет. Джисону оно не нравится. Его ладони в мозолях вдоль и поперек, – в лечебнице есть зал с тренажерами, где Балерина проводит девяносто процентов свободного времени. Подтягивается, растягивается, и все безмолвно раскрывают рты, когда он просто, как сделать шаг, садится на шпагат. Джисон в такие моменты чувствует себя в центре внимания, какой-то недостижимой звездой, и не то чтобы ему это сильно нравится. У него проблемы. У него Минхо рядом – мужественный, красивый, без двух минут с медицинским образованием, сильный и телом, и сердцем, парень-мечта, а для Джисона – не парень даже, а враг. И друг. И самая большая любовь. Как будто они вдвоем – из воюющих государств. Балерина сдается, отвечая на ранее поставленный вопрос: – И с тобой тоже. Минхо усмехается – не то самодовольно, не то с сомнением. Джисону все равно – он смотрит на него, он просто смотрит на него, так отчаянно и как-то шершаво, как вязаный шерстяной свитер на голую кожу и острый клинок к кадыку. Возьми меня за руку. Обними меня. Выдохни куда-то в мои спутавшиеся волосы. И забери отсюда, даже если в конце концов это ничего не будет значить, это – только между нами. – Я скучаю по твоей живости, знаешь, – Шприц трет ладони – замерзли, наверное. – Когда ты дрался, так будто больше ничего вокруг не имело значения, и тебя не особо волновала твоя собственная сохранность. Ты просто был… собой, – он отвечает на джисонов взгляд – смотрит прямо в глаза, преданно, влюбленно. – Это сводило меня с ума. Балерина подается вперед, и они сталкиваются лбами, так неуклюже, как дети, и это заставляет Минхо рассмеяться; беззвучно. Кажется, что сейчас кто-то кому-то подарит или букет одуванчиков, или леденец на палочке, или браслет из резинок, или собственное окровавленное сердце, мол, бери, держи, неси, можешь прицепить к своей одежде, будто украшение. Ничего не случается, а Джисон просто прикрывает глаза и через несколько секунд распахивает их снова. Минхо все еще здесь. Все еще рядом. Никто и ничто не забирает его, не отрывает его от Джисона. И это так, черт возьми, хорошо. Однажды Минхо был тем, от кого Джисона нужно было оберегать, лечить и спасать. Джисон не думал об этом – он думал о новой дозе. Выглядывал Шприца, будто суженого, со своей бессменной аптечкой, крутил косяк, смотрел, как Минхо всем улыбался, всем пожимал руки, и точно знал, что ему подобное никогда в жизни не достанется. Потом очередь доходила до него. «Чего тебе?» «Как обычно, ты же знаешь». «Натурой платить собрался?» «Скорее моя прабабка воскреснет, Шприц, чем я хотя бы на шаг к тебе подойду». Джисон крепко зажмуривается. – Хочу тебя поцеловать. Минхо касается его волос – неуверенно, робко, не то поправить хочет, не то вырвать к чертям, но в итоге просто накручивает на тонкий палец одну из прядей и сразу же отпускает, и Балерине простреливает все тело, вдоль позвоночника, как порванная струна виолончели, и он смеется, беззвучно и хрипло, и Минхо подхватывает, в конце концов отстраняясь от него и с беззаботной улыбкой глядя в глаза. – Нам с тобой четвертый десяток пошел, а ведем себя, как подростки какие-то. Джисон отворачивается и пожимает плечами. – Жизнь нас знатно отпиздила, – он произносит правду, слишком очевидную для того, чтобы быть озвученной. – Мне так осточертела диета, что я сейчас ем по семь раз в день и все подряд, а вес все равно не набираю, и хожу, как иссохший мертвец, едва подвижный и ледяной, а ты меня все равно… любишь. – Ага, – Минхо смотрит на одну из старушек-ив в саду; серьезно сводит брови, чешет пальцами за ухом. Он такой красивый, что Джисон почти не верит в него, как не верит и в то, что кто-то такой как Шприц способен в нем нуждаться. И приходить сюда практически ежедневно, ожидая не то джисоновой смерти, не то его триумфа. – Люблю, – и смотрит в глаза так серьезно-серьезно, что Балерина невольно вжимает голову в плечи. х Джисону остается чуть меньше недели. Не жизни, а пребывания здесь. Оно и к лучшему – кто бы знал, как осточертели все эти мятные стены, ежедневные консультации, тренинги, таблетки, рисунки. Одно радует – свитер Минхо, запах из которого, правда, выветрился уже месяц как; Джисон часто спит с ним, но Шприц об этом никогда не узнает. – Может, все будет по-другому, – Минхо присаживается на постель, мягко разглаживает ее ладонями. – Когда тебя отпустят. Джисон, прежде просто тенью стоявший над ним, подходит ближе и обхватывает ладонями его лицо, – поднимает, заставляет сначала прищуриться от света, но после – посмотреть себе прямо в глаза. Дверь не закрыта изнутри, ее и нельзя закрыть, потому что замок Джисон сломал во время ломки в один из первых дней пребывания здесь. Он не принял таблетки. Не занимался гребаной медитацией. Не ходил в зал. Он даже не завтракал сегодня, потому что Минхо приехал, и ему было совсем не до своего физического состояния. Ментальное – в какой-то мнимой эйфории. Глаза Минхо – лесной орех, под цвет его водолазки; его руки осторожно касаются джисоновских рук, чуть выше локтей, проводят две тонких дорожки и останавливаются на плечах. – Сколько нам еще осталось? – тихо спрашивает Джисон. – Я не знаю, – шепотом отвечает Минхо и отрицательно качает головой, подаваясь ближе и упираясь лбом в чужую грудь. – Я ничего не знаю. Он не говорит: «Мы справимся». Он и сам не сильно верит в это. – Мы лузеры, да? – Джисон гладит его ладонью по волосам, вплетает пальцы в мягкие каштановые пряди. – Самые настоящие. Шприц поднимает взгляд – уставший, отчаянный. Он не в состоянии никого излечить, никому помочь. Он не может спасти даже самого себя, так что толку говорить об остальных? Наверное, впервые в жизни это Джисон нужен ему, а не наоборот. После бейсболки из «Макдональдса», первого выговора от начальства, всех пятничных вечеров в раменной за углом Помойки, дней на этой самой Помойке, луж крови на асфальте, использованных бандажей, веществ в шприцах, переплетенных пальцев, «давай сбежим, пожалуйста», «постой», – и пальца, прижатого к губам, – после всего этого остается абсолютная трезвость, кристальная чистота, больничная палата, вечно включенный телевизор в углу. Джисон, пахнущий дешевым шампунем, Минхо, пахнущий корицей и кофе. Они вместе, пахнущие синими винстон, дождевой водой, целой тонной медикаментов. – Ты лузер, – отбрасывает Шприц, – извращенец и просто конченый урод, но знаешь что? Я люблю тебя больше жизни. Джисон отрывает взгляд от Минхо и смотрит куда-то в стену перед собой. Он подозревает, что от него не ждут никакого ответа, когда Шприц льнет к нему сонным котенком, прячется в его толстовке и дышит сорвано, тяжело; он уверен в том, что имеет полное право промолчать, но все равно почему-то – не может. – И я тебя, – глотает, как лезвие. Ерошит чужие волосы – небрежно, как босяку, пацаненку, будто это не Минхо выглядит как чертова модель даже спросонья, даже когда совсем не старается. Будто это не Минхо самый красивый на Земле – для Джисона. – Больше жизни. И все дела. Минхо осторожно отлынивает от его руки, чтобы посмотреть в глаза. Улыбается, – а Джисону внезапно хочется разрыдаться, он даже почти делает это, незрело и глупо, но закусывает губу и упрямо держит все в себе. Шприц не отпускает его от себя ни на шаг, просто держит, крепко-крепко, но не подается, чтобы поцеловать. И Джисон тоже боится. – Какой же ты мудак, Минхо, – шепчет он, и горячие слезы сами по себе срываются с его век. Какой же ты. – Я знаю, – Шприц обнимает его за поясницу, со всей дури прижимая к себе, буквально впечатывая. – Не переживай, – он говорит это куда-то в стену палаты напротив. – Не переживай, будет у нас, если захочешь, и домик у озера, и семья, и тишина, и никто до нас не доберется, никто нас не тронет. И сможешь называть меня мудаком ежедневно. Джисон плавно отрывается от него – осторожно, боясь сделать что-то не то. Что-то неправильное и болезненное для других. В данном случае – для Минхо. – Я не умею любить так, как это делаешь ты, – тихо отвечает он, небрежно смахивая слезы с лица. – Я умею только… бить, толкать, в стенки впечатывать, угрожать, на колени ставить, ну, знаешь, все в таком духе. – Я-то знаю, – Минхо тихо усмехается. – Забыл, скольких я после тебя латал? В том-то и дело. Джисон не забыл. – Если ты оставишь меня рядом с собой, – он опускается до шепота, голос его дрожит, – я сделаю тебе очень больно. Тяжело вздохнув, Минхо отворачивается и какое-то время молча сверлит взглядом закрытую дверь палаты, за которой слышатся голоса и шаги, а потом снова поворачивается к Балерине. – Сколько уже раз я слышал это? – он осторожно отпускает чужие руки и поднимается с койки – только для того, чтобы посмотреть на Джисона сверху вниз, укоризненно и серьезно. – Моя боль – только моя, и я разберусь с ней сам. А ты не думай об этом. – Как бы я ни старался, – Джисон уже не плачет, но голос его хриплый и больной, – я не могу просто взять и вынести это из своей головы, как мусор. – У тебя получится со временем, – Минхо верит в это, кажется, даже больше, чем Джисон, и это одновременно успокаивает и пугает. Ничего больше не имеет значения. А Минхо берет с кровати свое пальто и набрасывает на плечи. Следом – подходит к Балерине впритык. Пристально смотрит прямо в глаза, обнимает и греет взглядом, такой фантастически, нереально хороший, как голограмма, бойфренд из сериалов. Джисон не верит, что хоть чем-то в своей ничтожной жизни смог заслужить его. – Осталась всего неделя, – тем временем говорит Шприц тихо-тихо. – И этот кошмар закончится. Он обнимает Джисона напоследок, быстро, но крепко, и уходит за несколько минут до комендантского часа. И Балерина снова чувствует себя как в тюрьме. Он готов уверовать и начать молиться, лишь бы эта неделя прошла, как одна секунда, но она проходит, как вечность. Миллионом бессонных ночей, а если и получается уснуть, то Джисон во сне или избивает ногами стену до синяков на коленях и косточках, или шатает кровать, кричит, будит целый этаж, ему снятся кошмары, он просыпается в поту и слезах и глотает, не глядя, все таблетки, которые заботливо подсовывают ему в ладонь. А в день икс Минхо приходит с букетом белых лилий – непорочность и невинность – и встречает у лестницы Джисона, у которого с собой ничего, кроме спортивной сумки, за это время знатно похудевшей, бумажки с номером врача в кармане и абсолютной неуверенности в том, что будет дальше. Балерина забирает свои цветы, обнимает Минхо, шмыгает носом, а потом только, глядя на лилии, говорит: – Ну и романтик же ты, пиздец, – Шприц отзывается тихим смешком. – Меня прямо тошнит. – Ну вот, – Минхо совсем не злится, наоборот – отвечает легкой теплой улыбкой. – Теперь я уверен, что ты точно здоров. Джисон молчит – только крепче сжимает пальцами букет и ручки спортивной сумки. Он сам уже давно не уверен ни в чем, кроме: – Хочу потрахаться. Минхо недоверчиво хмурится – наверняка думает, что ему послышалось, но Джисон не сдается и тяжело вздыхает. – Серьезно, поехали уже, я думал, что умру за все это время. А ты вот даже цветы притащил. – Я не подразумевал ничего такого. – Молчи, – Джисон забрасывает букет на плечо и проходит мимо, уверенно устремляясь в сторону автобусной остановки. Минхо не остается ничего, кроме как последовать за ним.